Наполеон в «витчуре», которая стала популярной не только во Франции, но и в России
Фрагмент работы художника В. Верещагина, 1896
Черные военные галстуки Бонапарта надели наши записные столичные щеголи. Они же в начале 1800-х годов оценили прелесть панталон со сложной «венгерской» вязью, ставших элементом парадного консульского костюма Наполеона: «Я успел уже заказать Занфтлебену пюсовый фрак из лучшего сукна, синие панталоны с узорами по бантам a la Hazard за 40 рублей – дорого, но мило»[80].
Ловкие удобные сапожки с мысиком и кисточкой у нас называли «Souvaroff» лишь потому, что именно так их именовали в наполеоновской Франции. Битва при Маренго[81], сколь блистательная, столь и случайная победа Бонапарта, в июне 1800 года дала имя новому модному темно-серому цвету, в котором удачно зарифмованы оттенки хмурых пьемонтских небес, дыма артиллерийских орудий и грубой шинели Наполеона.
В 1807 году, когда он вошел в Варшаву и призвал поляков к борьбе за независимость, во Франции стали популярны «витчуры» – полушубки в польском стиле из рыхлого бархата или сукна на «диком» меху. Иногда их отделывали бранденбургами[82]. И почти сразу же их примерил и в России, хотя в это же самое время наши войска отбивались от французов на Висле и летом были наголову разбиты под Фридландом.
Образ Бонапарта не давал покоя даже провинциальным романтическим девушкам, любительницам вечернего рукоделия. Надежда Дурова, будущая кавалерист-девица, живя с родителями в тихом Сарапуле, втайне ото всех восхищалась Наполеоном, с войсками которого ей позже пришлось сражаться, и вышила скатерть гладью с портретом сира. До революции эта вещица хранилась в музее 5-го уланского Литовского полка[83].
Пока Наполеон пытался разделаться с Англией, в русской моде кашмирские шали сражались со смирнскими. Наши щеголихи оценили прелесть и удобство индийских палантинов еще в конце XVIII века, хотя стоили они баснословно дорого и поступали сюда из туманного Альбиона. Но британской монополии скоро пришел конец: в 1798 году Наполеон начал свой знаменитый Египетский поход, нанеся этим серьезный удар по финансовому благоденствию ненавистной Англии. Его ловкие негоцианты быстро наладили вывоз из Египта во Францию более дешевых и менее качественных смирнских шалей, ставших вынужденной альтернативой запрещенных кашмирских. Тогда же они проникли в павловскую Россию. Впрочем, уже в 1801 году, после убийства Павла Петровича, торговые отношения с Британией были восстановлены. Кашмирские шали вновь наполнили русские лавки и гардеробы щеголих, а смирнские попали в опалу. Но после войны Четвертой коалиции, разгрома нашей армии под Фридландом и подписания Тильзитского мирного договора в 1807 году отношения между Англией и Россией резко ухудшились. В октябре Александр I, связанный тильзитскими обязательствами, вынужден был примкнуть к «континентальной системе» Бонапарта.
В 1808 году был запрещен ввоз английских товаров в Россию, в том числе кашмирских шалей. Однако теперь русские модники тешили себя не только наполеоновскими смирнскими шалями. К этому времени в России появились мануфактуры, начавшие производство палантинов и шарфов, аналогичных индийским и турецким.
Больших результатов в искусстве копирования и интерпретации добилась помещица Надежда Мерлина, основавшая в 1800 году в селе Скородумовка мануфактуру по производству кофров и палантинов. В 1806 году она начала производить аналоги кашмирских шалей. Этим же благородным ремеслом занимался и статский советник Дмитрий Колокольцов на основанной им в начале XIX века фабрике в селе Ивановском. Другая именитая фабрикантка, Вера Елисеева, целых пять лет упорно расплетала драгоценную кашмирскую шаль, чтобы лучше понять технологию ее изготовления. И вот, дойдя до самой сути, в 1813 году основала фабрику и начала производить шали, максимально близкие кашмирским. Тем самым войны и эмбарго привели к началу импортозамещения, подтолкнули развитие местного производства дорогостоящих шерстяных товаров.
Франция продолжала диктовать моду даже тогда, когда против нее ополчилась вся Европа. Николай Карамзин призывал русских дам опомниться, прекратить слепо следовать парижской моде: «Наши стыдливые девицы и супруги оскорбляют природную стыдливость свою, единственно для того, что француженки не имеют ее, без сомнения те, которые прыгали контрдансы на могилах родителей, мужей и любовников! Мы гнушаемся ужасами революции и перенимаем моды ее!»[84]. Но никто не желал его слушать.
Парадокс – пока русская армия сражалась с Наполеоном, русская мода, словно распущенная куртизанка, гостеприимно принимала стиль «сира» в своих богатых и вычурных альковах. Лишь с началом Отечественной войны она слегка очнулась от бонапартовского экстаза и вспомнила о своих корнях. В моду, правда совсем ненадолго, вошли кокошники, сарафаны и серые армяки ополченцев.
Впрочем, не только национальным колоритом отличалась русская мода Отечественной войны. Ярко-алый стали называть цветом «московского пожара». В 1814 году, когда союзные армии вошли в покорившийся им Париж, портные в Европе и России принялись сочинять головные уборы в честь сей славной виктории. Василий Верещагин писал: «И действительно, женские шляпы, особенно после пребывания в 1814 году союзных войск и заимствования форм головных уборов у офицеров союзной армии, приняли ужасающие размеры и формы и были лишены всякой грации и изящества. Это были шляпы “à l’anglaise” (по-английски. – О.Х.), тяжелые и массивные, с бесчисленным множеством оборок и плоек; “à la russe’’ (по-русски. – O.X), с очень маленькими полями и высокою головкою – настоящие кивера, украшенные белыми петушиными перьями или султанами; токи “à la polonaise” (по-польски – O.X.); австрийские шляпы-фуражки; шляпы в виде рыцарских шлемов с забралами и, наконец, что не лишено оригинальности, – даже головные уборы в виде русских кокошников, возвращавшихся обратно к нам, в качестве парижской моды»[85].
В 1815 году брюки со штрипками, носившиеся поверх сапог, переименовали в «веллингтон» в честь английского герцога, героя Ватерлоо, разгромившего армию сира.
Любая война разрушительна. Но, как ни странно, иногда она положительно влияет на экономику и торговлю. Пожар Москвы в 1812 году уничтожил многие предприятия, в том числе все двенадцать текстильных фабрик с современными бумагопрядильными машинами. Это была настоящая технологическая катастрофа. Но только не для тех, кто жил в благословенном Иванове. Несмотря на то что местные мастера научились вырабатывать тонкие полотна и овладели искусством набойки, до войны село не поспевало за Москвой и не могло с ней конкурировать. Все разом изменилось после пожара двенадцатого года. «Ивановская промышленность на время освободилась от очень опасного конкурента, и это чрезвычайно содействовало ее успеху. С этого времени в селе Иванове распространяется ситцепечатное производство в двух видах – в виде кустарного и фабричного производства»[86], – сообщал историк промышленности Михаил Туган-Барановский. В 1824 году в Иванове насчитывалось уже 124 ткацкие и набивные фабрики.
Аналогичным образом поднялся на ноги посад Клинцы Черниговской губернии. После того, как французы заняли Польшу, сюда вынужден был переехать торговец сукнами Лихоманов. Дождавшись, когда русские отгонят французов, он выписал из Европы станки, мастеров ив 1814 году открыл в Клинцах первую суконную фабрику. Позже, в 1830-е годы, после усмирения польского мятежа, суконное производство здесь начало процветать[87].
Еще одна любопытная деталь – Отечественная война способствовала улучшению окрашивания текстиля. Произошло это потому, что во время отступления войск Наполеона в России остались армейские мастера-красильщики. С большим удовольствием их наняли на фабрики и мануфактуры, так как они были хорошими специалистами и знали все нюансы и секреты окраски[88].
Восточный вопрос и модный ответ
В течение XIX века Россия предлагала Европе свои ответы на восточный вопрос, продолжая «замирять» и осваивать Кавказ. Эти два процесса были взаимосвязаны. Ведь как только наши дипломаты или войска добивались пусть даже небольших успехов на Кавказе, тут же обострялся восточный вопрос: Турция лязгала ятаганами, грозила войной и порой действительно ее начинала, заручившись поддержкой извне (к примеру, Англии). Свое неудовольствие выражала и Персия, у которой также были свои интересы в Закавказье и которая считала Россию торговым конкурентом и крайне опасным соседом. Любой крупный военный или дипломатический успех в этом регионе провоцировал, как бы сказали политологи, очередной виток напряженности в отношениях между Портой, Россией и Персией, что иногда приводило к войнам. Россия дважды сражалась с Персией: с 1804 по 1813 год и с 1826 по 1828 год. Почти все столетие конфликтовала с Турцией.
Имам Шамиль, плененный в Гунибе в 1859 году
Ателье «Левицкий», Санкт-Петербург. Коллекция О. А. Хорошиловой
Первая русско-турецкая война длилась с 1806 по 1812 год и была отчасти спровоцирована успешными действиями русской армии в Грузии и присоединением Восточной Грузии, Мингрелии, Имеретин и Гурии в самом начале XIX столетия. Русско-турецкая кампания 1828–1829 годов была вызвана греческой войной за независимость, которую открыто поддержал Николай I. Потом была Восточная война 1853–1856 годов и Русско-турецкая 1877–1878 годов.
Впрочем, конфликты с османами и персами – лишь часть восточнокавказской проблемы. Покорив новые территории и кое-как «замирив» местные племена, русская армия не спешила зачехлять штыки. Горцы жаждали реванша, держали наготове стальные клинки и стальные режущие слова об отмщении и газавате. Тут и там вспыхивали восстания, а партизанская война, кажется, не прекращалась вовсе. Но эти спорадические выступления и отдельные набеги не могли серьезно повлиять на русских политиков и генералов. Нужно было объединять усилия повстанцев, и в 1828 году это сделал первый имам Дагестана и Чечни, талантливый Гази-Мухаммад, владевший холодным оружием столь же виртуозно, как и словом. После его смерти в битве при ауле Гимры предводителем газавата стал Шамиль, третий имам Дагестана и Чечни, правитель Северо-Кавказского имамата. В 1834 году он открыл новую фазу борьбы, используя внешние военные конфликты, в которых участвовала Россия, для активизации действий на Кавказе. Война шла с переменным успехом. Шамиль вынужден был сложить оружие в 1859 году в дагестанском ауле Гуниб. Но на снимке, сделанном графом Ностицом сразу после этого события, грозный рыжебородый имам все еще крепко сжимает эфес своей шашки. Так и Кавказ. Его, как Шамиля, «замирили», но этот мир был очень хрупок.
«Все были молодцы, все греческие полководцы… Маврокордато в красных панталонах и мундире, с очками на носу, Миаули, Канами», – Чичиков вежливо разглядывал лубочные картинки в гостиной Собакевича. Мясистые, усастые, с толстыми ляжками и глазами-блюдами, эти титанические герои греческого сопротивления все еще волновали русских обывателей.
В романе Гоголя тут и там искорками вспыхивают события недавней Греческой войны. Печальные тупицы, дети Манилова, именуются Фемистоклюсом и Алкидом. Назвать так отпрысков мог лишь истинный филэллин. Провинциалки гордятся своими греческими носами, столь же выдающимися, как у лубочных полководцев Собакевича. Тороватый купец, переливая сукном высочайшего качества перед глазками Чичикова, не забывает прибавить для убедительности: «Отличный цвет! Наваринского дыму с пламенем…»
Гоголь начал работу над «Мертвыми душами» в середине тридцатых годов. С момента окончания Греческой освободительной борьбы прошло всего шесть лет, Лондонский протокол 1830 года подтвердил завоеванную независимость, а через два года королевство Греция получило конституцию.
Потомки древних эллинов боролись с турками с 1821 по 1829 год. И все это время европейские политики боролись с русскими за влияние на Балканах и Черном море. Нерешительный хитрец Александр I, а затем и грубый упрямец Николай I подспудно поддерживали повстанцев, мечтая ослабить Османскую империю, подчинить Грецию своей воле и нейтрализовать англичан, а если все пойдет по плану, то завладеть проливами – Босфором и Дарданеллами. Чтобы отвлечь внимание Николая Павловича от османских дел, англичане раззадорили иранского шаха и тот начал с русскими войну, длившуюся с 1826 по 1828 год.
Пока Россия отбивалась от иранцев и вливала деньги в греческое сопротивление, англичане обрабатывали турецкого султана и одновременно поддерживали «своих» в лагере греческих повстанцев. В 1827 году борьба эллинов с османами достигла пика, но султан в очередной раз отказался от посредничества европейских держав, подтолкнув их к открытым военным действиям. 20 октября соединенная англо-русско-французская эскадра вошла в Наваринскую бухту и молодецки, за каких-то четыре часа, смяла и сожгла турецко-египетский флот.
Наваринская битва стала прологом войны, начавшейся в 1828 году между Османской империей и Россией. Оказалось, что к ней были не готовы обе державы. В Турции совсем недавно ликвидировали корпус янычар, и реформы армии провалились. В России реформы вовсе не начинались. Ум старика-фельдмаршала Витгенштейна, командующего 2-й армией, был негибок, хитрость интендантов была изворотлива, и в результате наши голодные, растерявшиеся солдаты увязли в болотах Добруджи и балканских снегах. Только в следующем 1829 году новый главнокомандующий Иван Дибич вытащил армию из болот и апатии, взял Силистрию и Адрианополь. Отдельный кавказский корпус Ивана Паскевича в это время с неожиданной легкостью и мальчишеским озорством брал одну задругой крепости, летом 1829 года овладел Эрзерумом и вышел к Трапензунду. Война окончилась ровно тогда, когда русским до Константинополя было рукой подать. Но столько же было и до новой войны – со всей Европой, недовольной прытью наших войск, потому дальше Адрианополя не двинулись – уступили место дипломатам.
2 сентября 1829 года был подписан мирный договор, оправдавший русское присутствие на Черном море и Балканах. Довольный Николай I назвал его «славным». Но в следующем году подписали Лондонский протокол, перечеркнувший многие статьи Адрианопольского. Впрочем, русской пропаганде это было уже не важно.
«Славный, славный договор», – разнесли царедворцы, журналисты, ура-патриоты. Русское общество, наивное и близорукое, рукоплескало императору, умницам-грекам, Дибичу, Паскевичу и «славному-славному» договору. Сочинители строчили памфлеты и рифмовали «русский штык» и «Бог велик», художники-самоучки штамповали лубочных молодцов-полководцев, которыми увешивали стены гостиных трогательные русские провинциалы и которые питали едкую иронию автора «Мертвых душ».
Русская мода вслед за обществом приветствовала победу и предложила щеголям ткани, костюмы, аксессуары в эллинском и персидском стиле, а также во вкусе османов, которых так ловко одолела русская армия.
Сначала были греческие ленты. Их упомянул журнал «Московский телеграф» в августе 1826-го. Год важен. Тогда греки обороняли Миссолунги из последних сил, а когда воевать стало нечем, решили вырваться из окружения, но перебежчики выдали их планы, и турки разбили греков по частям, потом влетели в город и устроили ужасную резню. Очевидцы бойни были скупы на слова, их додумывали журналисты: сочно, в охристых тонах описали падение Миссолунги. Фил эллины скорбели, но мода предложила им вместо креповых траурных греческих лент из атласного газа – зеленые, желтые, розовые, но чаще белые, украшенные вышитыми или тисненными голубыми греческими крестами, а также ветвями «миртовыми и оливными». Голубой крест на белом поле – орнамент и цвета греческого сопротивления. Именно таким было знамя революционеров в начале войны, оно отлично видно на картине Теодороса Вризакиса[89] «Митрополит Герман благословляет знамя восставших в монастыре Агиа Лавра» (1865). В 1822 году был предложен обратный вариант – белый крест на синем поле, ставший вскоре официальным символом нового государства.