Последние два десятилетия вопросами, связанными с русско-грузинскими литературными и культурными отношениями, активно занимаются западные литературоведы, культурологи и антропологи. Бо́льшая часть исследований сконцентрирована на имперском периоде и выполнена в рамках постимперских исследований.
Американская исследовательница Сьюзан Лейтон в книге «Русская литература и империя / Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy» (1994) исследует образ Грузии в русской литературе XIX века с точки зрения феминизации и эмансипации. Объектами изучения стали произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского и Л. Н. Толстого. Это первая работа, проведенная в рамках постколониальных исследований по отношению к русской литературе XIX века. Целью стало изучение роли Кавказа как Востока (Саид), с помощью которого Российская империя конструировала свою «полуевропейскую» идентичность. Лейтон пытается вырваться из плоского восприятия отношений между Кавказом и Россией в контексте цивилизаторского дискурса, воспроизведенного в литературе. Для нее указанные отношения представляют собой «динамический обмен» (Саид). Исследовательница считает, что, несмотря на сформировавшееся разграничение между русскими и кавказцами на «своих» и «чужих», русские писатели смогли выполнить важную функцию – лишить имперскую власть оправдания в колонизации как цивилизаторском проекте, который сформировался на основе травелогов, наполненных романтическими описаниями природы и экзотики Кавказа. Не раз ссылаясь на теории Зигмунда Фрейда, Лейтон видит в Грузии женское начало, а Россия воспринимается как носитель начала мужского, выражающегося в завоевании. Изображение Грузии как женщины отграничивает ее от образа Кавказа, который ассоциируется с агрессией и войной.
Немецкий славист Сюзанна Франк в статье «Gefangen in der russischen Kultur: Zur Spezifik der Aneignung des Kaukasus in der russischen Literatur / Пленники в русской культуре: К специфике присвоения Кавказа в русской литературе» (1998) пишет о Грузии, как и о Кавказе XIX века, как об особой территории свободы и заточения, побега и пленения. Франк обратилась к «поэтическому дискурсу кавказского возвышенного», а также сосредоточила свое внимание на исследовании Кавказа как «русского Востока». Основываясь на теории ориентализма Эдварда Саида, она применила понятие «другие» по отношению к «кавказским пленникам». Исследовательница отмечает специфику «русского Востока», обращаясь к культурно-семантической перспективе. Она говорит о том, что обращение русской культуры к ориентализму явилось составляющей поиска собственной культурной и национальной идентичности, но русский ориентализм имеет специфические отличия по сравнению с западноевропейским. Анализируя творчество М. Ю. Лермонтова, филолог замечает, что у него Кавказ является символом библейского потерянного Рая. Тема рая, к которой я не раз обращалась, нашла широкое распространение в других художественных произведениях русской литературы.
Харша Рам, американский филолог и культуролог, посвятил Кавказу несколько исследований – статьи «Кавказские пленники: культурные мифы и медиальные репрезентации в чеченском конфликте» (1998), «Русская поэзия и имперское Возвышенное» (на груз. яз., 2001, 2002) и монографию «The Imperial Sublime: A Russian Poetics of Empire / Имперское Возвышенное: Российская поэтика Империи» (2003). В монографии исследователь оговаривает свое нежелание обращаться к привязкам «имперский» или «ориентальный», а рассматривает сложный процесс формирования имперской темы в русской литературе и культурной истории, взаимодействия литературы и имперского государства. Исследованию помогает анализ поэтики и риторики русской поэзии, начиная с первого поэтического дебюта Ломоносова и заканчивая смертью Лермонтова. Рам пишет, что русская литература начиналась как продукт империи, но затем стала отражением амбивалентности по отношению к имперскому дискурсу в официальной государственной культуре (Ram, 2003. P. 4). Александр Эткинд, сравнивая труды Х. Рама и С. Лейтон, пишет следующее: «Рам проявляет другой вид чувствительности, тот, который остерегается масштаба и красоты победной власти. Печально, но понятным образом этические проблемы Сьюзен Лейтон уступают дорогу эстетическим Харши Рама» (Etkind, 2007. P. 617).
Грузинская литература также подверглась анализу, исходящему из политического влияния на ее развитие, в том числе и влияние «империй» (Российской и советской). Английский историк и литературовед Дональд Рейфилд посвятил Грузии ряд исторических и литературоведческих трудов. В книге «The Literature of Georgia / Литература Грузии» (1994), рассказывая историю грузинской литературы, он не обходится без параллелей с русской литературой, чем подчеркивает неотделимость грузинского литературного процесса от русского. Например, в главе о писателях Илье Чавчавадзе и Акаки Церетели, лидерах грузинского национального движения, как об «отце» и «сыне», упоминает тургеневский роман «Отцы и дети». Рейфилд выдвигает на первый план судьбы грузинских писателей, складывавшиеся в зависимости от политического времени. Автор одним из первых получил доступ к рассекреченным архивам 1937 года по делам грузинских писателей, за которыми стоял Берия. В 2017 году выходит в свет книга Рейфилда «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет», в которой также не обошлось без литературы. Это связано и с тем, что яркие представители грузинской интеллигенции имперского и советского периодов, участвовавшие в формировании нации, были одновременно и писателями, и общественными деятелями. Например, Илья Чавчавадзе в XIX веке, Звиад Гамсахурдия в XX.
Анализу развития грузинского национального дискурса при двух «империях» (Российской и советской) посвящена книга Гиорги Майсурадзе и Франциски Тун-Хоэнштайн «Sonniges Georgien: Figuren des Nationalen im Sowjetimperium» (2015). Авторы подчеркивают роль Грузии в выстраивании самоидентификации России, но, в отличие от других исследователей, демонстрируют иную историю «солнечной Грузии», воспевавшейся в центральной советской прессе и восхвалявшейся на различных политических и культурных мероприятиях, – террор и насилие имперской, а затем советской власти по отношению к ней. Исследователи обратились не только к литературному материалу, но и, по большей части, к историческому, социологическому и политическому, тем самым продемонстрировав, как ради идеологических целей были переформированы символы, метафоры и фигуры грузинской истории и литературы: Колхида, мать Грузии, Руставели, грузинский язык как символический капитал грузин и др. Во главу угла поставлена культурная семантика слова «нация/национальность» как центральная смыслообразующая категория советской империи. Немного иначе описывает роль грузин в СССР Эрик Скотт (Erik R. Scott) в книге «Familiar Strangers. The Georgian Diaspora and the Evolution of Soviet Empire» (2016). Он рассматривает СССР как империю диаспор, в которой грузины, проживавшие вне Грузии, и грузинская культура играли одну из ярких и ведущих ролей.
Культуролог и антрополог Флориан Мюльфрид (Florian Mühlfried) посвятил свой труд грузинскому застолью. В книге «Postsowjetische Feiern. Das Georgische Bankett im Wandel» (2006) говорится о том, что, казалось бы, древнейшая традиция грузинского застолья на самом деле уходит корнями в не очень далекий XIX век и связана не только с литературой, но и с присутствием Российской империи в Грузии.
Мое исследование обращено к литературе последних двадцати пяти лет, то есть к постсоветскому периоду. Анализу подверглись тексты известных и неизвестных авторов, написанные на русском и грузинском языках. Не могу не отметить сложности, с которыми пришлось столкнуться. Например, невозможность восстановить биографические сведения о некоторых писателях, из-за чего читатель не сможет узнать год рождения или полные имя и отчество. Чтобы составить наиболее полную картину литературного процесса в интересующем меня контексте, и из-за своего предположения о том, что русско-грузинская тематика в русской литературе является приоритетом авторов советского поколения, а не у рожденных после СССР, я указываю дату рождения возле нового имени в тексте.
Теперь о корпусе литературы. Я постаралась проанализировать весь объем произведений выбранного мной периода, хотя возможно, что какие-то из них не попали в поле моего зрения или по каким-либо причинам выпали в процессе работы. Некоторые тексты опубликованы только в интернете и не появлялись в печатном виде, в таких случаях я ссылаюсь на интернет-источники. Я обращаюсь к произведениям на грузинском языке, многие из которых пока не переведены на русский, поэтому приходилось специально переводить с грузинского некоторые отрывки. Все эти причины подтолкнули не только к переводу на русский, но и к обширному цитированию, чтобы у читателя могло сложиться впечатление о рассматриваемом произведении.
Перед началом работы мне казалось, что лакуны в культурно-литературных отношениях между Грузией и Россией первых постсоветских лет отразятся в небольшом количестве текстов, но в процессе сбора материала я поняла, что ошиблась. Я нашла разные по объему произведения, содержащие информацию о русском или грузинском присутствии – как мизерную (например, упоминание грузинского вина), так и объемную, составлявшую бо́льшую часть текста о России или Грузии. За неизвестностью имен и текстов открылась большая библиография произведений из обеих литератур. Не следует забывать и о разнице в численности населения России и Грузии – произведений на русском языке больше. К авторам, проживающим в двух странах, добавились и писатели-эмигранты, живущие за пределами бывшего СССР.
Оказалось, что в постсоветский период русско-грузинская тема наиболее объемно представлена в прозаических произведениях, поэтому лирика появляется в меньшем объеме. Важно отметить, что в русско-грузинский литературный процесс было включено огромное количество имен из мира культуры и литературы, мне даже пришла мысль о тесте на принадлежность к русской интеллигенции: если в биографии человека есть Грузия, значит, это действительно русский/российский интеллигент. Говорю об этом к тому, что не на всех ведущих фигурах могла подробно остановиться. Тогда мое исследование ушло бы в иную сторону. Я постаралась хотя бы упомянуть интересные имена, чтобы в будущем кто-нибудь обратился к ним подробнее.
В первой главе «„Имперские“ метаморфозы тематического фундамента» я описала зарождение и развитие темы Грузии в русской литературе и темы России в грузинской литературе имперского и советского периодов, которые сопровождались главными характеризующими дискурсами: романтическим для русской и двойственным (мимикрическим) для грузинской литературы (здесь под официальными декларациями дружбы скрывался голос колонизованного).
Во второй главе, «Россия – Грузия: от политической до литературной постсоветской деконструкции и демифологизации», анализируется русско-грузинская литература – проза постсоветского времени на обоих языках. Например, в подглавах «Ревизия пространства» и «Постимперские карты „на практике“» представлены тексты, в которых наглядна тема деконструкции и разрыва: Грузия и Россия становятся «географическими суверенами». В подглаве «Постсоветская деколонизация» акцент сделан на ментально-эмоциональные моменты – разобщение и отдаление друг от друга населения Грузии и России, причиной которых стал всплеск национализма. Исследование темы войн и вооруженных столкновений представлено в подглаве «Цена и наказание за независимость: постсоветские кровавые конфликты». Здесь речь пойдет о «ночи саперных лопаток» (9 апреля 1989 года), о грузиноюжноосетинском и грузино-абхазском конфликтах, а также о Пятидневной войне (08.08.08). Жертвами процессов, связанных с распадом СССР и образованием новых государств, стали не только этнические грузины и русские, но и дети от смешанных браков, судьба которых также стала новой темой в литературе. На нее я обращу внимание в подглаве «Новый лишний человек как жертва распада СССР». В заключительной подглаве «„Мне Тифлис горбатый снится…“: воспоминания и ностальгия» мой интерес был направлен на произведения, в которых отразились воспоминания о Грузии или России прежних времен. Мне было интересно понять, как вспоминают советские времена жители бывшего СССР и сегодняшних независимых Грузии и России и ностальгируют ли вообще. Если да, то с какими темами связана ностальгия?
В третьей главе, «Судьба „кирпичиков“ литературной Мекки: переводы, общение, наука», я обратилась к двум другим составляющим имперской литературной традиции русско-грузинского поля: переводческому и научно-исследовательскому процессам, которые, особенно в советский период, служили главными скрепами между русской и грузинской культурами. Я попыталась провести параллели, показать, какую роль играет политическая власть в процессе развития и разрушения устоявшихся при ином режиме, приоритетных направлений.
В своем исследовании я основывалась на междисциплинарном подходе (философских, исторических, литературоведческих исследованиях). Это вызвано потребностью выработать новый язык анализа, поскольку к дуальному противопоставлению подключается новое «общее» культурно-пространственное измерение – «срединность» (inbetweenness, Bhabha, 1994), ставшее результатом процессов «глобализации» постсоветского пространства, и изучать его без обращения к постимперским/постколониальным, а также к мультикультуральным и транскультуральным исследованиям невозможно.
Глава I. «Имперские» метаморфозы тематического фундамента
В момент радикальных исторических изменений возникают или «изобретаются» традиции (Hobsbawm, 1983). Для русско-грузинских отношений судьбоносным оказался Георгиевский трактат (1783), в котором речь шла о покровительстве Российской империи Картли-Кахетинскому царству. С момента его подписания начался длительный период включенности Грузии в культурно-политическое поле России. Трактат разделил историю Грузии на две больших части: присутствия и неприсутствия России. Отношения между странами стали развиваться в рамках имперско-колониальной парадигмы. Южная страна превратилась в провинцию империи, продвигавшейся с востока на запад (Suny, 1988. P. 64). Основополагающее разделение определило дальнейшее развитие литературного нарратива Россия – Грузия.
В период неприсутствия (например, на раннефеодальной стадии) культурные отношения между странами выстраивались исходя из единоверной, христианской перспективы, а позже – из политической: южная страна искала защиты от персидских и турецких набегов, а северная – выход к Черному и Каспийскому морям, к тому же, по мнению Томаса Гроба, была мотивирована стремлением примирить (Grob, 2012. S. 48) враждующих. Способами сближения стран были и браки между представителями властвующих родов (например, брак князя Изяслава Мстиславовича и царевны Русудан, дочери Димитрия Первого, или прославленной грузинской царицы Тамары и князя Юрия (Георгия) Боголюбского, сына Андрея Боголюбского. – Летопись дружбы, 1967. С. 1, 18–19), и культурные мероприятия, связанные с единым вероисповеданием. В XI веке русские и грузинские культурные деятели встречались в монастырях и грузинских обителях Византии, Болгарии и других стран. В «Киево-Печерском патерике» есть записи о приглашении грузинских и греческих мастеров живописи и мозаики из Константинополя в Киев (Там же. С. 1, 20). Представления друг о друге складывались на основе других письменных источников. Грузины узнавали о России из памятников литературы, переведенных с греческого на грузинский[4], а о Грузии и грузинах можно было узнать из древнерусских летописей XIII–XV веков, где они упоминаются как «обежане» (Там же. С. 1, 18), «Обезы», «Горзустани», «Гурзы», «Иверия» (Летопись дружбы, 1967. Т. 1. С. 35). Показательной иллюстрацией равноправных отношений между обеими странами тех лет служит «Повесть о Вавилонском царстве» (XV век), где речь идет о желании царя Левкия (Василия) послать в Византию «из Греции грека, из Обезии обежанина, из Руси русского», чтобы добыть «знамения», знаки царского достоинства, принадлежавшие трем библейским отрокам. В повести отразилась «новая идея эпохи, заключавшаяся в том, что после взятия турками Константинополя и возросшей роли Москвы Россия и Грузия, как истинно христианские страны, в решении международных вопросов имеют равные со старшим христианским государством Византией права» (Летопись дружбы, 1967. С. 1, 46). Здесь впервые в русской литературе появляется образ грузина. В этот же период появляется еще одна повесть, в которой отразилось уважение и восхваление Грузии вне имперско-колониальной перспективы – это «Дивная повесть о царице Динаре» (кон. XV – нач. XVI века), первое русское литературное произведение, полностью построенное на грузинском материале. В повести речь шла о борьбе царицы Тамары с иностранными завоевателями. Набеги османов, персов и монголов вынудили грузин искать военно-политическое покровительство, и выбор пал на Россию. С северным соседом связывалась надежда на защиту от разорительных набегов. Россия ассоциировалась с «солнцем с севера» (Летопись дружбы, 1967. Т. 1. С. 69–76). Например, русская тема в грузинской литературе (в объем этого понятия не включается историография) зазвучала в панегирике русскому царю Петру I «Восхваление и порицание царей» (1709), автором которого предположительно являлся его друг и сподвижник – грузинский царь-поэт Арчил II. Позже, в XVIII веке, тема надежды на Российскую империю прозвучала и в поэме грузинского поэта Давида Гурамишвили (1705–1792), родившегося в Грузии, служившего в российской имперской армии и до конца своих дней прожившего в Малороссии (Украине). Поэт рассказал о восторженной реакции грузинского царя Вахтанга на отклик «мудрого, щедрого, справедливого» Петра I (Гурамишвили Д. Давитиани // Заболоцкий Н. Поэтические переводы. 2004. T. 1. С. 267) оказать поддержку в борьбе с мусульманами:[5]