Каждое утро Элеонора спешила к своему морознику, разговаривала с ним и осторожно поливала растение. Однажды она отсутствовала в течение трех дней, а садовник как раз в это время попал в аварию, растение никто не поливал, и оно завяло. Элеонора подумала, что вряд ли удастся его спасти. Но потрогав рукой засохшие стебель и листья, обещала им, что будет приходить теперь ежедневно и что они больше никогда не будут изнывать от жажды, если завтра они снова поднимутся. И морозник ожил.
После смерти мужа, который много лет был консулом в Танжере, Элеонора не уехала во Францию, осталась в Танжере и нашла утешение в своих цветах. Ее восхищал их страстный танец под порывами морского бриза, прилетавшими в ее сад. Она полюбила наблюдать изменения, рождение и смерть растений, цветение и увядание, и в конце концов она влюбилась в Карима, садовника, который каждое утро здоровался с цветами, называя каждое растение его марокканским и французским именем. Карим сам и дал им эти имена.
«Буса» – так назывался их общий любимец, цветущий красными цветами ракитник. «Буса» – по-арабски «поцелуй». Карим убежден, что лепестки ракитника изгоняют печаль из человеческого сердца.
Рассказчица, поведавшая эту историю, к отношениям Элеоноры и ее марокканского возлюбленного Карима относилась скептически и, по-видимому, завидовала Элеоноре. Однако она желала своей лучшей подруге счастья в новой любви и радовалась предстоящей встрече с ней в Марокко.
Если ты хочешь надолго сохранить живое воспоминание о прекрасных картинах и образах далекой поездки, запечатлеть их в своей душе, ты должен к этому подготовиться. Моменты, когда чужое, экзотическое перестает быть непривычным и странным, одаривают тебя особым счастливым чувством и никогда не забываются.
Так поет Миньона в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера».
Гёте описывает чувства любви, тоски и печали. Люди, испытавшие их, умеющие отдаваться этим чувствам, вступают в союз друг с другом, и союз этот зачастую не нуждается в словах.
Человеку нужно какое-то место, где он может предаваться печали и любви.
Для многих людей таким совершенно особенным местом стал Танжер.
Абу Абдаллах Мухаммед ибн Баттута – известнейший путешественник, объехавший страны исламского мира. Его путешествие продолжалось целых двадцать семь лет и привело его в самые разные страны и города. Ибн Баттута родился в 1304 году в Танжере. Он совершил хадж в Мекку, побывал в Александрии, Константинополе, в Месопотамии, Алании, Момбасе, в иранском Ширазе, в Багдаде, в Эфиопии, дошел до Индии. Он встречался с очень многими людьми.
Путь его составил более 120 тысяч километров, то есть в три раза больше, чем путешествие Марко Поло. Ибн Баттута был любознательным, прямодушным, смелым. «Я покинул мою родину, как птица покидает гнездо», – пишет он в своей книге.
Людей снова и снова тянет к определенным магическим местам, и они отправляются в путь, они непременно должны снова побывать в городах или иных местах, которые одарили их особенным чувством – чувством защищенности, уверенности и свободы. Лишь там дух и тело человека ощущают, что они достигли своей цели.
«Я выехал в путь один, не имея попутчика, чье общество могло бы меня приободрить. Не случилось и каравана, к которому я мог бы присоединиться. Меня влекла в даль лишь владевшая мной сила и стремление, которое я давно лелеял в моей груди», – так пишет Ибн Баттута о своем отправлении из Танжера в странствия по свету, великому и неведомому. Из этого путешествия он вернулся спустя четверть века, и вернулся в Танжер, город, где он родился и провел детские годы, здесь же он встретил старость. Место последнего упокоения Ибн Баттуты сохранилось до наших дней – его могила находится в парке Аль Мандобия, на холме, под сенью прекрасных благородных деревьев. Знаменитые суфии, мистики ислама, любят это место, здесь они философствуют и молятся. Как было сказано одним из суфиев: «Когда мы умрем, ищи нашу могилу не в земле, а в сердцах людей».
Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы последний раз были в Танжере. Я нахожусь в Берлине. На календаре весна, сегодня суббота. Адак вместе со мной идет на лекцию в моей клинике. Мы слушаем по радио новости из Берлина и со всего света, однако сегодня утром ни одно сообщение не интересует нас по-настоящему.
Звонит телефон – это мой зять Набиль. Очень странно, думаю я, Набиль никогда не звонит в такую рань. Я убавляю громкость радио, пока голос диктора не исчезает совсем. Подхожу к телефону.
Слушаю Набиля и не верю своим ушам. Переспросив несколько раз, я отвечаю с предельной убежденностью, на какую только способен, что сказанное Набилем не может быть правдой.
Какое-то время я ничего не вижу, хотя мои глаза открыты. Мои губы вздрагивают, однако не издают ни звука. Сердце отказывает, я почти теряю сознание.
Мое единственное желание в этот момент – чтобы время остановилось и мне не пришлось столкнуться с реальностью. Я звоню родным. Набиль уговаривает мою сестру Латифу взять трубку, но напрасно, я слышу ее плач, никогда еще я не слышал, чтобы она так горестно рыдала. Абдельхамид онемел от горя.
Мама умерла. Мамы больше нет.
Мы едем в больницу. Хамид не может встретить нас там, у него нет возможности приехать. Он с утра отправился на рынок, что возле ратуши района Веддинг, чтобы купить приправы для хариры[11], собирался сварить суп для мамы и вечером отнести в больницу. Он не может приехать в больницу сейчас, но скорбь приводит его к нам, в наш дом. Латифа уже в больнице, Морад скоро тоже будет там. Хамид поехал в мамину квартиру на Экзер-цирштрассе, где все мы провели детство, и я тоже еду туда. Хамид стоит на улице и ждет меня. Мы оба ничего не говорим, да и что тут можно сказать. Мы обнимаемся, впервые в жизни; нам обоим плохо без мамы. Мы поднимаемся на третий этаж, открываем дверь квартиры, мы оба хорошо знаем эту квартиру, и здесь мы чувствуем себя ближе к маме. Мы молчим, плачем, потом прощаемся: Хамид едет в свой обувной магазин, ему хочется забыться, занявшись повседневными делами, мне, напротив, нужно непосредственное переживание горя.
Я еду к маме. Латифа уже давно там. Мы смотрим друг на друга и словно видим себя беспомощными детьми, брошенными на произвол судьбы. Мы плачем, никогда раньше мы не плакали вместе. Приходят знакомые и друзья, горестное известие распространилось быстро, как огонь в сухой траве. Многие почти сразу уходят, слишком сильна боль и слишком мала больничная палата, в которой утром умерла моя дорогая мама. Но я не могу уйти из этой палаты, я еще не могу покинуть маму, не могу и не хочу. Я должен оставаться рядом с нею.
И вот мы с ней остаемся одни. Вокруг зловещая тишина, до сих пор я не знал ничего подобного этой тишине. Я смотрю в окно, но из-за слез кажется, что стекла мутны. Я плачу бурно, но тихо, не так, как тогда, когда я семилетним мальчиком попал в эту же больницу с переломом ноги и лежал как раз в этой палате. Я снова смотрю в окно и на противоположной стене больничного здания вижу окна помещения, в котором несколько месяцев назад делал медицинский доклад для иностранных коллег. Мы с мамой наедине, я разговариваю с нею. Она слушает меня, и я прошу у нее прощения. Прошу простить меня за то, что я не всегда прислушивался к ее словам, и благодарю ее за то, что она всегда меня выслушивала и всегда была рядом, когда мне было страшно или когда я в чем-то сомневался. И вот она умерла, она недвижна, а моя душа потрясена. Мама меня прощает, я это чувствую.
Моя дорогая мама Зохра умерла. Нет больше нашей мамы.
Я говорю с мамой, слышу свой дрожащий голос. Я знаю, мои слова достигают небес, мои слова соединяют меня с мамой.
Потом я выхожу из палаты, в коридоре ко мне подходит доктор Фолкан Айкач. У него на глазах слезы, ему трудно смотреть мне в лицо. Его взгляд скользит по белым плиткам на полу больничного коридора. Всего два-три дня назад мы дали друг другу обещание, что позаботимся о наших матерях. Его мама лежала в моей клинике, моя мама – у него в отделении. Обещание, которое мы дали друг другу, невозможно было исполнить, мы оба это понимали, однако все-таки заключили союз в безнадежном деле. Мы оба сделали все, что было в наших силах, но победить болезнь мы не могли. Моя мама любила своего доктора, его мама любила меня. И оба мы потеряли матерей. Теперь мы с ним навсегда связаны. Я благодарен ему за все, что он пытался сделать для моей мамы. И благодарен ему за его слезы.
Мама воспитала меня, сформировала мою личность. Я понимаю, что эта потеря, эта столь болезненная утрата бесповоротно изменит меня. Какая сильная боль… От всего мне больно. Я знаю, что это скорбное небо снова станет голубым и солнце будет светить, но сейчас настало время горя и скорби. Так и должно быть. Эта смерть – большое горе, она так тяжела для меня и для всех нас, кто любил Зохру и нуждался в ней, но в то же время я рад, что теперь моя мать обрела покой. Наверное, поэтому я ни разу не спросил о непосредственной причине смерти. Все последние месяцы мама мучилась, кости болели так сильно, что каждый шаг доставлял ей тяжелейшие страдания.
«Теперь она свободна. Наши слезы желают счастья ей»[12], – сказал об этом Гёте.
От нас не зависит, где мы появимся на свет, но также не зависит от нас и то, где мы умрем. Единственное, что мы сами можем определить, – место своего последнего упокоения. Наша мама за сорок с лишним лет до своей смерти назначила местом своего последнего упокоения Танжер. Каждый месяц она вносила определенную сумму в счет обеспечения посмертной транспортировки своего тела в Марокко. Когда ей задавали вопросы по этому поводу, она всегда отвечала: «Договор есть договор».
И теперь настал этот срок.
Мы едем в мечеть в берлинском районе Ной-кельн. Здесь тело обмыли по мусульманскому обычаю. Траурные молитвы были недолгими, к моему облегчению, так как от горя я почти не мог слушать и не мог смотреть на скорбные лица пришедших проститься с мамой. Мои глаза отказывались видеть внешний мир, были обращены внутрь.
Перед мечетью стоял светлый похоронный автомобиль, его кузов ярко блестел на солнце. Я притронулся к кузову ладонью, тот был обжигающе горячим, но я не убрал руку, хотя ощущал физическую боль. Я осмотрел автомобиль, словно опытный инспектор по технике безопасности, и нигде не обнаружил кондиционера. Подошел водитель, я спросил о кондиционере. Водитель пожал плечами: «Кондиционер? Зачем? Я поеду ночью». Я был ошеломлен. Он сказал, что повезет тело в Дюссельдорф по этой-то безумной жаре. «А когда же наша мама будет доставлена в Танжер?» – спросил я, невольно повысив голос. Он ответил: «Не знаю». Меня охватила ярость. «Нет, я этого не допущу, ни за что!» – выкрикнул я, хотя не имел понятия, как быть в таком случае. Однако я постарался ничем не выдать своей растерянности. «Мириам, вот кто может нам помочь… Мириам», – пробормотал я.
Мириам – это добрая фея марокканского посольства. Неизменно улыбчивая, неизменно готовая помочь. Было два часа дня. Что делать? Да и на месте ли Мириам? Я набрал ее номер. Вокруг было очень шумно: на улице оживленное движение, шум автомобилей, рядом с мечетью шла стройка, на которой работал экскаватор, вокруг меня раздавались громкие голоса. Телефон не был отключен, и после шестого гудка кто-то ответил. Мириам! Как же я обрадовался, услышав ее голос… Потом все происходило быстро, очень быстро, быстрее, чем я мог надеяться, и без лишних слов. Марокканское посольство пришло нам на помощь. Мы могли ехать с телом нашей мамы прямо в аэропорт.
Это казалось невероятным. Ведь заранее ничего не было подготовлено, меж тем последний самолет марокканской авиакомпании улетал через три с половиной часа, а загранпаспорт лежал дома у каждого из нас, то есть в Шпандау, Веддинге и Кройцберге, у нас не было ни авиабилетов, ни документов от марокканской стороны, необходимых для транспортировки гроба с телом. Мы посмотрели друг на друга. И поняли без слов: мы должны и мы сможем сделать все необходимое. Таков наш долг перед мамой и самими собой.
Мы поспешно купили красно-коричневый деревянный гроб. Еще несколько раз мы звонили в посольство, посольство по нашей просьбе созванивалось с чиновниками в Касабланке и Танжере. Я вел также переговоры со служащими берлинского аэропорта Тегель, говорил с моими родными, говорил с таможенниками. Мы звонили, договаривались, согласовывали, надеялись, молились. Путь через город, из одного его конца в другой, показался мне более долгим, чем обычно. Но все-таки мы уложились в довольно короткое время, хотя в
Берлине уже начался час пик. Я смотрел в окно машины, и мне казалось, что время остановилось.
А потом, спустя всего несколько часов после церемонии прощания с мамой, мы заняли места в самолете, летящем в Танжер. Абдельхамид, старший сын, Морад, младший, Латифа, единственная дочь, Адак, моя возлюбленная, я и наша мама. Мы провожаем маму домой, она рядом с нами, мы чувствуем, что она совсем близко, ведь она в наших скорбящих сердцах и в наших умах, не могущих смириться с мыслью о ее смерти. Мы еще никогда не летали вместе с мамой в Марокко. Каждый год мы ездили в Танжер на машине, в те времена билеты на самолет были слишком дорогими для нашей семьи.
И вот мы с мамой летим в Танжер. Мы вместе с ней в ее последней поездке.
В Танжере нас ждет отец. Когда я позвонил ему, он не сказал ни слова. Никогда еще не случалось, чтобы у отца не находилось слов, никогда.
Еще три часа назад мы были в мечети на Флгухафенштрассе в Кройцберге, а теперь все мы в небе. В небесной вышине все кажется намного легче – и это не только метафора. Мама, несомненно, останется на небе, а мы небо покинем, как только самолет плавно пойдет на снижение. Покинем, но лишь временно.
В спешке и вне себя от горя искала Латифа паспорт мамы в ее квартире на Экзерцирштрассе, что в сердце района Веддинг. Латифа нашла документ, она всегда умела находить всевозможные потери в нашей квартире. Я понял, что теперь, после смерти мамы, Веддинг уже не будет для меня старым районом, игравшим столь важную роль в моей жизни. Мама любила эти кварталы. Даже если со временем они сильно изменились, все равно Веддинг всегда оставался нашим Веддингом.
На улицах Веддинга все изменилось, но в квартире нашей мамы Зохры время словно навеки застыло. Здесь был маленький живой оазис. Комнаты, обои, картины на стенах – они те же, что в нашем детстве.
Латифа искала долго. Немецкий внутренний паспорт нашелся сразу, он лежал в маленьком матерчатом мешочке за дверью. Но марокканский паспорт найти никак не удавалось. Латифа, отчаявшись, хотела бросить поиски. Но вскоре наконец обнаружила в платяном шкафу между белых и разноцветных одежек коричневую папку из сафьяна. На зеленой обложке паспорта, под прозрачной и прочной защитной оболочкой надпись на французском языке: «Королевство Марокко». Дальше значилось: «Год рождения 1940», без указания числа и месяца. В паспорт вложена фотография: наш отец Абдулла, в солидном темном костюме с рисунком в елочку и в красном галстуке, на лацкане – розовая роза. Этот снимок был сделан на свадьбе моего брата Абдельхамида и Марины. На оборотной стороне фотографии написано синими чернилами: «Memo de la casamiento de mi hijo Hamid» (На память о браке моего сына Хамида), и подпись: «Sehouli».
Эту фотографию мама всегда носила при себе, всегда брала ее с собой, куда-нибудь уезжая, собственно, в Танжер или в Мекку, только туда она ездила. Абдельхамид, семилетним ребенком вместе с мамой и моей сестрой Латифой покинувший Марокко, однако знавший эту страну досконально, рассказывал, что в текстах многих марокканских песен повествуется о том, что юноши бегут сломя голову, в ярости покидают свою родину, а старики, лежа в тишине, вновь прикасаются к родной земле.