Таким образом, при Чингисхане это был уже единый народ со своим устоявшимся аульным способом кочевания, общим тюрко-монгольским языком и вполне развитой государственностью. Он был назван Чингисханом сначала монголами, которых китайцы и русские упорно звали татарами, потом стал где-то узбеками, а где-то ногаями, но всегда оставался казаками по образу жизни, т. е. этнически. Казаки меняли свои названия, но всегда оставались под властью рода и Закона Чингисхана, даже тогда, когда локализовались в Казахстане. После чего казаки превратились в собственно казахов и стали отличать себя от украинских и русских казаков, татар, узбеков, кыргызов и т. п. национальностей, сложившихся от вхождения остатков ногай-казаков, узбек-казаков, киргиз-казаков (и, возможно, иных казаков) с соседними, по преимуществу оседлыми этносами.
Исходя из вышеизложенного, мы не можем согласиться с Вениамином Петровичем относительно «сравнительно недавнего сложения казахской народности» по причине отсутствия в составе казахов какого-либо господствующего рода или племени казак, которое могло бы передать «племенному союзу, перерастающему в народность», своё имя (с. 146). И по сей день почти все казахи, увлекающиеся своими родословными (шежире), каждый на свой лад, включая моего отца Илью Айсаевича Нурова, уверены, что личности человека-родоначальника с именем Казак никогда не существовало. Это говорит скорее о чисто социальном сложении этноса казахов, чем о его молодости. Также осталось неясным, почему В.П. Юдин никак не комментировал общепризнанные показания Порфирородного (Х в.) и Фирдоуси (XI в.) о «казаках», «Казакии» и «ханах казацких», когда настаивал на определённости того, что «слово казак в источниках домонгольского времени пока не зарегистрировано» (с. 144). Видимо, это категоричное заявление следует отнести только на счёт тюркских языков и источников.
В статье о персидских и тюркских источниках Юдин ясно указывает, что подданные не только позднего Абулхаир-хана, но и более раннего «Урус-хана, основателя династии казахских ханов… были кочевыми узбеками» (там же, с. 45) и что «и Гирей, и Джанибек носили титул хана» уже «в рамках империи Абулхаир-хана» (там же, с. 47). Учитывая, что эти ханы в шейбанидских источниках не указывались в числе непосредственных «вассалов» Абулхаира, можно сделать вывод не только об идентичности кочевых узбеков Узбек-хана больше с казахами, чем с узбеками, но и об автономности казахских ханов в государстве кочевых узбеков. Всё это естественно подтверждает устами такого авторитета, как Юдин, нашу гипотезу о более раннем, как минимум на 100 лет, сложении казахской народности, чем знаменитая откочёвка этих ханов в Могулистан, которая лишь обозначила завершение и переименование кочевых узбеков в кочевых казаков (казахов).
Также важными для корректировки наших представлений о связях казахов и тянь-шаньских киргизов имеют указания Юдина на их политический союз в чагатаидских источниках, когда Киргизия в 1537 г., согласно «Бадаи ал-вакаи» Зайн ад-Дина Васифи, «первоначально и носила наименование Казахстан» (там же, с. 52), а «киргизы не имели своих ханов» и «вплоть до середины XVIII в. находились в сфере политического влияния казахов» (там же, с. 53). Вследствие чего «в персоязычных нарративных источниках становится обычным употребление киргизов и казахов рядом», и «этнонимы эти… (…кыргыз бен казак, т. е. киргизы и казаки) начинают восприниматься не как два различных термина, соединённые союзом, а как единый» (с. 54). А в «Письме султанов и биев Большого жуза на имя имп. Анны о принятии их в российское подданство» от 1733 г. бии Старшего жуза сами себя называют биями киргиз-казаков (кыргыз-казакынын бiйлерiдiн), чем вызывают к жизни русский термин киргиз-кайсаки (с. 54). В рецензии на «Описание уйгурских рукописей» А.М. Мугинова есть указание В.П. Юдина, что «именно на территории Киргизии на Чу и Таласе первоначально сложилась и затем развивалась собственно казахская государственность на этнической основе формировавшихся в этот период казахской и киргизской народностей, связанных политическим союзом» (с. 255).
Таким образом, в представляемой здесь книге этническая родственность и политическая близость казахов и киргизов были значительно недооценены для исследования как истории Старшего жуза, так и близости нарицательных значений этнонимов «могол», «казак» и «кыргыз» как «степных бродяг» (по Вамбери). Полагаем, что киргиз-казаки сыграли не меньшую, если не большую, роль в формировании родоплеменного состава Старшего жуза, чем могол-казаки в отношении того же жуза, а также чем узбек-казаки в формировании состава Среднего жуза и ногай-казаки – Младшего.
К сожалению, В.П. Юдин не оставил после себя ясно аргументированной гипотезы возникновения трёх жузов казахов, но зато утвердил нас в предположении их связи с древнемонгольской империей тем, что «во взаимном расположении казахских жузов, видимо, зафиксирована последовательность распространения власти казахских ханов на территории Казахстана», и тем, что «главным в том, почему они были Старшим, Средним и Младшим, было их властно-политическое ранжирование» (с. 255).
Юдин также своими указаниями на сознательное укрывательство в степи казахскими ханами «среднеазиатских суфийских орденов» и на то, что казахов «среднеазиатские богословы особой фетвой… объявили отступниками от веры» (с. 64–65), подтверждает нашу версию о суфийском, т. е. неортодоксальном и несуннитском, происхождении казахского ислама и рода Кожа. Их суфийские корни позволили не разрывать укоренившихся связей казахов с тенгрианством («тэнерайством»), основанном больше на митраизме (восточном зороастризме), чем на шаманизме.
В статье о могулах Юдин хоть и косвенно, но весьма точно подтверждает наш вывод о древнемонгольских корнях современных как татар, так и казахов. В частности, он пишет о «переоценке волжских булгар и недооценке роли кыпчакского элемента» в «изучении этнической истории волжских татар» и при этом как бы отождествляет кыпчаков с монголо-татарами, говоря буквально: «кыпчаков (монголо-татар)» (с. 100). В представляемой нами концепции казачьего происхождения мы настаиваем на условности обозначения казахских степей как кыпчакских (Дешт-и Кыпчак) в послемонгольскую эпоху и на преувеличении тюркизации древнемонгольских родов и племён в них как ассимиляции монголоязычных этносов. По Рашид ад-Дину, древние монголы были явно не столь монголоязычны (с. 107), как современные монголы (халхамонголы). А кыпчаки, в отличие от кимаков и иных казачьих кочевников Казахстана, господствовали в казахских степях за счёт того, что в политически доминирующей основе своей жили почти полуоседло на окраинах государств Хорезмшаха (за Сыр-Дарьёй) и древнерусских княжеств (за Волгой). После того как родоплеменная аристократия кыпчаков (род Ель Бори) была уничтожена монголами, то собственно кыпчаки, как и древнемонгольские татары, были рассеяны по сотням и лишены какого-либо политического и, следовательно (в условиях степного быта), этнического доминирования.
В этом смысле доминирование мангытов (знаменитое древнемонгольское племя «мангуд») в Ногайской Орде за Волгой, которые назывались вначале ногайцы по имени хана Ногая, сына Татара, сыграло не меньшую роль, чем булгарский или кыпчакский элементы в сложении современных татар. По крайней мере, внешнее название «татары», данное русскими древнемонгольской Золотой Орде, стало самоназванием крымских, казанских и иных татар. Так что связь по имени между древнемонгольскими татарами и современными была не случайна и, возможно, существовала в своё время не только по имени. Соответственно этому связь казахов с древнемонгольским происхождением как по имени, так и по родоплеменному составу становится ещё более очевидной, чем ранее.
В том же 2001 г. и в том же издательстве под редакцией д.и.н. М.Х. Абусеитовой, д.и.н. Н.Э. Масанова и д.и.н. А.М. Хазанова вышло чуть приметное учебное пособие для студентов, аспирантов и учёных «История Казахстана и Центральной Азии». Это пособие ознаменовало собой совершение тихой революции в историографии Казахстана в отношении подтверждения вышеописанных подходов автора к рассматриваемым здесь проблемам. Конечно же, учебное пособие не сравнить с новаторскими гипотезами «переднего фронта науки», хотя там, кроме ответственных редакторов, были представлены ещё три маститых исследователя: Ж.Б. Абылхожин, С.Г. Кляшторный и Т.И. Султанов, но тем оно и ценно, что представляет собой коллективный образовательный документ, в котором каждое слово и тезис должны быть выверены и согласованы как верифицированные и консервативные положения науки.
Начнём с того, что в этом пособии чётко разделяются истории территории и этноса Казахстана, вследствие чего подразумевается и, по сути, показывается отсутствие связи этногенеза казахов с индоевропейскими саками (скифами) как «прямыми потомками андроновского населения – ариев, туров и дахов» (там же, с. 43). Про европеоидных, но, наверняка, уже тюркоязычных усуней Семиречья (первые века н. э.) сказано в основном лишь то, что они являются «непосредственными продолжателями сакских традиций» (с. 45). Это обусловлено, видимо, недостаточностью проверенных сведений по ним и тем, что «подлинное изменение этнической, расовой и культурной обстановки связано с поистине эпохальным событием – Великим переселением» (с. 45) народов с Востока, начатое гуннами (IV–VII вв.). После чего даются все необходимые ссылки на сведения из исторических источников, достаточные для необходимого установления возможности этнической связи казахов как кочевого тюркоязычного народа с монголоидными «алтайскими племенами… пратюрко-монгольской языковой общности» (с. 48): поздними гуннами, древними тюрками и монголо-татарами, не говоря уже о кочевых узбеках, ногайцах и киргизах. Таким образом, для сохранения мифа о скифо-сакских корнях в этногенезе казахов больше не остаётся официальных поводов, как это ни прискорбно для взлелеянного как предка казахов «золотого человека».
Интересным в данном пособии представляется установление, наряду с китайским, центральноазиатского хозяйственно-культурного типа (ХКТ) в виде кочевого и полукочевого скотоводства на рубеже II и I тыс. до н. э. на территориях вокруг современной «внешней» Монголии: от Восточного Туркестана с запада до Южной Маньчжурии на востоке, от Гоби и Ордоса с юга до Тувы и Забайкалья на севере (с. 50). Это укрепляет нас в предположении, что в Средней Азии и Казахстане до Великого переселения народов центральноазиатского ХКТ не было, как, впрочем, и военно-демократического устройства кочевых «алтайских» племён-государств, несмотря на общий скифский прототип материальной культуры. По крайней мере, сведения из исторических записок Сыма Цяня (135–67 гг. до н. э.) о центральноазиатских кочевниках VII–VI вв. до н. э. «ничем не напоминают обширные повествования Геродота о причерноморских скифах» (с. 50), но удивительно схожи с более поздними описаниями гуннского, древнетюркского, монголо-татарского и ногайско-узбекского быта, в социокультурном смысле связанного с казахским.
Так, со ссылкой на китайские источники пособие приводит следующие сведения о племенах Внутренней Монголии жунах и дунху: «…переходят со скотом с места на место, смотря по достатку в траве и воде… живут в круглых юртах, из коих выход обращён к востоку. Питаются мясом, пьют кумыс… кто храбр, силён и способен разбирать спорные дела, тех поставляют старейшинами. Наследственного преемствия у них нет. Каждое стойбище имеет своего начальника. От ста до тысячи юрт составляют общину… От старейшины до последнего подчинённого каждый сам пасёт свой скот и печётся о своём имуществе, а не употребляют друг друга в услужение…
В каждом деле следуют мнению женщин, одни военные дела сами решают… Войну ставят важным делом… Высшие сохраняют простоту в отношении низших, а низшие служат высшим (т. е. выборным старейшинам и вождям), руководствуясь искренностью и преданностью» (там же, с. 51).
Древнее китайское указание (VII в. до н. э.) на изначальную «сотенную» организацию общин «восточных варваров» и то, что они «не были политически объединены» (с. 51), наталкивают на следующую мысль. Над всей совокупностью более или менее лично свободных кочевников Центральной Азии обретали попеременное господство различного рода доминирующие племена, под именами которых кочевники и пребывали, пока Чингисхан не восстановил, наконец, их сотенную организацию снова, но уже в рамках единой империи без какой-либо наследственной родоплеменной аристократии.
Если учесть в отношении первого такого племенного союза, что «антропологически хунну были монголоиды, что подтверждают материалы их хуннских погребений Монголии» (с. 58) и что язык поздних «северных» гуннов, откочевавших в I в. н. э. в Семиречье и Восточный Казахстан («земли усуней»), был одинаков с древнетюркским языком гаогюйцев по вполне осведомлённому китайскому источнику (с. 69), то вышеуказанные предположения о возможных опосредствованных связях между гуннами и казахами по культурно-бытовым признакам не должны выглядеть мифологическими. (В конце концов, мифотворческие тезисы К. Даниярова и Б. Адилова вредны науке не столько по содержанию выдвигаемых ими тезисов, сколько по методам их обоснования, которые «надолго и всерьёз» отталкивают науку от смелых, интересных научных идей.)
Аммиан Марцеллин, вполне известный и авторитетный римский автор V в., подтверждает предположение о схожести быта и нравов гуннов с более поздними монголоидными и тюркоязычными кочевыми народами: «…все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками… кочуя по горам и лесам, они с колыбели приучаются переносить холод, голод и жажду; и на чужбине они не входят в жилище за исключением крайней необходимости… они плохо действуют в пеших стычках, но зато как бы приросшие к своим выносливым, но безобразным на вид лошадёнкам, и иногда, сидя на них по-женски, они исполняют на них все обычные свои дела… если случится рассуждать о серьёзных вещах, они все сообща советуются в том же обычном порядке; они не подчиняются строгой власти царя, а довольствуются случайным предводительством знатнейших и сокрушают всё, что попадается на пути… У них никто не занимается хлебопашеством и никогда не касается сохи… кочуют по разным местам, как будто вечные беглецы, с кибитками, в которых они проводят жизнь» (там же, с. 66–67).
Приведённые показания Сыма Цяня и Аммиана Марцеллина как нельзя лучше дополняют сведения представляемой читателям книги. Если же добавить к ним показания о древнетюркских союзах, то сомнений в непрерывности и единстве этногенеза казахов на социальной основе казачества как высшей стадии кочевничества остаётся ещё меньше.
«И воссели над людьми мои пращуры Бумын-каган и Истеми-каган. Воссев на царство, они учредили Эль (Государство) и установили Тёрю (Закон) народа тюрков» – так повествует о начале тюркского эля Йоллыг-тегин, первый тюркский летописец, на двух каменных стелах в 732 и 735 гг. близ р. Орхон, посвящая их Бильге-кагану и Куль-тегину (там же, с. 74). Нет необходимости указывать на идентичность тюркского Эля по этимологическому происхождению и семантическому значению с казахским словом «ель», обозначающим кочевой «народ-государство». Примечательно, что тюркское слово «бодун» (Тюрк Бодун) означает совокупность племён, «народ, состоящий из отдельных племён» и отличается от собственно тюркского племенного союза – Тюрк Эль (с. 79), который их скрепляет. Бодун тем самым напоминает собой древнемонгольский и казахский журт в значении подконтрольной территории. Если не учитывать имперские древнемонгольские уделы (улусы) как наделы (позднее сменённые казахскими жузами), с их ордами («народ-войско») в центре управления как войсковыми ставками, то тождественность социально-политического устройства древних тюрок, монголо-татар, кочевых узбеков и казахов будет налицо. Даже тюркское Тёрю, означающее Закон, идентично с казахским Торе, означающем закон (порядок) вообще и сословие «правосудных» чингизидов, охраняющих Закон Чингисхана (Жасак) в частности. В этом отношении примечательно очередное совпадение вышеуказанных монголоидных хуннских погребений и данных тюркоязычных стел по местонахождению в Монголии, в смысле сложения антропологического типа и языковой принадлежности тюркских казаков как кочевников из разных родов и племён.
Их консолидация привела «во второй половине I тыс. к созданию тюркоязычными племенами крупных государственных образований (каганатов) на территории Южной Сибири, Центральной и Средней Азии, Нижнего Поволжья и Северного Кавказа: первого Тюркского каганата, Восточнотюркского каганата, Западнотюркского каганата, Тюргешского каганата, Уйгурского каганата, а также государств енисейских кыргызов, карлуков, кимаков и приаральских огузов (гузов). Это время принято называть древнетюркской эпохой» (там же, с. 75). Налицо этимологическая и семантическая идентичность древнемонгольского слова Каан (не путать с просто Кан, по Владимирцову) и древнетюркского слова Каган, обозначающих статус верховной власти «хана над ханами».