Вероятно, улучшение объяснялось несколькими факторами. Болевые симптомы могут со временем изменяться, а позвонки – срастаться. Но Каллмес и Джарвик считают, что для такого резкого улучшения этого мало и что-то происходит еще и в сознании пациентов. Сложилось впечатление, что в данной ситуации, как в случае с секретином, для облегчения, а иногда и полного исчезновения симптомов хватило простой веры в то, что было получено сильнодействующее средство.
Феномен выздоровления после мнимого лечения хорошо известен в медицине и называется эффектом плацебо. Клинические испытания выявляют его при многих заболеваниях – от астмы, артериальной гипертензии и желудочно-кишечных расстройств до утренней тошноты и эректильной дисфункции. Однако в целом ученые и врачи считают его иллюзией или трюком – статистической аномалией, при которой люди чувствуют себя лучше вне зависимости от подлинности средства в сочетании с морально сомнительным феноменом, когда отчаявшихся или доверчивых людей обманывают, внушая им, что их состояние улучшилось, хотя в действительности это не так.
Если оглянуться назад, то в статье, опубликованной в медицинском журнале «The Lancet» в 1954 году, утверждалось, что эффектом плацебо утешается эго невежественных или неадекватных пациентов{14}. Современные врачи формулируют это не столь откровенно, но взгляды медиков не сильно изменились с тех пор. Введенные примерно тогда же испытания с плацебо-контролем явились одной из важнейших для медицины разработок, позволив научно устанавливать эффективность лекарственных препаратов, спасая при этом множество жизней. Они по праву считаются фундаментом современной практической медицины. Но в этих рамках эффект плацебо интересен лишь как настораживающий феномен. Если перспективное лечение оказывается не лучше плацебо, то его отвергают.
Результаты испытаний показывают, что ни секретин, ни вертебропластика не обладают активными лечебными свойствами. Поэтому с точки зрения правил доказательной медицины то улучшение, что испытали на себе Паркер и Бонни, никчемно.
Тем не менее когда Сандлер сообщил участвовавшим в испытаниях секретина родителям, что гормон ничем не лучше плацебо, 69 % не отказались от намерения приобрести его для своих детей{15}. Таким же образом и рентгенологи не отреклись от веры в вертебропластику. После публикации отчета Каллмеса и Джарвика оба они подверглись не только нападкам в редакционной и личной почте, но и брани на встрече. «Людей чрезвычайно задело то, что мы отнимаем нечто важное, полезное для их пациентов», – говорит Джарвик. В Соединенных Штатах данная процедура еще оплачивается многими страховыми компаниями, и даже Каллмес продолжает заниматься вертебропластикой вопреки результатам исследования, заявляя, что у многих пациентов нет другого выхода. «Я вижу улучшения, – говорит он. – Значит, продолжу выполнять процедуру. Когда необходимость вынуждает, деваться некуда».
Мы наблюдаем похожие случаи снова и снова. В 2012 году была показана малая эффективность популярных снотворных препаратов группы Z по сравнению с плацебо{16}. В том же году состоялось проведенное двойным слепым методом испытание седативного препарата кетамин на предмет его эффективности при онкологических болях. В предыдущих исследованиях его действие описывалось как «всеохватное», «поразительное» и «превосходное», однако он тоже оказался не лучше плацебо{17}. В 2014 году специалисты проанализировали 53 испытания с плацебо-контролем, в ходе которых изучались многообещающие хирургические процедуры при самых разных заболеваниях – от стенокардии до артрита коленных суставов, и оказалось, что фиктивные вмешательства были ничем не хуже в половине случаев{18}.
Возможно, во всех этих случаях врачи и пациенты были обмануты сочетанием удачи и стремления выдать желаемое за действительное. Но по мере того, как опыт столь многих людей сбрасывается со счетов, я не могу отделаться от чувства, что мы отвергаем и нечто по-настоящему полезное. Вдруг эффект плацебо не иллюзия, заслуживающая критики, а нечто клинически ценное, и если так, то можно ли применять его, не подвергая пациентов потенциально опасным воздействиям?
Или, выражаясь иначе, обладает ли целительной силой простая вера в то, что нам станет лучше?
Розанна Консонни склоняется над столом, вцепившись в край левой рукой. Перед нею – серая прямоугольная сенсорная панель, и Розанна неуверенно ставит правый указательный палец на зеленый кружок в ее центре. Через несколько секунд на периферии то там, то тут начинает светиться другой кружок, красный. Тогда Розанна спешит переместить палец с зеленого на красное.
Для большинства людей это просто. Но 74-летняя женщина сосредоточенно морщит лоб и похожа на ребенка, который учится писа́ть. Она хочет пошевелить кистью, но палец движется медленно, как чужой. «Дышите», – подсказывает Элиза Фризальди, молодой невролог в белом халате. Всякий раз, когда Розанна успешно добирается до красного кружка, на экране компьютера Фризальди высвечивается синяя полоска, означающая время.
Это неврологическое отделение больницы «Молинетти» в итальянском городе Турине. Сейчас раннее утро, светит весеннее солнце. На расстоянии броска камня по бечевнику у широкой сверкающей реки По проходят джоггеры и собачники. Осыпаются цветочные лепестки, в траве снуют ящерицы. Но мы заперты на цокольном этаже, в кабинете без окон, где стоит синяя кушетка и полно компьютеров и лабораторного оборудования.
Фризальди работает в бригаде, которую возглавляет один из пионеров изучения плацебо – невролог Фабрицио Бенедетти. Проблема клинических испытаний вроде тех, в которых исследовались вертебропластика и секретин, состоит в том, что они призваны не измерять эффект плацебо, а только его исключать. Любые изменения в группе плацебо могут быть вызваны целым рядом причин, включая чистую случайность, а потому невозможно сказать, в какой степени улучшение вызвано собственно плацебо – если оно вообще с ним связано. Но Бенедетти и Фризальди проводят тщательно контролируемые лабораторные опыты с целью точно установить, когда и как убеждения облегчают симптомы.
Сегодняшнему волонтеру Розанне было пятьдесят, когда она впервые заметила, что у нее дрожит правая рука. После двух лет отрицания и неопределенности ей наконец поставили диагноз: болезнь Паркинсона. Этим заболеванием страдает 1 человек из 500 – больше полумиллиона только в Соединенных Штатах. Это дегенеративный процесс, при котором постепенно отмирают те клетки головного мозга, которые вырабатывают медиатор допамин. Когда уровень мозгового допамина снижается, у больных развиваются и неуклонно нарастают такие симптомы, как ригидность мышц, замедленность движений и тремор.
Основной препарат для лечения этого заболевания – леводопа, химический кирпичик, который организм превращает в допамин. Однако Розанна не принимала лекарства со вчерашнего вечера, чтобы паркинсонизм полностью проявился во время опыта Фризальди. Она приходит, вцепившись в руку мужа; у нее шаткая шаркающая походка. Даже сидя она находится в постоянном движении. Говоря, она раскачивается и размахивает руками, ее серебряные сережки так и мотаются. Подбородок и горло подрагивают, как при жевании. Она часто падает и носит под серыми брюками специальные наколенники.
Но ее дух не соответствует хрупкой наружности. Она крайне независима и шутливо называет своего мужа Доменико «badente» – нянькой. Розанна говорит мне, что после установления диагноза она не захотела ничего знать о своей болезни. Таблетки принимала, но в остальном: «Я не читала о ней. Я не желала знать будущее»{19}. Эта стратегия действовала двадцать лет. «Я водила машину. Была хорошей матерью. Моя жизнь не особенно изменилась». Она с удовольствием ездила на велосипеде и ныряла на версильских пляжах, что милях в ста пятидесяти южнее Турина.
Но в 2008 году ей стало хуже. Тело одеревенело, конечности не слушались. Однажды, вопреки совету врача, она одна пошла на рынок, где ее сильно толкнули в очереди и ей не удалось сохранить равновесие. Она упала и сломала руку. «Я испугалась, – признается она. – Я почувствовала, что в моей жизни что-то меняется».
Врач порекомендовал Розанне хирургическое лечение, и теперь она ходит с черным наплечным ремнем, к которому пристегнута сумочка, похожая на футляр для маленького фотоаппарата. Внутри помещен портативный инфузионный насос, через который в организм постоянно поступает препарат, нагнетаемый в пластиковую трубку, а та прободает брюшную стенку и открывается в тонкую кишку. Розанна ненавидит имплантат и твердит, что чувствует себя инвалидом, но он позволяет ей сохранить известную самостоятельность.
Сейчас насос выключен, и Фризальди дает Розанне задания с целью оценить выраженность ее симптоматики без лекарств. Кроме пробы с кружка́ми, ей нужно вращать руками, ходить по прямой и дотрагиваться до кончика носа. Когда стандартное обследование заканчивается, наступает время открыть сумочку и включить насос: начинается обыденное введение препарата. Прибор жужжит и пикает. Розанна ждала этой минуты. «С лекарством я двигаюсь лучше, – говорит она. – Руки расслабляются, скованность в ногах исчезает». Через 45 минут я вижу, о чем шла речь. Женщина сидит прямее, подбородок почти не дрожит, движения становятся увереннее, а проба с кружками выполняется вдвое быстрее.
Но в какой мере это преображение обусловлено действием самого препарата и в какой – ожиданием Розанны неизбежного облегчения? Именно на этот вопрос и не дает ответа большинство клинических испытаний, однако Фризальди надеется его узнать. Сегодня Розанна получает полную дозу лекарства, но в другие дни ей и другим волонтерам дают дозы разные, и иногда они знают какие, а иногда – нет (по этическим соображениям Фризальди запрещено полностью отменять препарат).
Меня поражает то, что столь тяжелые, как у Розанны, симптомы, вызванные дегенеративным нервным заболеванием, можно ослабить простым внушением. Но именно это было неоднократно показано при изучении болезни Паркинсона. Джон Стессл, невролог из Университета Британской Колумбии в канадском городе Ванкувере продемонстрировал выраженный эффект плацебо у пациентов-паркинсоников, которым давали фиктивные таблетки{20}. Одним из них был заядлый горный велосипедист Пол Паттисон. Он исправно принимал капсулы и ждал, когда его накроет. «Бум! – поделился он с документалистами Би-би-си, снимавшими фильм об эффекте плацебо{21}. – Тело выпрямляется, плечи расправляются!» Узнав, что на самом деле он принимал плацебо, Паттисон заявил: «У меня был шок. Когда я принимаю лекарства, во мне происходят физические изменения, но как же могут возникать точно такие же ощущения после приема пустышки?»
Опыты Стессла ответили на этот вопрос. Прибегнув к сканированию головного мозга, он показал, что после приема плацебо тот наполняется допамином, как от настоящего препарата. И просто мысль о том, что препарат настоящий, производила немалый эффект: уровень допамина утраивался, соответствуя дозе амфетамина в организме здорового человека.
Здесь, в Турине, его открытие развил Бенедетти. Он выполнял пациентам с болезнью Паркинсона хирургическое вмешательство для лечения методом глубинной стимуляции головного мозга. Электроды имплантируют глубоко в мозг – в область, которая называется субталамическим ядром и участвует в контроле движений. Активность нейронов этой зоны обычно тормозится допамином, но при болезни Паркинсона эти клетки становятся неуправляемыми и провоцируют застывание и тремор. Имплантированные электроды стимулируют эти участки и успокаивают нейроны.
Процедура проводится без наркоза, и Бенедетти усмотрел отличную возможность понаблюдать за эффектом плацебо в действии. Электрод позволяет следить за глубинной мозговой активностью после приема плацебо, что, как правило, невозможно при работе с волонтерами. И вот он провел серию испытаний: погрузив электрод, вводил пациентам солевой раствор и говорил, что это сильнодействующее противопаркинсоническое средство апоморфин.
Пока мы ждем, когда подействует лекарство Розанны, Фризальди выводит на дисплей слайды. Сначала она показывает мне мозговую активность, отмеченную Бенедетти до введения солевого раствора. Это черно-белый график, демонстрирующий поведение одного-единственного нейрона субталамического ядра у испытуемого. При каждом возбуждении нейрона прямая линия сменяется острым пиком. В целом график напоминает штриховой код: почти сплошь черный лес спайков – нейрон неуправляем и сыплет разрядами. Затем врач показывает мне активность того же нейрона после введения плацебо. Наступает почти полная тишина; белое поле нарушено лишь случайным одиночным спайком.
«Невероятно, – говорит Фризальди. – По-моему, это одно из самых впечатляющих исследований Бенедетти». Бенедетти проследил за верой до отдельной клетки, продемонстрировав, что после введения плацебо при болезни Паркинсона мотонейроны возбуждаются медленнее – в точности так же, как на фоне приема настоящего препарата{22}. Стессл и Бенедетти показали нечто замечательное. Хотя у паркинсоников отмечены эффекты плацебо, никто и не думал, что плацебо может фактически имитировать биологический эффект лечения. Но в данном случае было предъявлено доказательство того, что пациенты не воображают свои реакции и не компенсируют симптоматику каким-то иным способом. Эффект был измерим. Реален. И физиологически идентичен таковому после приема настоящего лекарства.
Примерно через час действие препарата заканчивается, и эксперимент прекращается. Розанна говорит мне, что летом по-прежнему собирается поплавать в Версилии, пусть даже с имплантатом, и не будет понапрасну тревожиться из-за возможного утяжеления болезни. «Я всегда живу настоящим и не хочу заглядывать в будущее, – заявляет она. – Такая уж я уродилась, и болезнь этого не изменила». Она достает телефон и гордо показывает снимок: 70 килограммов лимонов, выращенных в ее саду. Встав, чтобы уйти, она кажется крошечной, ее продолжает пошатывать; она похожа на хрупкий стебелек на ветру.
Ознакомившись с этими исследованиями, я впечатлена эффектом плацебо, но вопросов стало еще больше. Если вера не хуже лекарств, то зачем лекарства? Помогает ли плацебо при всех заболеваниях или только при некоторых? Как получается, что простое внушение порождает биологический эффект? Желая разобраться, я решаю нанести визит самому Бенедетти. Но хотя это его лаборатория, сам он не здесь. Мне придется проехать 75 миль на север от Турина и подняться почти на 12 тысяч футов.
Я стою на краю скальной площадки и смотрю на альпийских ворон, которые пикируют на ослепительно-белый снег. Скомканное одеяло горных вершин простирается до горизонта. Позади огромная глыба льда – ледник плато Роза. В разреженном воздухе приглушены звуки, и десятиградусный мороз кажется лютым. Я поднялась на 3500 метров выше уровня моря, на границу между тем, что ученые называют высотой «большой» и «очень большой». Выше в Альпах почти и не забраться. На километр больше лишь знаменитый пик Маттерхорн, кривой треугольник на фоне лазурного неба.
Раннее утро, плато пустынно. Затем прибывает огромный вагон фуникулера, из которого выгружаются броско одетые лыжники. Они текут строем мимо меня, направляясь к пологому склону ледника и едва замечая на горном скате нечто металлическое, похожее на ангар. Строение наполовину зарыто в снег и обставлено лесами.
Внутри находится Бенедетти. Он высок, гостеприимен, одет в черные лыжные брюки и флис. А здание – его высокогорная лаборатория, набитая оборудованием и выложенная сосновой филенкой, как сауна. Он устраивает мне экскурсию, показывая протекающую крышу (летом кошмар, по его словам) и разрешая заглянуть в трехметровый инфракрасный телескоп, с которым делит апартаменты.