Меня охватывает чувство благодарности к тете, когда я подношу объектив к глазам. Розовый каменный коттедж возвышается над виноградником. Я увеличиваю изображение, и сердце замирает: я вижу, как блестят на солнце крупные зеленые виноградины. Я делаю кадр, хотя он и может получиться смазанным – такси едет быстро. Влетевший с улицы ветер растрепал мой пучок. Волосы рассыпались и лезут мне в глаза и рот. Но я продолжаю снимать – рыжие соломенные крыши, скалистые утесы и снова поля, похожие на глубокие лавандовые моря.
Раньше, когда я думала о Франции, я представляла Париж – Эйфелеву башню, романтические мосты. Очарование Прованса совершенно в другом. Кажется невероятным, что этот залитый солнцем пейзаж находится на той же планете, в той же вселенной, что и Хадсонвилл, штат Нью-Йорк.
– Et voilà[9], мы приехали в Ле-дю-Шеман[10], – сообщает водитель, круто повернув на широкий проспект. Я опускаю камеру и, чтобы не упасть, хватаюсь за ручку двери. – Это… ох, как же американцы это называют? Главная улица?
– Да, хм, oui[11], главная улица, – смеюсь я, снова принимая вертикальное положение.
Водитель довольно кивает.
– Она называется бульвар Дю-Томп[12].
Вдоль проспекта растут платаны, их ветви вверху смыкаются, и листья образуют пышный купол. Площади и улицы выложены брусчаткой, а низенькие здания с закругленными углами покрашены в разные оттенки кремового и золотистого. Мы проезжаем летнее кафе, полное людей, они пьют кофе из крошечных белых чашечек; магазинчик с разноцветными платьями в витрине. Едем мимо изысканно украшенного каменного храма, звонят колокола – полдень. Везде бьют фонтаны, из воды получаются арки. У меня дух захватывает. Похоже, раньше я не улавливала значения слова «очаровательный».
Впереди, у фонтана с высеченными из камня купидонами, мальчик и девочка примерно моих лет стоят, прижавшись друг к другу, целуются. Им, похоже, ни до кого вокруг нет дела. Я заливаюсь румянцем, вспомнив о Хью Тайсоне. Не то чтобы я целовалась с Хью. Если на то пошло, я вообще ни с кем еще не целовалась.
Пока я через заднее стекло наблюдаю за парочкой, водитель уже сворачивает с проспекта на узенькую улицу. И сразу резко останавливает машину. Перед нами большой дом персикового цвета с прелестными зелеными ставнями. Сощурившись, я вижу над деревянной дверью вырезанный номер – «13». У меня ускоряется пульс. Каким-то чудом я все же добралась до папиного дома.
Я роюсь в кошельке в поисках евро, которые на прошлой неделе по настоянию мамы купила в банке, и расплачиваюсь с водителем. Он помогает мне достать из багажника чемодан, я мямлю: «Merci[13]», он срывается с места, и теперь я стою на брусчатой улице одна.
В воздухе пахнет свежим хлебом. Повернувшись, замечаю на другой стороне улицы крошечную старомодную булочную. На окне написано BOULANGERIE[14], в витрине выставлены румяные буханки и длинные багеты. Вот оно что. Рю-дю-Пэн. Хлебная улица.
В животе урчит, я подхожу к входной двери отцовского дома. Немного pain было бы сейчас в самый раз. Но я слишком взволнована, чтобы есть. Я убираю волосы с глаз, набираю воздуха и стучу в дверь. Тишина. Я поднимаю глаза, рассматриваю дом, обвитые плющом стены. Окна все темные. Неужели никого нет? Боже, где же папа? Не думай о маминых словах. Не думай о… Мелькает движение. Наверху, на втором этаже, отодвигается кружевная занавеска, и вниз смотрит бледное лицо. Доля секунды – и занавеска возвращается на место.
Я вздрагиваю. Кто это? Вспоминаю, как в самом первом письме папа писал, что «друзья-художники заглядывают, когда им заблагорассудится». Отлично. Сейчас я совершенно не настроена с кем-то знакомиться. Да я и вообще не любитель новых знакомств. Пока я размышляю, не постучаться ли еще раз, дверь распахивается.
Женщина примерно возраста моей мамы смотрит на меня в замешательстве. У нее собранные в низкий хвост рыжеватые волосы и ясные голубые глаза, она одета в полосатую рубашку и укороченные черные брюки. В руке сухая кисть. Определенно, друг-художник.
– М-м-м, привет, – пищу я. – Bonjour. – Вот она, родная стеснительность, тут как тут. – Я… э-э… дочь Неда Эверетта, я…
– Саммер, – говорит женщина. Она внимательно изучает меня, ее глаза расширяются. – Ты Саммер.
Из-за французского акцента имя звучит как «Сам-эйр». Я киваю с облегчением: меня узнали.
– А папа дома? – Я неуверенно делаю шаг вперед. – Он должен был встретить меня в аэропорту…
Женщина хмурится, прикрывает глаза и начинает кончиками пальцев тереть виски. Может, у нее не так уж и хорошо с английским.
– Pardon[15], – наконец говорит она и снова смотрит на меня. – Отец – он до тебя не дозвонился? Не сказал тебе?
Я замираю.
– Не сказал мне что? – спрашиваю я и вся сжимаюсь от ужаса.
Женщина вздыхает и качает головой.
– Боюсь, твой папа в Берлине, – объясняет она, все еще хмурясь. – Ему поздно сообщили, и он в последний момент уехал на открытие музея.
Погодите-ка. Что? В голове туман. Берлин? Отца нет в стране? Я здесь, во Франции, совершенно одна? Внутри нарастает что-то, похожее на панику, во рту пересыхает.
– А вы… не знаете, когда он вернется? – тихо и испуганно бормочу я.
– Наверное, через неделю? – Художница разводит руками. – Не знаю, – добавляет она извиняющимся тоном.
Я тупо смотрю на нее. Слышно, как через улицу звякает колокольчик – дверь булочной открывается. Почему отец не сообщил, что едет в Берлин? Как он мог поставить меня в такое положение? И что мне делать? Теперь уже воспоминания о маминых словах не остановить. Мгновенно завладев моими мыслями, они начинают прокручиваться в режиме повтора. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь, какой он. Боюсь, тебя ждет разочарование. Ты же знаешь…
– Заходи, пожалуйста, – говорит художница.
Я моргаю. Она явно беспокоится обо мне, шок и разочарование, должно быть, написаны у меня на лице.
– Ты устала с дороги, non?[16] – продолжает она, открывая дверь настежь. – Наверное, хочешь папе позвонить?
Я сама не знаю, чего хочу. Одна часть меня хочет вернуться в аэропорт, снова пересечь Атлантический океан, дать обратный ход. А вторая – просто завалиться на землю и плакать, как французская девочка в самолете. Я не делаю ни того, ни другого. Стою на пороге, будто приклеенная, мысли путаются. И конечно же, надо бы маме позвонить, сказать, что долетела. Но тогда придется признать, что она была права.
– Могу сделать тебе chocolat chaud – горячий шоколад, – добавляет женщина, и я поднимаю глаза. – Твой отец, он говорил, что ты это любишь, n'est-ce pas?[17]
Меня немного отпускает. Я понимаю, что именно этого я и хочу – выпить горячего шоколада. А потом разберемся со всем остальным.
Папа помнит, что я люблю горячий шоколад, и даже потрудился сказать об этом знакомой художнице – одного этого факта достаточно для того, чтобы я двинулась вперед и вошла в дом. Как приятно поставить наконец тяжелый чемодан и сумку-шопер на пол в темной прихожей. На стенном крючке висит несколько одинаковых ключей, в углу полное ведро кистей. Свою женщина бросает туда же. Изысканная и чужая, эта художница смогла немного успокоить меня.
– Спасибо, м-м-м… Мадам?.. – Я замолкаю, не зная, как к ней обратиться.
Женщина улыбается, обнажая чуть неровные зубы.
– Меня зовут Вивьен Лакур. Пожалуйста, называй меня просто Вивьен.
Я тереблю свои браслеты.
– Хорошо. Приятно с вами… – начинаю я, но Вивьен, застав меня врасплох, делает шаг вперед и целует меня по разу в каждую щеку.
Так. Помню, читала в путеводителе, что таким образом французы приветствуют друг друга и прощаются. Мне немного неловко, и я тут же решаю, что терпеть не могу этот обычай. Вивьен отступает и снова изучает меня, ее лицо отражает смесь любопытства и сочувствия. Интересно, что она обо мне думает, наверное, не совсем такой представляла она себе дочь великого Неда Эверетта. Она хлопает в ладоши, разворачивается и ведет меня в просторную, полную воздуха кухню.
– S'il te plait[18], садись, – предлагает она.
Я опускаюсь на стул за старым дубовым столом. Кухня в деревенском стиле, с медными кастрюлями и сковородами на крючках, окна выходят в заросший сад. Со своего места вижу красный сарай и искристый голубой бассейн. Мне уже не так и грустно. Папин летний дом превзошел мои ожидания. Вроде можно здесь недельку переждать. Вроде.
– Вы здесь живете? – спрашиваю я Вивьен; кивая, она ставит на огонь кастрюльку и наливает молоко. – А еще кто-то живет? – продолжаю я. Надеюсь, меня не сочтут невежливой. Я все еще растеряна и как в тумане и хочу по возможности разобраться в ситуации.
– Сейчас только моя дочь. – Вивьен помешивает молоко.
– У вас есть дочь? – выпаливаю я удивленно. Для матери Вивьен почему-то кажется мне слишком современной.
– Oui, – Вивьен отрывается от плиты и, заметив кого-то за моей спиной, поднимает брови: – А вот и она.
Обернувшись, я в изумлении обнаруживаю в кухне девочку. Как ей удалось войти так бесшумно? На вид она моего возраста, может, чуть младше, очень красивая, с длинными золотистыми локонами и немного печальным взглядом. Кружевная сорочка усиливает ощущение воздушности. Я сразу понимаю, что это ее лицо я заметила в окне второго этажа.
Вивьен откашливается.
– Саммер, это Элоиз. Элоиз, это Саммер.
Элоиз не сводит с меня глаз, я чувствую себя как жук, пойманный и посаженный в банку. Она не моргает и не улыбается. Теоретически я должна радоваться тому, что здесь есть моя сверстница, с которой можно было бы подружиться. Но от Элоиз не исходит никакого дружелюбия. Совсем не исходит.
Наконец она переводит взгляд своих льдисто-голубых глаз на Вивьен и начинает тараторить по-французски.
– Pourquoi est-elle ici? J'ai pensé que…[19]
– Pas maintenant, – Вивьен говорит строгим голосом. – Sois polie. Dis bonjour[20].
Я сижу не шелохнувшись, прислушиваюсь, но не понимаю ничего, кроме bonjour. Элоиз скрещивает руки на груди и смотрит на меня сверху вниз, по-хозяйски.
– Здравствуй, – говорит она сердито и возмущенно, как школьник, которого заставили вслух читать домашнее задание.
Уверена, в ближайшее время мне не придется переживать из-за того, что она поцелует меня в щеку.
– Привет, – бормочу я, язык не слушается.
Вспоминаю, как в детстве обожала книжку Eloise о веселой девочке, которая жила в «Плазе» в Манхэттене. Теперь же все положительные ассоциации с этим именем быстро блекнут.
– Ты правда из Нью-Йорка? – допытывается Элоиз.
У нее прекрасный английский, акцента почти нет. Я вижу, что она беззвучно критикует меня, присматривается к моим растрепанным вьющимся волосам (я пытаюсь незаметно их поправить) и к пятну апельсинового сока на белой футболке (турбулентность, облилась).
– Не из города Нью-Йорк, – уточняю я, недовольная тем, что мои щеки заливает румянец. – Это как бы севернее Нью-Йорка. – Я тереблю браслеты. У меня нет сомнений, что, узнав про Хадсонвилл, Элоиз лишь сморщит свой вздернутый носик.
Вообще-то как только я подумала о Хадсонвилле, сразу поняла, кого мне напоминает Элоиз – мою одноклассницу Скай Оливейру. Определение «дрянная девчонка» будет для Скай слишком ласковым. Она и ее безупречные подружки в фирменных ботильонах слоняются по школе в поисках новой жертвы. Надо же, Скай и ей подобные есть и во Франции.
Вивьен приближается к столу и протягивает мне огромную кружку, больше похожую на супницу, до краев наполненную самым густым за всю мою жизнь горячим шоколадом. Вкуснятина. Я благодарю ее и делаю глоток, наслаждаясь теплой, насыщенной сладостью.
– Вау, – говорит Элоиз с издевкой. – Саммер, тебе оказывают поистине королевский прием. – Я смотрю на нее поверх своей огромной кружки, жалея, что у меня не хватит смелости вылить ее содержимое Элоиз на голову. Руби смогла бы, таким, как Скай, ее не запугать. – Мне maman[21] никогда не делает chocolat chaud, – добавляет Элоиз, прислоняясь к дверному косяку.
– Элоиз, давай и тебе сделаю. – Вивьен непроницаема. Она ставит на стол изящные тарелки с цветочным рисунком, корзинку золотистых круассанов и баночки с джемом. Я слежу с благодарностью, голод разыгрался не на шутку. – Садись, поешь с нами.
Пожалуйста, не надо с нами есть, пожалуйста, не надо с нами есть.
– Нет времени, maman, – огрызается Элоиз, откидывая великолепные, как у принцессы, волосы. Я сразу чувствую облегчение. – Мне пора собираться на занятия. – Она бросает на меня подчеркнуто надменный взгляд, будто мне следует завидовать тому, что у нее занятия. Я не реагирую, продолжаю пить свой шоколад.
– Тогда не надо было так поздно ложиться, – говорит Вивьен, садясь возле меня со своей огромной кружкой шоколада. – Сегодня вечером опять уходишь?
– Наверное, с Колетт и остальными, – лениво говорит Элоиз, изучая свои ногти – они короткие, покрыты бледно-розовым лаком и с крошечными черными сердечками в центре.
Какая прелесть, наверное, эта Колетт. Я представляю двойника Элоиз и, едва не содрогнувшись, беру тарелку.
– D'accord[22]. – Вивьен продолжает пить шоколад. – Меня все равно не будет, я сегодня ужинаю с месье Паскалем. – Она секунду молчит, затем берет круассан и хлебным ножом разрезает его пополам. Задумчиво бросает взгляд на меня, потом снова на дочь. У меня появляется нехорошее предчувствие. – А знаешь, Элоиз, – добавляет Вивьен наигранно будничным тоном.
Нет. Нет. Не-е-е-т.
– Oui, maman? – отвечает Элоиз, в ее голосе слышатся подозрение и сомнения. И тому есть причина.
– Может, – продолжает Вивьен, намазывая джем на половинку круассана, – тебе взять вечером с собой Саммер?
В яблочко! У меня душа уходит в пятки, к самым шлепанцам. Понятное дело, Вивьен старается помочь в моей ситуации, ведь я оказалась здесь без отца и без цели. Но общаться с Элоиз и ее злобным окружением мне хочется не больше, чем засадить в себя хлебный нож. Я украдкой смотрю на Элоиз и вижу, что та бросает уничтожающие взгляды на мать. Хотя бы в этом мы с ней едины.
– Нет, э-эм, не стоит, – слишком громко вступаю в разговор я и хватаю из корзинки еще теплый круассан. – Я вообще-то не люблю компаний. И… я выдохлась. Смена часовых поясов, вы понимаете… – Пока я это говорю, ко мне и вправду приходит усталость.
– Ну, посмотрим, как будешь себя чувствовать, – Вивьен обращается ко мне, затем снова смотрит на Элоиз. – Вы идете в Café des Roses[23] на бульваре Дю-Томп, non? Во сколько? – спрашивает она дочь.
Я вспоминаю, как таксист назвал бульвар Дю-Томп главной улицей, но решаю, что сейчас не самое лучшее время, чтобы проверять подлинность этой информации. Лицо Элоиз горит.
– Около девяти, – цедит она сквозь зубы, будто сам процесс причиняет ей боль. После чего бросает еще один свирепый взгляд на Вивьен, разворачивается и с недовольным видом уходит из кухни. Это напоминает мне мою ссору с мамой на кухне, там, за океаном, целую вечность назад.
– Должна извиниться за дочь, – тихо произносит Вивьен. Она берет половинку круассана и откусывает крошечный кусочек. – У нее… сложный период сейчас.
Сложный период? Из-за чего? Закончился кондиционер для волос? Мальчик ей не улыбнулся? Вместо ответа я беру пример с Вивьен: разрезаю круассан на половинки (неодинаковые), каждую намазываю клубничным джемом и откусываю большой кусок. Джем кисло-сладкий, с мелкими семечками, а круассан слоистый и масляный, как и положено. По крайней мере, в кулинарном отношении мой день удался.