Можно не идти на монашеский подвиг, но очень плохо, когда не понимается самая суть монашества как апостольского горения за людей, когда Зосима смешивается с Ферапонтом. Древние отцы ясно определили монашество. „Монашество есть предание себя на молитву за весь мир“» (осень 1976 г.).
Видимо, точка зрения на роль монашества в Церкви была Сергеем Иосифовичем воспринята еще от отца, с нею были созвучны и мысли тех, кто окружал протоиерея Иосифа в детские годы его сына Сергея. Эту мысль, как что-то очень важное, спешит передать своим детям и сам Сергей Иосифович, пронесший ее через всю жизнь и укрепленный в ней собственным опытом.
И вот выдержка из практически последнего письма Сергея Иосифовича сыну, февраль 1977 г.: «Я сам много унываю, тягощусь тем, что и не оживаю, и не умираю, но, в общем, и я, грешный, чувствую милостивую руку Божию и целую даже символ ее с любовью. „Все от Него, Им и к Нему“. Мы часто забываем эту заповедь о бдительности против земной печали… „Печаль мирская производит смерть“ (апостол Павел). И мы так мало боремся с этой смертью в себе!» Здесь же о Вере Максимовне: «Она в бодрости и в чуде жизни ради других. Ради себя этого чуда не посылается».
Пятница
В оккупации
Когда мы переехали в Гродно, в конце шестидесятых, мне было восемь лет. Это как раз время начала отъезда евреев на свою историческую родину. В те годы много говорили о евреях. Даже среди детей ходило множество легенд на еврейскую тему. Помню, мои польские друзья, переходя на шепот, рассказывали, что одно время евреи будто бы воровали польских детей и выкачивали у них кровь, которую потом добавляли в мацу. Что такое маца, я не знал, но на всякий случай уточнял: а русских детей они, часом, не воруют?
Будучи взрослым, заинтересовался историей Гродненского еврейского гетто и даже написал на эту тему рассказ «Я люблю Гродно». Рассказ небольшой, и многое из прочитанного тогда так и осталось невостребованным.
Сегодня причащал одного дедушку. Они ассирийцы, потомки тех, кто в 1915 году, спасаясь от турецких головорезов, нашли приют в России. В прошлом году был у них в гостях, и старики рассказывали мне свою историю.
Снова захотелось вернуться к теме Гродненского гетто. Сегодня перескажу рассказ одного мальчика, чудом выжившего и дождавшегося прихода советских войск. Он печатался в каком-то еврейском журнале.
Большая часть названий деревень, встречающихся в этом рассказе, мне знакомы. Вспоминаю тамошних жителей. Хорошие, добрые люди, дети и внуки тех, с кем пересекался этот мальчик. Оттого еще непонятнее, почему у людей – а это все христиане – такое разное отношение к еврейскому ребенку? Одни спасали, рискуя жизнью, другие норовили сдать немцам.
Кстати, из двадцати девяти тысяч гродненских евреев в живых осталось только сто восемьдесят человек.
Хаим Соломонович Шапиро. В начале войны ему было одиннадцать лет.
В июне 1941 года, когда началась война, рядом с ним разорвался снаряд. Хаим был контужен, из ушей лилась кровь. В сентябре того же 1941-го папу Соломона Ицхоковича – он был мастером по изготовлению памятников – вызвали в юденрат. Сказали, на работу, к немцам. Домой папа не вернулся. В ноябре 1941 года, когда всех гродненских евреев согнали в гетто, их семью сначала отправили в гетто № 1. При входе в это гетто фашисты для острастки повесили трех человек. Их черные языки мерещились потом Хаиму на протяжении всей жизни.
Он говорит, в Гродно в начале войны оставалось 60 тысяч человек, из которых половина – евреи. Об этом сообщали сами педантичные немцы, верные своему «орднунг». На воротах гетто висел список, в котором указывалось, что в городе населения – 60 тысяч, а «жиден – 30 тысяч».
Всех Шапиро согнали в один деревянный домик у забора. Жили они с мамой Сарой Хаимовной и младшим братиком Абрамом в страшной тесноте: «Нам дали крылечко такое, закрытое. Нагнали столько, что лечь было негде, мама спала сидя. Из-за большого скопления народа в гетто № 1 нас потом переместили в гетто № 2». Это было уже в декабре 1941 года. «Надели желтые звезды Давида спереди и сзади, – продолжает рассказ Хаим Соломонович. – Ходили только по проезжей части. Плевали на нас, могли убить, если немец поймает. И поляки тоже издевались страшно. Мы были люди вне закона. Бывало, встанешь утром, идешь и смотришь – повешенные на балконах».
«Еду в гетто не давали, – говорит Шапиро, – как хочешь, так и выживай». Хаим изучил расписание немецких охранников. Отцепил проволоку, чтобы выбираться из гетто, и, когда немцы уходили, снимал желтые звезды и шел. Ходил в деревню, менял собранные родными вещи, какие-то пожитки на продукты. Спасало Хаима то, что внешность у него не была типично еврейской. «Около города были деревни, там то молока, то муки давали, – вспоминает он. – Однажды мы пошли в деревню вдвоем с одним человеком. Это был просто попутчик. Мы разделились – он с одного края в деревню вошел, я с другого. А там были немцы. Он увидел их и побежал. Нервы не выдержали. Убили его. А однажды я полз через проволоку, и, не знаю откуда, появился немец! Он меня избил до полусмерти, бросил около гетто полуживого. Мама выходила меня. Думали, не выживу».
Так они прожили в гетто почти год. Мать была портнихой, у нее были клиенты-подруги. Одна из них все время приходила к ограде гетто. Писала записочку, заворачивала в нее камень и перебрасывала через проволоку. В ноябре 1942 года она бросила записку: «Сара, я была на вечеринке, и один немец сказал, что через полторы-две недели будут уничтожать гетто. Пусть Хаим зайдет ко мне, я его отведу в деревню». «Мать говорила мне: твое имя – Хаим, это значит „жизнь“. Ты должен, сынок, спастись и остаться жить, – продолжает свои печальные воспоминания Хаим Шапиро. – Я перелез через проволоку, снял звезды и пошел к этой женщине. Она меня отправила в деревню Лапенки к своей знакомой. Я побыл у нее недельку или две. Пас коров. А младший брат Абрам остался с матерью». Хозяйка разрешала ему спать на сене в сарае, где стояли коровы, и запретила куда-либо выходить. Но Хаим ее не послушался: «Я по маме скучал. Бывало, говорил, что иду спать, а сам шел в город, перелезал через проволоку, пробирался в гетто, смотрел на маму, а к утру возвращался. Ночью немцы ввели комендантский час и расстреливали, если кто выходил. Но я все ходы знал». В результате хозяйка его выгнала, при этом сказала, что назавтра из гетто всех будут вывозить в Колбасино и на станцию Малкиня – это разгрузочная станция за Белостоком, рядом с концлагерем Треблинка. «Что делать? Пошел я вечером в гетто, а его уже охраняли с собаками. Я не смог пройти… Тогда я зашел к одному хозяину, фамилия его была Силеневич, мы с ним жили раньше в одном дворе. У него две дочери были – Геля и Ядя, мы играли вместе. Я попросился переночевать. Он сказал: „Побудь у нас, а завтра пойдешь в гетто“. А сам со своей женой пошептался и ушел. Подходит его дочка Геля и говорит: „Хаимку, не ночуй у нас, тебя выдадут, отец уже пошел в гестапо“. Я вышел из дома, хозяйка была во дворе. Сказал, что пойду в сад, а потом приду ночевать. А сам перелез через забор. Недалеко был деревянный дом, а наверху – слуховое окно. Мне важно было узнать, пойдет он в гестапо или нет? Я сидел на этой крыше и слышал, как подъехала машина, вышли немцы, подошли к дому. Слышу, стучат. Спрашивают: „Где еврей?“ Тот говорит, что был дома. Оправдывается, значит. Походили, фонариком посветили и уехали. В деревянном доме жил немец один, у него была печка. И он в крыше просверлил дырку, вытяжку. Я ночью стал спускаться вниз, не заметил и туда вступил. Он вскочил, начал стрелять. Как я выскочил – не помню. В сарайчике просидел до утра». Утром Хаим пошел на Бригитскую – улицу, по которой из гетто гнали колонну. Люди вышли на улицу, стояли, прощались. «Смотрю, их гонят. Охрана колонны сильнейшая. Я стоял в толпе и увидел в колонне своих знакомых. И мама там, по-моему, была. Понимаете, я в эту колонну хотел войти! Но мне кто-то из знакомых подал знак: не приближайся, мол. Мне сделалось плохо. Помню, зашел в подъезд и потерял сознание. Очнулся – колонны уже не было». Тогда он видел маму в последний раз. Она погибла вместе с братом Абрамом. Погибли и все остальные родственники Хаима.
Когда Хаим остался один, он понял, что из города нужно выбираться. Но куда? Он вспомнил, что, когда пас коров, видел в лесу деревушку – всего несколько домов. Дорогу он знал, деревню нашел. По дороге придумал «легенду». В Гродно, в их дворе на Почтовой жило много офицеров. К кому-то из них в гости приехала семья офицера из Харькова. С их мальчиком Хаим дружил. Фамилия мальчика была Петров.
«Зашел в какой-то дом и сказал, что я – из Харькова, сын командира Красной армии; эшелон разбомбили, и теперь я один в городе. Оттуда меня отправили в другой дом, где нужен был пастушок. Вижу, женщина стоит около дома. Спрашивает: „Куда ты, мальчик, идешь? Чей будешь?“ Я рассказал ей ту же историю. Она сказала: „Бедный мальчик, иди к нам, мы тебе поможем“. Это были Маркевичи – Михаил Николаевич и Янина. Деревня называлась Дуброва. Они меня приютили, у них я пробыл до марта».
Весной в деревне гуляли свадьбу. «Пошел я на свадьбу посмотреть – и зачем меня туда понесло! – а к ним в гости кто-то из города приехал, меня опознал: „Что вы этого жидочка держите? Его нужно сдать!“ И пошел к солтысу, это по-местному староста, и сказал: „Если не сдадите, скажу жандармам“. А этот солтыс очень дружил с моим хозяином. Я прибежал домой, весь дрожа. Хозяину все сказал. Тот завел меня в сарай, попросил раздеться и сам убедился. Он сказал, что, если утром придут полицаи, расстреляют и меня, и всю деревню. Я сказал, что уйду». Михаил Маркевич поднял Хаима затемно, наказал идти к белорусским деревням. На всякий случай дал кнут (якобы корову потерял). Показал дорогу: «Когда дойдешь, скажешь, мол, сын офицера». Хаим отправился…
Но вышло совсем по-иному: «Когда я шел через какую-то деревню, попросился в один дом. Хозяин говорит: „Хорошо, посиди, я сейчас приду“. А я сразу понял, что неладно что-то. Он ушел, смотрю вдруг – идет с винтовкой. Полицай! Говорит: „Поедешь со мной“. Он поляк был. Запряг повозку и отвез меня в Гродно. Там гетто уже не было. Тех, кого ловили, сразу в концлагерь отправляли. Сдал меня немцам, те меня сразу – в вагон. Им нужно было собрать определенное количество людей – то ли в печи, то ли на эксперименты. Нас повезли».
За Белостоком выгнали всех из вагонов и стали пересаживать в другой поезд. Спасло чудо. Шла женщина, полька. «Я как-то подмигнул ей. Она меня пожалела – подбежала к полицаям, сказала, что я ее кузен. Кричит: „Как он сюда попал? Он же ребенок!“ Она схватила меня за руку, нашлепала по попе, ругалась: „Ты, сукин сын, где шляешься?“ Потом отвела подальше и сказала: „Убегай, хлопчик, и будь здоров!“»
Хаим долго шел по направлению к Гродно. Проделал путь в 200 километров. Но в город идти побоялся, снова пошел к тем самым деревням. «Был уже март месяц, я был очень усталый, голодный. Там были какие-то сараи, и я уснул. Пришел старичок, разбудил меня: „Откуда, мальчик, будешь?“ Отвел меня домой и говорит: „Бабушка, я тебе мальчика привел!“ Стали они меня воспитывать». Деревня называлась Тужевляны. Спасителей Хаима звали Болеслав Константинович и Станислава Константиновна Литвинчик.
Судьба Хаима хранила. Он говорит: «Бог на свете действительно есть!» – и рассказывает несколько случаев своего спасения. Первый пример, конечно, та полька – «кузина», что «опознала» его в Белостоке. Второй случай. Пришел солтыс и сказал, что всех неместных мальчиков нужно отвести в комендатуру – зарегистрировать. «Я подумал: ну, все, снимут штаны – и все понятно! Но комендант должен был уехать. Дедушка мой набрал масла, сметаны, сыра, окороков. Коменданта замещала полька-переводчица. Пришли мы в сельсовет. Дедушка пошел к переводчице и дал ей взятку. Она велела привести меня. Я сказал себе: „Прощай, жизнь!“ Она же спрашивает: „Откуда?“ – „Из Харькова“. – „Из Харькова?“ Мы с ней оказались „земляками“! Оказывается, их вывезли из Польши в Харьков. Меня зарегистрировали».
Еще один случай. 1944 год. Красная армия уже подходила к Минску. Вышел приказ коменданта: запрягать лошадей, возить дрова. «Дедушка запряг лошадь и наказал мне ехать. А нас сопровождал полицай. Он хвастался перед местными, что знает немецкий. А я идиш хорошо знал. И меня черт дернул сказать, что он что-то неправильно говорит по-немецки. Полицай удивился: деревенский мальчик знает немецкий! Доложил коменданту. Пас я корову, и вот на обед нужно было идти, на дойку ее гнать. Иду и будто бы слышу голос: „Не ходи домой!“ Я гоню дальше. Опять: „Не ходи домой!“ И так три раза. Я домой не пошел. Пригоняю коров вечером – дедушка перекрестился и сказал: „Хорошо, что на обед не пришел. Если бы пришел, мне крышка была бы – за мной уже приходил комендант“. А дедушка-то знал, что я еврей. Он видел, что я боялся – ну, с ребятами на речку купаться, мыться, – и все понял. После приезда коменданта он сразу отвез меня к сестре, чтобы я не показывался. Когда первый советский солдат вошел, я упал на колени и благодарил их».
«Три года я писал в „Яд ва-Шем“. И наконец в 2002 году Болеславу Константиновичу и Станиславе Константиновне Литвинчик было присвоено почетное звание „Праведники народов мира“. Посмертно».
Суббота
После оккупации
Вчера я вспомнил историю мальчика-еврея, который целых три года выживал на оккупированной немцами территории Западной Беларуси. Ему очень и очень повезло остаться живым. В конце своих воспоминаний он, бесконечно счастливый, пишет, как опустился на колени перед советским солдатом-освободителем. И вот война закончилась. Так, как мальчику Хаиму, повезло далеко не всем. Из трех миллионов евреев, проживавших на территории довоенной Польши, назад вернулось что-то около двухсот тысяч. Везде по-разному. Например, в городе Кельцы до войны еврейская община составляла двадцать пять тысяч человек. Вернулось меньше трехсот. И на эти три сотни выживших евреев их сограждане-поляки глядели косо. Все потому, что собственность евреев, угнанных в концлагеря, их дома, земля, мастерские – все давно уже было захвачено и поделено между их соседями-поляками. Никто же не думал, что так обернется и кто-то из законных владельцев всего этого имущества выживет и станет претендовать на то, что давно уже было прибрано новыми хозяевами. Евреи возвращались, и с этим нужно было что-то делать. В тех же Кельцах поляки устроили провокацию. В городе узнали о пропаже девятилетнего мальчика. Его родители тут же указали на виновных. Якобы во всем виноваты евреи, те самые триста человек. Тогда по всей Польше распускались слухи о евреях, пьющих кровь польских младенцев. Казалось бы, XX век, как можно поверить в такую чушь? Ничего не чушь, заявляли провокаторы. Судите сами: большая часть выживших евреев – это те, кто чудом уцелел в немецких концлагерях. Там они наголодались, и теперь им требуется поправлять здоровье. Нужны витамины, потому те и пьют детскую кровь. Те страшилки про мацу с кровью, что я слышал в своем далеком детстве, – все это отголоски еще тогда распускаемых слухов. В Кельцах пошло брожение, люди возмущались поведением евреев. Наконец масса гнева достигла своей критической отметки, и начался погром.
«Пропавший» мальчик к этому времени уже нашелся и даже рассказал, что это отец научил его побыть пару дней у родственников и не возвращаться домой. Но факт появления мальчика уже никого не интересовал. Народ жаждал крови, и он ее получил. К дому, где жили евреи, бежали с криками: «Доделаем то, что не успел сделать Гитлер!» Общий итог бойни – свыше сорока человек убито, около восьмидесяти ранено. То, что творила ненавидящая толпа, как глумились над трупами убитых беременных женщин, потом описывали очевидцы. Известие о произошедшей бойне в Кельцах разнеслось по всей стране.
Кстати, погромы шли не только в этом городе – евреев убивали повсеместно. Счет жертв, по разным источникам, колеблется от нескольких сотен до двух и до чуть ли не десяти тысяч человек. То, что случилось в Кельцах, ужаснуло евреев, и они побежали из Польши. Только до конца сорок шестого года страну покинула половина из числа выживших и вернувшихся домой. Правда, нужно все-таки отдать должное польскому правительству. Был устроен суд над погромщиками, несколько человек даже расстреляли, но защитить евреев они не могли. Когда руководство еврейской общины обратилось за помощью к министру внутренних дел страны, тот ответил: «Тогда мне придется сослать в Сибирь восемнадцать миллионов поляков». Практически все население тогдашней Польши! Евреи обращались и к епископам Католической Церкви. Невозможно поверить – но те отказались призвать паству к милосердию!