– Этим летом Элоиз занимается в художественном классе для lycée, то есть для учащихся старших классов, – продолжает Вивьен, ложечкой помешивая шоколад.
Не знаю точно, пытается ли она объяснить «сложный период» Элоиз или просто заполнить тишину.
Я киваю и продолжаю жевать. Все-таки я немного завидую, очень бы хотела заниматься по какой-нибудь интересной летней программе. Однако моя практичная мама всегда советовала летом работать.
Работа.
– Ой, я ведь должна была стать – м-м-м – кем-то вроде папиного ассистента? Вы знаете, где его студия?
Вивьен рассеянно кивает. Она встает и подходит к окну.
– Вот это и есть студия, – говорит она, указывая на красный сарай. Ее кольца сверкают на солнце. Она достает из заднего кармана пачку сигарет и открывает окно.
Мне хочется пойти посмотреть на студию в сарае, но голова тяжелая. Наваливается все разом: изнурительное путешествие, папино отсутствие, великолепное, но незнакомое новое окружение. Я, кажется, не спала целые сутки, а может, и больше. Сейчас я не в состоянии посчитать.
Я собираюсь спросить у Вивьен, где в доме телефон, ведь мне нужно позвонить маме и папе, но вместо этого я широко зеваю.
– Eh, bien[24], тебе надо отдохнуть, non? – Вивьен с зажатой между пальцев сигаретой поворачивается ко мне. – На втором этаже пустая гостевая комната, – добавляет она. Рядом с la salle de bain – с ванной.
Интересно, это папа приготовил комнату специально для меня? Не важно. Все, что мне сейчас нужно, это кровать, чтобы упасть. Я встаю, убираю в раковину тарелку и кружку и благодарю Вивьен, надеясь, что она поможет мне занести чемодан наверх. Но она, похоже, погрузилась в свои мысли, смотрит в окно и прикуривает. Мне не дает покоя то, что здесь, кажется, все курят. Маме бы это не понравилось.
В полубессознательном состоянии я из кухни иду в прихожую за сумками. Напротив кухни винтовая лестница, по которой я осторожно поднимаюсь, волоча за собой чемодан. Старые, истертые ступени скрипят и стонут, мне чудятся привидения.
Добравшись до верхней площадки, я замечаю слева ванную комнату. Дверь туда закрыта и шумит вода. Однако помимо воды я слышу и другие звуки: кто-то плачет. Девочка. Элоиз? Почему она плачет? Обеспокоенность перемешивается во мне с желанием узнать тайну, и я уже начинаю думать, что с этой девочкой все не так просто, как кажется.
Соседняя дверь открыта настежь, я вхожу, ставлю чемодан и хмурюсь. Это, наверное, и есть гостевая комната. Очень маленькая, двуспальная кровать и шаткий комод. Стены голые, за исключением зеркала с трещиной и большой картины с напольными часами, плывущими по голубому небу. Чудно́.
Хорошо хоть есть маленькое окошко с видом на сад. Оно впускает неровный солнечный свет и аромат цветов. Еще есть потолочный вентилятор; я дергаю за шнур, чтобы включить его, лопасти начинают лениво крутиться, едва тревожа застоявшийся воздух.
Я прикрываю дверь и бросаюсь на кровать. Матрас жесткий и негостеприимный, подушка плоская. Я вспоминаю свою комнату дома, с двуспальной кроватью и кучей подушек. Кондиционер на полную мощность, стопки книг на полках, цветные постеры Ренуара и Дега на стенах. Раньше меня раздражала монотонность, теперь я тоскую по ней. Мне ее не хватает.
Поворачиваюсь на бок и смотрю на сумку-шопер из Музея Уитни. Вот бы достать мобильник и полистать инстаграм. Написать Руби. Я бы рассказала ей про Элоиз, и лучшая подруга дала бы мне дельный совет. Пожалуй, позвоню Руби после мамы. И папе позвоню. Я всем скоро позвоню. А пока просто ненадолго закрою глаза.
Я уплываю в сон и слышу, что внизу приглушенно звонит телефон. Кажется, Вивьен берет трубку и взволнованно говорит по-французски. А может, мне все это снится. Мысли уже путаются, как бывает в полудреме. Телефон внизу снова напоминает о звонке на мой сотовый перед самой посадкой. Я представляю, что ответила, но говорю по-французски, и сверкает молния, и подсолнуховые поля, и кто-то плачет; медленно и плавно я перемещаюсь из мира бодрствования в мир снов.
Вторник, 4 июля, 9:01 вечера
ТЕЛЕФОН ВСЕ ЕЩЕ ЗВОНИТ. Громко. Настойчиво. «Разве Вивьен не ответила? – гадаю я, зарываясь головой в тощую подушку. – Нет, – тут же напоминаю себе, – это было во сне». Почему никто не отвечает? Открываю один глаз, потом второй, сажусь в кровати. Волосы прилипли к шее. Свет из окна стал другим: раньше он был ярким, золотистым, теперь приглушенный, розоватый. Под потолком крутится вентилятор. Я встаю и потягиваюсь. Я все еще сонная, но в голове прояснилось, не то что было – когда? Несколько минут назад? Сколько я спала?
«Дзынь-дзынь, – слышится снизу, – дзынь-дзынь». Потирая глаза, я открываю дверь гостевой комнаты. Ожидаю увидеть, как Элоиз выходит из ванной, с махровым полотенцем и хмурым видом. Но холл пуст.
– Ау? – голос у меня хриплый. В ответ ничего, кроме резких звонков.
Босиком спускаюсь по лестнице, звонки ведут за угол, в элегантную гостиную. Диван цвета морской волны, яркая картина на стене и письменный стол с современным компьютером и – звонящим телефоном.
Неуверенно поднимаю трубку.
– Э-э, bonjour? – решаюсь я.
– Саммер! – врывается голос мамы, она говорит взволнованно и в то же время с облегчением.
– Мама? – я моргаю и провожу рукой по спутавшимся волосам.
Мамин голос – здесь, это сбивает меня с толку. Я замираю у стола и смотрю в окно. Оно выходит на брусчатую Рю-дю-Пэн. Булочная закрыта. Я закусываю губу. Это первый разговор с мамой после ссоры.
– Почему ты не позвонила? – требует она ответа, и меня охватывает чувство вины. – Я утром проверила твой рейс, узнала, что самолет приземлился, но прошло уже десять часов!
– Погоди-ка. – Я осматриваюсь в комнате в поисках часов. – Сколько?
– Десять часов, – мама нетерпеливо вздыхает. – У нас три часа дня. А у вас, значит, девять вечера?
Ой-ой-ой. Теперь все ясно: закрытая булочная, пустой дом, розовый свет из окна. Должно быть, здесь солнце летом заходит еще позже, чем у нас. Я представляю, как шло время, пока я спала наверху на узкой кровати: Элоиз и Вивьен занимались своими делами, небо над Ле-дю-Шеман превратилось из голубого в пыльно-розовое.
– Я немножко вздремнула, – объясняю я смущенно, усаживаясь на стул. – Прости.
Интересно, можно ли считать мое «прости» иносказательным извинением за ссору? Так было бы намного проще, чем сейчас неуклюже лезть в дебри наших отношений. Мам, помнишь, как я вышла из себя, когда ты сказала, что отец может подвести? Так вот, получается, ты была недалека от истины!
– Нет, это ты меня прости, – говорит мама.
Я выпрямляюсь на стуле. Хороший способ извиняться на все случаи жизни.
– Я не хотела будить тебя, – продолжает она уже спокойнее. – Я не собиралась звонить на домашний, просто твой отец пропустил уже два вызова на мобильный. – Она откашливается. – Как он там вообще? – Вопрос звучит сухо.
Я сглатываю и смотрю в темный экран компьютера. Похоже, мама не знает, что отец в Берлине. Может, ей и не нужно этого знать. Сердце начинает колотиться чаще. Я обычно не вру маме – спасибо хорошим отметкам и малоактивной личной жизни, врать пока не приходилось. «Честность работает в обе стороны», – любит повторять мама; имеется в виду, что если я откровенна с ней, то и она откровенна со мной. В этот момент, однако, я размышляю, не стоит ли послать честность в короткий отпуск.
Ведь если сказать маме правду, меня до конца жизни будет преследовать «что я тебе говорила». Она сразу же заставит вернуться домой, и тогда все пропало: «моя судьба» превратится в пшик. То, что отца нет, конечно, огорчает и действует на нервы. Но мои страх и замешательство сразу по приезде теперь куда-то делись. Я осмелела.
– Он… в порядке, – наконец отвечаю я, ладони потеют. Я пока не соврала: отец, думаю, в порядке. Просто он в Берлине как бы. – Занят, – добавляю я, что вполне можно считать правдой, принимая в расчет слова Вивьен об открытии какого-то музея.
– Ну, он всегда занят, – хмыкает она и замолкает.
Задержав дыхание, я мысленно молюсь, чтобы мама не начала копать дальше и в конце концов не докопалась до правды.
– А ты? – спрашивает она спустя мгновение, ее голос запинается. – Ну, как там… вообще?
– Здесь очень красиво, – отвечаю я. – И еда вкусная. – Пока никакой лжи.
– Хорошо, – эхом отзывается мама, слегка откашливаясь. – А есть ли… – Она делает паузу, будто обрывая сама себя. – Ну, ты позна…
Следующие слова тонут в знакомом реве блендера. На заднем плане слышен родной голос, речь идет о чернике.
– Тетя Лидия пришла? – спрашиваю я маму, охотно меняя тему. – Чем вы там занимаетесь?
Тетя тоже работает в Хадсонвиллском колледже, как и мама, только она преподает фотографию, а не философию. И обе этим летом ведут в кампусе программы.
– Почему вы не на работе? – А вдруг мама отменила занятия, потому что волновалась за меня?
Мама прыскает со смеху.
– Ну что ты! Сегодня Четвертое июля!
Это так неожиданно, что у меня голова закружилась.
– Ой, точно! – невнятно бормочу я.
Ну вот, приехали. Я совсем недолго в другой стране, а уже забыла свой любимый праздник[25]. Я выглядываю в окно, почти надеясь увидеть бегущих по улице детей с бенгальскими огнями и американскими флажками. Но на Рю-дю-Пэн, конечно, никого.
– Мы делаем красные, белые и черничные смузи, – старается мама перекричать блендер. – Будем потом пить их и смотреть фейерверк.
Интересно, она это нарочно, чтобы я ощутила тоску и ностальгию? А ведь сработало: сердце сжалось, горло сдавило. Мне вдруг хочется рассказать маме обо всем: о том, что отец не приехал в аэропорт, что я от случайной гостьи узнала, где он, что есть еще одна невыносимая гостья, что здесь много курят… Если я сейчас же не положу трубку, то больше не выдержу и признаюсь.
– М-м-м, мне надо идти, – вырывается у меня. Я отодвигаю стул назад, будто и вправду собралась уходить.
– Куда идешь? – подозрительно спрашивает мама.
– Я… – Надо соображать быстро, я вспоминаю предложение Вивьен. – Я тут кое с кем подружилась. – А вот это, дамы и господа, уже настоящее вранье. – Я встречаюсь с ней и… м-м-м… ее друзьями в кафе.
Спасибо, Элоиз.
– Подружилась? Хорошо, – говорит мама. Но ее голос снова напряжен, будто сжимающаяся пружина. – А как ты… то есть кто…
– Оставь Саммер в покое! – кричит тетя Лидия на заднем плане. Жаль, не могу сейчас ее обнять – не придумали еще трансатлантический способ.
– Потом с тобой поговорим, мам. – Я поспешно прощаюсь. – Привет тете Лидии! С праздником!
– Передай, пожалуйста, отцу, чтобы позвонил мне, – просит мама, но уже поздно; я нажимаю отбой и возвращаю телефон на место.
Я выдыхаю, опираясь на стол, меня бросает в дрожь от неопределенности. Локтем задеваю компьютерную мышку, и экран загорается. В правом верхнем углу, где обычно часы, высвечивается 21:14. Я не понимаю, что означают эти цифры. Я вообще ничего не понимаю. Нет. Не совсем так. Кое-что я все-таки понимаю: нужно связаться с отцом, ведь мама считает, что он со мной в Ле-дю-Шеман. Вот почему с враньем сложно: оно ведет к новому вранью.
Телефон папы где-то в сумке, наверху, и я не думаю, что смогу выдержать еще один звонок родителю. Я ставлю пальцы на необычную клавиатуру – буквы расположены по-другому – и вхожу в почту. К моему удивлению, меня ждет письмо от папы, оно написано на скорую руку, в нем говорится, что он звонил сюда, но я спала, и что он пытался дозвониться до меня еще до моего отъезда во Францию. Очень сожалеет, что его нет, но предлагает мне располагаться как дома и надеется вернуться через две недели. Он меня любит, и «чао, солнышко».
Две недели? Это приводит меня в уныние. Я думала, неделя. А папа на самом деле пытался мне звонить перед отъездом? Что-то тренькает в мозгу, как далекий колокольчик, но я не понимаю, что именно. Медленно и неуклюже набираю ответ, объясняю, что́ наговорила маме, и спрашиваю, можно ли начинать наводить порядок в его студии-сарае.
Я выхожу из почты, но сразу жалею – надо было написать еще и Руби. Мне сейчас нужны ее советы по целому ряду вопросов. Я могла бы ей позвонить, номер я знаю наизусть. Но сначала проверю в инстаграме, чем она занята. Это ведь наш излюбленный метод общения после сообщений. Мы обожаем оставлять под фотографиями друг друга отзывы и шутки, понятные только нам двоим.
Я вхожу в инстаграм. На моей страничке только снимки меня с Руби, где мы корчим рожи, и моего кота Ро, который спит в смешных позах. Не загрузить ли фото, что я сделала сегодня из окна такси? Но для этого нужен мобильник. И потом, я сомневаюсь, что там получился стоящий снимок. Я листаю в ленте фотографии одноклассников с гамбургерами на гриле и розовыми кусками арбуза на бумажных тарелках. Потом дохожу до фото, от которого у меня сводит живот.
Свежая, сегодняшняя фотография Руби. Она и наша общая подруга Элис Йохансен широко улыбаются в камеру, щека к щеке. Руби вытянула руку, чтобы сделать кадр, Элис красит губы. Они в комнате Руби: я узнаю фиолетовый лакированный туалетный столик, он завален косметикой и украшениями. Подпись под фото – вот что задевает меня: «Прихорашиваемся перед вечеринкой! #деньнезависимостиздесь #красныйбелыйисиний».
Какая вечеринка? Каждый год Четвертого июля мы с Руби вместе с друзьями, которые остались в городе, идем в Сосновый парк смотреть фейерверк. Едим хотдоги и мороженое в вафельных рожках, и все прекрасно. Я знаю, что некоторые из нашей школы – такие, как Скай Оливейра, хадсонвиллская Элоиз, – устраивают пышные барбекю. Но мы с Руби никогда не стремились на такие вечеринки.
По крайней мере, я думала, что Руби не стремилась. Мне становится не по себе. Она устраивает вечеринку? Или идет к кому-то? Почему ничего не сказала? У нас вчера было много времени по дороге в аэропорт.
Я рассматриваю фото. Глаза Руби горят нетерпением. Должна признать, я надеялась, что моя лучшая подруга без меня будет грустить. Коротать лето и считать дни до моего приезда, в то время как я буду наслаждаться яркими, соблазнительными приключениями. Однако факты налицо: приключения у Руби, а я тут в пустом доме развалилась за столом.
Во мне поднимается волна зависти. Кажется, что в Хадсонвилле жизнь у всех кипит: они делают смузи и прихорашиваются перед вечеринкой, хотя и отстают от меня на много часов. Какое предательство.
«Красота! – Я печатаю яростно, попасть на нужные клавиши получается не с первого раза. – Я во Франции, и тут ПОТРЯСАЮЩЕ! – Внезапно мне нужно, чтобы она поверила, что у меня тоже жизнь кипит. – Сейчас иду в кафе, встречаюсь с новыми друзьями. Люблю тебя дважды!»
Я отправляю комментарий и выхожу, пока не успела передумать. Потом я быстро встаю, будто хочу отдалиться от собственного вранья. Чтобы успокоиться, делаю вдох. И думаю: а этому вранью обязательно быть враньем? Я качаю головой. Что со мной происходит? Я, кажется, всерьез раздумываю над тем, не пойти ли встретиться с Элоиз и ее друзьями? Не глупи, Саммер. Встреча гарантированно пройдет ужасно, но даже если не принимать это в расчет, все равно ничего не выйдет: я ведь понятия не имею, как их найти.
Только вот… Куда, Вивьен сказала, они идут? Я осматриваюсь в гостиной, напрягаю память. Кафе… Взгляд падает на картину. На ней изображен старик, он стоит между двумя розовыми кустами. Очень красиво и живо. Я сразу понимаю, что рисовал папа, внизу даже видна его стремительная подпись. Я гордо улыбаюсь. Теперь мне еще больше хочется увидеть свой портрет в галерее. Папа хорошо известен изображениями людей среди природы. На том портрете я среди маков, а этот старичок – в окружении роз…
Вот оно. Название кафе. Café des Roses. Фраза, сказанная Вивьен, возвращается ко мне целиком: «Café des Roses на бульваре Дю-Томп». Оказывается, имею понятие. Теперь нужно только определить, хватит ли смелости. Или глупости.