Можно согласиться с исследователем, что есть существенные прямые текстологические, а также непрямые смысловые параллели между киевскими легендами Повести временных лет с Библией и с древнерусскими апокрифами. Однако еще в первой половине XIX в. академик И.Ф. Круг, обратив внимание на летописную фразу «Се буди мати городом русьским», выписал из Ветхого завета слова: «die Mutter der stadte Israels genant wird» и при этом указал на город «Jerusalem». Исследователя в данном месте заинтересовала лишь фраза «die Mutter der stadte» (мати городом), и он предположил, что летописец хотел таким образом указать на Киев как будущую столицу – по аналогии с греческим термином «μητροπολις εν Ισραηλ»[17]. В дальнейшем именно указание на слово μητροπολις – мать городов, столица и т. д. – станет аксиоматичным в нашей историографии[18].
Историк XIX в. чутко отнесся к текстологической параллели, но его вполне определенный подход к летописи как источнику конкретной информации не допускал возможность поиска этой конкретики вне исторической реальности и, в частности, он не допускал сюжетную близость с Библией. Но во Второй книге Царств можно прочитать: «Я из мирных, верных городов Израиля; а ты хочешь уничтожить город, и притом мать городов в Израиле: для чего тебе разрушать наследие господне?»[19] На наш взгляд, в данном случае фразеологизм «мать городов в Израиле», замеченный Кругом, лучше всего подходит к словам летописца, вложенным в уста князя Олега («Се буди мати городом русьским»). Приведенные слова Библии взяты из сюжета, в котором говорится об осаде города, и только убийство скрывавшегося в его стенах врага царя Давида привело к снятию грозившей городу опасности. Как тут не вспомнить об убийстве Аскольда и Дира, ушедших от Рюрика! Кроме фразеологической параллели с библейским текстом, мы замечаем и ориентацию на определенный пример[20]. Однако в приведенном из Священного Писания сюжете речь идет не о Иерусалиме и не о Граде Небесном – Новом Иерусалиме, а о совершенно другом городе – Авеле-Беф-Маахе[21]. Предложенный пример интерпретации сюжета о приходе в Киев Олега не противостоит гипотезе И.Н. Данилевского, но дополняет предложенный историком инструментарий, позволяет обращать внимание не столько на прямые текстологические параллели, сколько находить сюжетную близость, дает возможность приблизиться к процессу моделирования летописцем некоторых сюжетов своего произведения.
Продолжая разговор об исследовательском инструментарии, следует обратить внимание на подход Дж. Макгейвина, предложившего рассматривать процесс появления и последующего переписывания/изменения сюжетов средневековых хроник в рамках трех стадий: «кодирование, хранение и поиск». Для нас важной является первая стадия, в ходе которой приобретается информация и происходит ее первоначальное фиксирование в виде текста. По мнению британского историка, эта информация заполняет не пустое место памяти, а включается в уже хранящееся в семантической памяти предшествующее знание, полученное из прошлого опыта[22]. Такой подход позволяет исследовать письменную (нарративную) жизнь информации, ее изменение памятью и структурирование смысла сообщений средневековыми книжниками.
Возвращаясь к летописному сюжету об утверждении князя Олега в Киеве, можно предположить, что устное или ранее зафиксированное в тексте предание об Олеге было преобразовано летописцем и получило новую сюжетную канву посредством включения указанных И.Н. Данилевским библейских и апокрифических смыслов, а также прецедента из Священного Писания, в котором присутствовали ушедший от царя приближенный (ставший врагом), поход на город, пролитие крови и формула «мать городов».
Современный исследователь не может пройти мимо стремления митрополита Илариона – современника автора Древнейшего свода – сравнить княжение Владимира Святославича и Ярослава Владимировича с делами Давида и Соломона: «иже недоконьчаная твоя, наконьча, якы Соломонъ Давыдова»[23]. На зависимость ряда летописных сюжетов, в которых присутствует князь Владимир, от текста Библии историки уже давно обращают внимание и даже критики признают справедливость и плодотворность многих интерпретаций этой темы в эсхатологическом ключе[24].
И.Н. Данилевский пришел к выводу: «в Повести временных лет Владимир Святославич прямо или косвенно сравнивается (идентифицируется) с ветхозаветным Соломоном»[25]. Историк выявил ряд не только прямых текстуальных совпадений и буквальных повторов, но и текстологических параллелей. Однако, принимая во внимание модель, учитывающую возможность конструирования сообщений посредством синтеза новой информации с предшествующим знанием, обратимся к другому ряду сюжетов летописи, где возможна не столько сюжетная параллель с Библией, сколько включение значимых для летописца примеров и символов Священного Писания в конструируемый летописный текст.
Конечно, для древнерусского книжника самым значительным событием в современной для него истории было принятие христианства и отказ от поклонения языческим богам. Если вчитаться в культовые сюжеты летописи, то можно отметить, что язычество автор связывал с идолами, с кумирами богов. После победы князя Владимира над ятвагами он «иде Киеву и творяше требу кумиромъ». Именно о кумирах варяг-христианин – отец выбранного для принесения в жертву юноши крикнул пришедшим его забрать представителям киевской общины: «Не суть то бози, но древо; днесь есть, а утро изъгнееть; не ядять бо, ни пьють, ни молвять, но суть делани руками в древе»[26].
Победу христианства летописец связывает именно с ниспровержением идолов. Он рассказал, что вернувшийся в Киев после принятия христианства Владимир «повеле кумиры испроврещи, овы исещи, а другая огневи предати. Перуна же повеле привязати коневи къ хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручай… Се же не яко древу чующу, но на поруганье бесу, иже прелщаше симъ образом человекы, да возмедье прииметь от человекъ». Крестив киевлян, князь приказал «рубити церкви и поставляти по местомъ, иде же стояху кумири. И постави церковь святаго Василья на холме, идеже стояше кумиръ Перунъ и прочий, иде же творяху потребы князь и людье»[27].
Итак, в представлении летописца кумиры – это символы язычества. Именно символы, их уничтожение знаменует собой победу над язычеством, о чем в Библии пророчествовал Товит: «И все народы обратятся и будут истинно благоговеть пред Господом Богом и ниспровергнут идолов своих; и все народы будут благословлять Господа»[28]. В древнерусской летописи, как и вообще в средневековых христианских текстах, язычество было противопоставлено христианству. Например, в письменных памятниках Каролингской эпохи, по замечанию Дж. Пелмера, язычество и христианство всегда было представлено в «категории различия». Этот прием использовался для усиления положительной перспективы христианства[29].
Древнерусский книжник кратко описал только одного языческого кумира, сообщая, что князь Владимир поставил в Киеве «Перуна древяна, а главу его сребрену, а усъ златъ»[30]. Почему летописец остановился именно на этих трех составляющих киевского идола? В Новом Завете есть несколько мест, где имеются указания на языческие идолы и даже на материал, из которых они могли быть сделаны. Например, в Деяниях апостолов читаем: «Итак, мы, будучи родом Божиим, не должны думать, что Божество подобно золоту, или серебру, или камню, получившему образ от искусства и вымысла человеческого»[31]. В Откровении Иоанна Богослова кроме золота, серебра и камня есть указание еще на медь и дерево: «Прочие же люди, которые не умерли от язв, не раскаялись в делах рук своих, так чтобы не поклоняться бесам и золотым, серебряным, медным, каменным и деревянным идолам, которые не могут не видеть, ни слышать, ни ходить»[32]. Приведенные места из Священного Писания лишь косвенно свидетельствуют о возможности привязки киевского Перуна из дерева, серебра и золота к библейскому примеру.
Однако именно последние черты кумиров мы находим в Послании Иеремии, где написано: «Теперь вы уведете в Вавилоне богов серебряных и золотых и деревянных», «…украшают золотых и серебряных и деревянных одеждами, как людей», «Камням из гор подобны [эти боги] деревянные и оправленные в золото и серебро, – и служащие им посрамятся»[33]. Нам уместно задаться вопросом: случайно ли символ язычества древнерусский книжник наделил чертами, которые ему даны в Библии?
Действительно ли Перун с киевского капища был таков (деревянный с серебряной головой и золотыми усами), утверждать сложно, более определенно можно сказать, что летописец преследовал иную цель, нежели донести до актуального читателя близкий к реальности облик кумира. Перед монахом-книжником стояла задача, связанная со сверхреальностью, она была выше всего сущего, требовалось связать историю своего народа со Священной Историей. Важность усиливает и сам момент, он связан с ветхим «поганством», которому на смену по благословению Господа приходит вера новых людей. О «деревянной» сути идолов, изготовленных человеческими руками, свидетельствует Библия, и раз там кумиры языческим богам изображались сделанными из дерева, серебра и золота (а именно их по предсказанию будут ниспровергать отказавшиеся от язычества народы), то и свой для летописца народ порывает с «бесовской» верой, расправившись с ее символом из дерева, обрамленного в золото и серебро.
Интересно отметить, что на концептуальном уровне структурирование сюжетов текста посредством противопоставления «идолов» и христианства интерпретировал Б.Е. Фитц в Оксфордском списке «Песни о Роланде» (франко-испанский памятник XII в.). Победа христиан над мусульманами и евреями во время крестового похода, разрушение мечетей и синагог представлено в тексте победой над язычеством и свержением их «идолов». По мнению современного историка, эта модель подачи сообщений связана с идеей христианства о победе нового над старым и наступлении эры, обещанной Новым заветом[34].
Одним из популярных в российской национальной истории сюжетов государственной деятельности князя Владимира Святославича является его градостроительная деятельность. Известно, что для обороны Киева от кочевников князь Владимир Святославич «ставил» города. Летописец об этом писал: «И рече Володимиръ: “Се не добро, еже малъ городъ около Кыева”. И нача ставити городы, по Десне, и по Востри, и по Трубеже-ви, и по Суле, и по Стугне…»[35]. Здесь сообщается лишь о неких «градах», и не они заслуживают внимание летописца, а сам акт княжеского градостроительства. Поэтому исследователи на этих строках летописей внимание не акцентировали. Но приведенное летописное сообщение имеет пример в библейском рассказе о строительстве городов царем Соломоном. В Третьей книге царств говорится: «И построил Соломон Газер и нижний Бефон, и Валааф, и Фадмор в пустыне…»[36]. Еще больше это сходство усиливается в параллельном сообщении Второй книги Паралипоменона. Кроме того, что в нем перечисляются города, которые Соломон построил после двадцати лет царствия: «И построил он Фадмор в пустыне, и все города для запасов… обстроил Вефорон верхний и Вефорон нижний… и Валааф и все города для запасов…», – там сообщается еще и о заселении их: «и поселил в них сынов Израилевых»[37]. Последнее известие важно для нас потому, что и наш летописец сказал о заселении Владимиром вновь построенных городов славянами и финнами: «и отъ сихъ насели грады…», при этом не назвав ни одного конкретного города[38]. В данном случае текстологической параллели нет, есть лишь сам образец (поэтому отсутствуют названия городов), ориентация на заслуживающий одобрения один из штрихов образа государственной деятельности в Священной Истории.
Древнерусский летописец с особой тщательностью описал праздник, устроенный Владимиром Святославичем после победы над печенегами в 996 г.: «Праздновавъ князь дний 8, и възращашеться Кыеву на Успенье святыя Богородица, и ту пакы сотваряше праздникъ великъ, сзывая бещисленное множество народа». Для больных и нищих он приказал развозить еду и питье по улицам города. У себя же в резиденции «устави на дворе въ гриднице пиръ творити и приходи боляромъ, и гридемъ, и съцьскымъ, и десяцьскымъ, и нарочитымъ мужемъ, при князи и безъ князя: бываше множьство отъ мясъ, отъ скота и отъ зверины, бяше по изобилью отъ всего»[39].
Летописец указывает на любовь этого князя к своей дружине и заботу о ней. На пиру охмелевшие дружинники жалуются князю, что им приходится есть деревянными ложками, князь, конечно, исправляет эту несправедливость. После чего летописец приводит правило взаимоотношения князя со своей дружиной, при котором тот советуется с ней по социально-политическим, военным и правовым вопросам: «Егда же подъпьяхуся, начьняхуть роптать на князь, глаголюще: “зло есть нашимъ головамъ! Да на ясти деревянными лъжицами, а не сребрянными”. Се слышавъ Володимеръ, повеле исковати лжице сребрены ясти дружине, рекъ ище: “якоже дедъ мой и отець мой доискася дружиною злата и сребра”. Бе бо Володимеръ любя дружину, и съ ними думая о строе землянемъ, и о ратехъ, и уставе землянемъ»[40].
Нельзя исключать, что древнерусский летописец подчеркивал и ставил в добродетель такие черты характера Владимира
Святославича еще и оттого, что имел перед глазами библейские примеры царствований Давида и Соломона. Священное Писание сообщает о разделе царем Давидом добычи для старейшин, о раздаче народу продуктов питания: «…и раздал всем Израильтянам, и мужчинам, и женщинам, по одному хлебу, и по куску мяса, и по кружке вина». Сыну своему Соломону он завещал сажать за свой стол приближенных, «чтоб они были между питающимися твоим столом»[41]. Соломон следовал заветам отца, он устраивал пиры и праздники, на которые приглашал много людей, и, как в последующем Владимир, только в «восьмой день Соломон отпустил народ»[42]. Царь собирал к себе начальников и старейшин, а в Книге притчей Соломоновых прямо указывается, что от множества советников, в том числе и старейшин, растет благосостояние земли[43].
Западноевропейские средневековые книжники также прибегали к подобного рода конструированию добродетелей. С. де Грегорио, интерпретирующий сюжеты средневековых текстов о жизни и деятельности короля Альфреда (англосаксонский король второй половины X в.), замечает, что писатели акцентировали внимание на его религиозности и благочестии. Внимательное изучение этих сообщений дает понять, что «благочестие» этого героя не более чем конструирование «благочестия». Поэтому для современного исследователя представляет интерес не история добродетелей короля, а сложный процесс жизни самих текстов, т. е. история функционирования «благочестия» в письменных памятниках, рисовавших далекую от реальности картину жизни средневекового короля[44].
Следующий интересный сюжет летописи отнесен древнерусским книжником ко времени князя Владимира Святославича и несет в себе определенную практичность, упакованную в легендарную оболочку. Мы ведем речь о так называемой легенде о «белгородском киселе». Летописец сообщает, что во время отсутствия князя Владимира в Киеве (он находился в Новгороде) подступили к Белгороду печенеги и «не дадяху вылезти изъ города и бысть гладъ великъ въ городе». После решения веча о сдаче города нашелся один старец, который предложил хитрость: собрать остатки овса, пшеницы или отрубей и сделать болтушку, из которой варят кисель в больших кадушках, предварительно закопав их в землю. Пригласили нескольких печенегов и на их глазах сварили кисель, заявив: «Почто губите себе? Коли можете перестояти насъ? <…> Имеемъ бо кормлю отъ земле. Аще ли не веруете, да узрите своима очима». Печенеги отведали этого чудесного киселя, поведали соплеменникам о неиссякаемых запасах пищи в Белгороде и «въсташа отъ града, въсвояси идоша»[45].