– Какая ты милая девочка! И выглядишь ты прекрасно. Давай посмотрим теперь твоего друга.
Джонатан подвел Данте к весам, а затем – к столу, где ветеринар провела с ним все те же самые манипуляции, проверяя конечности, сердце, суставы, спину и зубы.
– Отлично, – сказала она через минуту. – Можете ставить его на пол.
Джонатан спустил Данте со стола, а доктор Клэр занялась документами на компьютере. Наконец она повернулась к нему.
– Итак, оба питомца в прекрасной форме. Вы пришли просто на контрольную проверку? Или есть какие-то проблемы?
– Ну… – протянул Джонатан, глядя в потолок, – и да и нет.
Доктор Клэр недоуменно смотрела на него.
– Мне кажется… Я даже не знаю, как это выразить. Понимаете, это не мои собаки. Мне брат их оставил на полгода. Я мало что знаю о собаках, но я боюсь, что они несчастны.
Доктор Клэр по-прежнему недоумевала.
– Вы отмечали какое-нибудь навязчивое поведение? Они бегают за собственным хвостом? Грызут что-нибудь? Скулят постоянно? Проявляют агрессию?
– Нет, ничего этого нет, – покачал головой Джонатан.
– От еды не отказываются?
– Нет, – вздохнул он. – Но я не уверен, что они получают то же удовольствие от еды, что и раньше.
– Что вы говорите?! – удивилась доктор Клэр.
Джонатан понял, что она подумала: «Ну и идиот. Очередной самовлюбленный придурок, который мое время тратить пришел».
– Я понимаю, что это всего лишь собаки, – попытался объяснить он. – Но у меня такое чувство, что они несчастны. Данте ведь должен стада овец охранять, не так ли? Мне кажется, он очень умен. А Сисси… она ни на что не жалуется, но мне часто кажется, что ей чего-то не хватает. Куропаток, может? Я не знаю. Просто они оба какие-то… не от мира сего, – и он посмотрел на Данте, выражение морды которого было абсолютно нейтральным. – Взгляните на него. Понимаете, о чем я? Мне иногда кажется, что он… злится.
– Злится?..
– Вот Сисси не злая. Она изо всех сил старается сохранять жизнерадостность, но часто просто проваливается в грусть.
Доктор Клэр глубоко вздохнула, выдохнула и чуть прикрыла глаза.
– Я не психиатр, – сказала она. – На мой взгляд, с вашими собаками все в полном порядке. Бывает, что собаки, живущие в городских условиях, слишком мало двигаются и не получают достаточно внимания от хозяев. У вас есть где с ними в мячик поиграть? Или, может, сдавать их на день в стационар или нанять человека, который с ними будет гулять? Или оставляйте резиновую игрушку с едой. Набейте ее гранулированным кормом в арахисовом масле. Это займет собак на долгие часы.
Джонатан уже один раз так сделал. Данте разделался с ней за минуту и закинул ее за диван с выражением, которое Джонатан принял за презрение.
– Это не поможет, – грустно покачал он головой. – В их жизни нет чего-то важного.
– Чего, например?
– Не знаю, – потерянно сказал Джонатан.
Они оба теперь смотрели на собак.
– И меня не только это беспокоит. А вдруг Данте заскучает настолько, что в один прекрасный день безо всякой причины ему не понравится какой-нибудь маленький ребенок, он бросится на него и разорвет ему лицо в клочья? А кто-то снимет это на телефон, видео соберет миллионы просмотров в интернете, мне вчинят дорогущий иск и история попадет на обложку «New York Magazine». Я оскандалюсь, и мне придется прятаться от позора где-нибудь в Айове. И хотя Данте винить будет не в чем, его, скорее всего, убьют.
– Он когда-нибудь рвал чье-нибудь лицо в клочья? – спросила доктор, критически оглядывая Джонатана.
– Конечно же, нет! – он пришел в ярость от того, что ей могло прийти это в голову. – Но это не значит, что он никогда этого не сделает. Чужая душа – потемки.
Доктор Клэр перевела взгляд на Данте.
– Я достаточно хорошо разбираюсь в собаках, – сказала она, – Данте совершенно не похож на пса, который способен броситься на ребенка, – и, чуть помедлив, добавила, – я думаю, вам стоит перестать волноваться о том, чего нет.
Джонатан долго ничего не говорил.
– А что если он ненавидит свою жизнь?
Врач наклонила голову и, нахмурившись, смотрела на него.
– Одно из достоинств собак состоит в том, что они не бывают несчастны без причины.
– У вас есть собака, доктор Клэр?
– Да.
– У вас не возникает ощущение, что жизнь вашей собаки не совсем удовлетворительна?
Врач помолчала.
– Ну, ей не нравится оставаться дома одной, поэтому я иногда привожу ее с собой на работу. Нью-Йорк – не идеальное место для собак, – сказала она, улыбнувшись. – Но то же самое можно сказать и про людей. Мы привыкаем.
Тут врач украдкой взглянула на часы.
– Простите. Больше не буду отнимать у вас время.
– Попробуйте поиграть с ними в мяч. Или наймите человека, который бы с ними гулял, – и доктор Клэр отвернулась к компьютеру. – Позвоните, если появятся вопросы.
«Но только не такие странные и абстрактные, как сегодня, – стал фантазировать Джонатан. – А такие, с которыми обращаются к ветеринарам, вроде сломанных лап, или глубокой раны, которую можно зашить, или заворота кишок. Или хромоты. Но только не с меланхолией, или апатией, или собачьим вельтшмерцем».
Джонатан задавался вопросом, почему все слова, подходящие для описания состояния его собак, заимствованы из других языков. Английскому языку настолько не хотелось вникать в тонкости душевных переживаний? Неужели англо-американской психике настолько все равно, что она даже не желает знать об экзистенциальной тревоге? На английском приходится говорить что-то невнятное типа «мне как-то не по себе» или «у меня такое чувство, что в мире все как-то не так». Или просто: «У меня депрессия». Разве это может сравниться с емким «вельтшмерц», в котором предельно четко выражено состояние глубокого психологического дискомфорта, вызванного пониманием того, что мир – ужасное место, пронизанное непоправимо ущербной атмосферой жестокости, несовместимой с человеческим (и собачьим) психологическим благополучием?
Носители английского языка вынуждены, приходя к врачу в состоянии глубочайшего разочарования текущим положением вещей, формулировать свои ощущения с помощью фразы «я подавлен». Ну что за никчемный язык!
Он не понял, почему Алегра рекомендовала доктора Клэр. Ей же не было никакого дела до внутреннего мира его собак! Как это свойственно англоязычному человеку – поджать губы и не дать себе труда задуматься о психологической подоплеке. «Мы привыкаем», – сказала она, но так ли это на самом деле? Привыкаем ли мы, уважаемая врач? Под силу ли нам привыкнуть к бессердечно враждебному окружающему миру, в котором вместо деревьев и чернозема – сталь и стекло?
Джонатан негодовал. Что же это за доктор, если она не обращает внимания на ментальную составляющую здоровья? Даже ему, полному профану, стоящему на низшей ступени иерархии собаковладельцев, была очевидна необычайная сложность душевного устройства его питомцев, выраженная в глубоком взгляде карих глаз. Возможно, собакам и не хватает ума, чтобы построить небоскреб в 106 этажей, изобрести разрывную пулю и разрушить жизнь в океане, но, по мнению Джонатана, это не означает, что психологически они менее развиты или менее сложно устроены, чем люди.
На углу он увидел молодую девушку, игравшую на музыкальном инструменте, в котором он распознал скрипку, и остановился послушать. В открытом чехле стояла табличка с надписью: «Зарабатываю на консерваторию».
Джонатан посмотрел на Данте и Сисси, а они, в свою очередь, выжидательно посмотрели на него. В плане способностей к музыке люди, безусловно, превосходили собак, но Джонатан не знал, где на шкале таланта, на одном крае которой была эта девушка, а на другом – моллюски, находится он. Он и собаки были бы где-то посередине и, вероятно, гораздо ближе друг к другу, чем ему хотелось бы надеяться.
Он представил себе, насколько приятнее быть моллюском, а не этой бедной девушкой, вынужденной заниматься сотни тысяч часов, день за днем заучивать мелодии на этой странной конструкции из дерева и натянутых овечьих кишок, чтобы впоследствии развлекать пресыщенную публику, которая чаще всего просто спит. Джонатан засунул руку в карман, вытащил целую горсть мелочи и переложил ее в скрипичный чехол. При наличии выбора мудрее было бы стать моллюском. Она кивнула ему в знак благодарности, и Джонатан с собаками продолжили свой путь в состоянии полной неопределенности относительно своего места в мире.
На следующее утро кто-то съел почту. Джонатан всегда оставлял ее на полке у входной двери, но на этот раз там было пусто, и только обрывок счета за квартиру виднелся из-под кресла. Газета осталась нетронутой, но, пролистав ее, Джонатан обнаружил, что спортивный раздел исчез. Когда собаки подбежали поприветствовать его, в уголках рта Данте он заметил кусочки папье-маше. Нетронутым осталось объявление из раздела про породистых животных и реклама виртуального VIP-клуба для городских собак, которая была прислонена к стене так, словно кто-то это сделал намеренно. Над ним хотели подшутить? Джонатан пристально взглянул на Данте, который был глубоко погружен в созерцание вида за окном.
Вздохнув, Джонатан налил себе чашку вчерашнего кофе, добавил молоко и выпил его холодным. По плану была утренняя прогулка, так что сразу после кофе он пристегнул поводки и пролетел пять лестничных пролетов.
Был один из последних холодных зимних дней. Резко похолодало, и люди в основном были одеты недостаточно тепло. Хорошо еще, что не было дождя. На площадке он сел на скамейку, съежился и стал тереть руки, чтобы согреться. Собаки стояли и смотрели на него. Разве это может считаться нормальным поведением? Почему они не носятся, не играют? Понимают ли они, сколько всего ему сегодня предстоит сделать? Чтобы убить время, он достал из кармана блокнот, карандаш и начал делать наброски нового романа в жанре комикса под названием «Нью-йоркский ад». В нем молодой поэт в сопровождении своего духовного проводника, бордер-колли, проходит девять кругов Нью-йоркского ада. Он взглянул на своего Данте, и от его внимания не ускользнуло ни чуть заметное кривление губ, ни его навостренное ухо. Джонатан подумал, что Данте идеально подошел бы на роль проводника по аду для неискушенного туриста, каковым он сам и являлся.
Дома собаки неспешно подошли к своим подстилкам и улеглись. Сисси – тихо вздохнув (так, как это умеют делать спаниели). Данте – медленно покачав головой. Джонатан подумал, читают ли они его мейлы, пока он на работе. А газету, прежде чем съесть?
Перед тем, как оседлать велосипед и поехать на работу, он оставил каждому по кости.
Велосипед был самой дорогой собственностью Джонатана. Рама из ультралегкой высококлассной углеродистой стали, а на руле был компьютер, показывающий скорость и частоту оборота педалей. Джонатан постоянно боялся, что велосипед уведут прямо из-под него. Единственным выходом для него было ездить так быстро, чтобы никто его не смог поймать. И он ни на минуту не выпускал велосипед из виду.
Дорога на работу была бесконечной чередой маневров – срезаний и объездов. Он ощущал себя олимпийским чемпионом по гигантскому слалому, несясь по городу с опущенной головой на высокой скорости, в потоке собственных мыслей. Его целью было никогда не снижать темпа, никогда не останавливаться. И когда наконец он затормозил перед офисом агентства «Комрейд», он чувствовал себя лучом света – таким же ясным и стремительным.
Внутри он понес велосипед наверх, через три лестничных пролета, и пристегнул его к поручню на лестничной клетке, которая просматривалась с его рабочего стола.
– Привет, Джонатан.
– Привет, Шей.
Шей – это правая рука босса, оказывающая ему дополнительные услуги.
Джонатан прошелестел своими углеродными подошвами в мужской туалет – на случай, если кто-то еще не заметил, что в офисе он появился самым последним. В туалете он сменил итальянскую лайкру на джинсы, футболку и шерстяной лимонный кардиган от Brooks Brothers 1960-х годов. Он купил его в винтажном магазине, хотя у его деда наверняка было бесчисленное количество таких свитеров. Его очень раздражало то, что родители вынуждали его покупать их заново в дорогущих секонд-хэнд бутиках по раздутым ценам.
– Встреча в три, – напомнила Шей.
Ее свидания с Эдом (основателем, владельцем и исполнительным директором «Комрейд») происходили во время обеденного перерыва, и звуки, доносившиеся из переговорной (запертой, конечно же) вызывали у сотрудников чувство глубокой печали. Одно то, что Эд, которому не было еще и тридцати, имел в собственности лофт в Вильямсбурге и ездил на серебристо-голубом «Мерседесе 280 SL» 1972 года, действовало на нервы всему офису. А секс был последней каплей, ежедневно демонстрирующей всем, что такой жизни у них не будет никогда. Хотя вряд ли кто-то из сотрудников хотел бы заняться с Эдом сексом в переговорной.
Офис «Комрейд» располагался на третьем этаже лофта, который когда-то был магазином ламп и светильников. Во время ремонта подвесные потолки убрали, и за ними обнаружились деревянные перекрытия. Гипсокартон оторвали, обнажив кирпичные стены, а под дешевым линолеумом 50-х годов оказались широкие дубовые половицы. И вот именно так все и выглядело бы наилучшим образом, но, чтобы убедить клиентов, что «Комрейд» – это высококреативная организация, Эд купил на аукционе обстановку советского железнодорожного вокзала – всю, от щитка до кассы, – и перевез ее в Трайбеку. И у него почти получилось реализовать свою идею, но не совсем. Народ отпускал шуточки по поводу Сибири и сравнивал Эда со Сталиным. А огромные уродливые вокзальные часы тикали так громко, что однажды, в тихий воскресный день, один из сотрудников не выдержал, взял промышленный степлер и разгромил их на тысячу частей.
Столы сотрудников в «Комрейд» были расположены в случайном порядке, чтобы придать пространству «дух открытости и спонтанности», хотя открытость тут же разбивалась о множество импровизированных перегородок, роль которых выполняли горы книг, антикварная стойка для шляп, мольберты и даже занавеска для душа, висящая на металлической стойке для одежды. Для приватности годилось все.
Джонатан вел самого дорогого клиента «Комрейд» – «Бродвей Депо». Компания ежедневно размещала рекламные блоки в многочисленных местных газетах, баннеры и всплывающие окна на сайтах. Все они сливались в бесконечную реку до ужаса однотипных заголовков типа «Скидка 20 % на все ручки» или «Бумага для принтеров, самые низкие цены в городе».
Такого рода фразы кого угодно сведут с ума. Джонатан ежедневно пытался придумывать заголовки, которые были бы хоть сколько-нибудь интереснее текущих, и ежедневно же «Бродвей Депо» их отвергало. Точнее, это делала Луиза Кримпл, занимающая зеркальную с ним позицию на стороне клиента.
– Привет, Джонатан. Все хорошо?
– Все отлично, Луиза.
И он уже знал, что случится дальше.
– Нужно исправить вчерашний заголовок. Используй тему «купи-продай». Не нужно акцентировать внимание на проблемах.
Проблемах?
– Тебе не нравятся мои заголовки?
– Я их обожаю! Но давай пока отложим в сторону вчерашний вариант.
Он был готов к этому.
– Тебе просто не нравятся мои заголовки.
– Нам нужно стимулировать потребление, Джонатан.
– Я их переделаю.
– Отлично, мы оба от этого выиграем. Класс!
Энтузиазма у Луизы было с лихвой. И она была довольно привлекательна, только вот вместо мозга у нее была сломанная заводная игрушка. Ее способность выражать свои мысли и воображение можно было сравнить с затычкой для раковины. Только они в «Бродвей Депо» не продавались.
Да, может, его заголовки и не являли собой идеальный образец креатива и не могли изменить мир, но они были гораздо лучше, чем «Только сегодня ручки по $2.99!». Он яростно спорил с Луизой Кримпл по телефону, в мейлах и лично, доказывая, что вечные истины, заключенные в его заголовках, доносят до потребителя (на сублиминальном уровне), что «Бродвей Депо» понимает глубину их эмоциональных отношений с ручками. Они обеспечивают лояльность к бренду компании, не говоря уже о повышении продаж, и, таким образом, улучшают жизни и сотрудников «Бродвей Депо», и покупателей. Но все его доводы разбивались о стену непонимания. Луизу не интересовали абстракции.
– У людей не бывает никаких отношений с ручками, – говорила она с лучезарной улыбкой девушки-чирлидера. – Заканчивается одна, покупают новую. И делу конец.