– Я тут к чему?
– Ни к чему, наверное.
– Наверное?
– Точно ни к чему. Но, Олеж, мы же люди свои. Разве нет?
– Мы тут все свои. – Он жестом показал на компанию за первым столом.
– Видишь. А она чужая. У девицы проблемы. Толчется тут, прячется от кого-то, не иначе. Вдруг найдут.
– Кто?
Зоя поставила второй кофе, легла грудью на стойку, дав этим понять Кобзарю – нужно наклониться ближе.
– Не знаю. Не мое дело. И не хочу, чтобы дело стало моим. Глаз у меня наметанный. С девкой что-то не так. Глядишь, завалится сюда какое-то одоробло. Начнут разборки, выяснять, кто кому чего должен. Убегает она от кого-то, разве не видишь?
– Перекинулся с ней парой слов на улице. Испуганной не выглядит. Немного наглой – есть такое.
– А наглость – она от страха! – Зоя перешла на громкий шепот. – Голос у нее дрожит. Олеж, я тут работаю скоро десять лет. До того – в другом месте. Но точно таком, если понимаешь, о чем я. Знаешь, сколько мне лет?
– Я не сватаюсь.
– У меня муж, зять и внуки, – прошипела она. – Слушай, я то и делаю, что разливаю водку людям. Не наливаю, именно разливаю, вот в такую тару. – Она с заметным отвращением кивнула на горку пластика. – Книжек не читаю, в газеты разве что-то заверну. Зато те, кто приходит ко мне, как книга открытая. Пусть впервые вижу того, кому лью, и никогда не увижу больше.
– К чему это все? – Кобзарь говорил, прикипев взглядом к девушке, которая и дальше старательно делала вид, что никого не замечает и ко всему равнодушна.
– К тому. Люди, Олеж, в таких местах пьют только по двум причинам: радость или горе. Даже они, – кивок в сторону постоянной группы, – никогда не просто так. У каждого чаще беда, чем счастье. Они не могут сидеть с горем сами, каждый со своим. Потому и держатся тут, что никто ни у кого ни о чем не спрашивает.
– Ты психолог, Зоя. Не знал.
– Теперь будешь знать. Говорю же: водку разливаю. У меня те психологи, из дорогущих больниц, могут поучиться. Курсы открою, еще и бесплатные. – И опять без перехода: – Случилось у девушки что-то.
– Пришла и водки заказала?
– Чаю. Вид, будто ее избили. Или гнались за ней.
– По глазам прочитала, что у нее проблемы?
– Это тоже. Но про трудности сама мне намекнула.
– То есть?
Зоя подалась вперед, выпрямилась.
– Спросила, тут ли стоянка такси. Я ей: собираются таксисты, правда. Дальше она – знаю ли я кого-то из таксистов лично. Я такая: всех знаю. Ну, тогда она – кто из них надежный, как я думаю.
Теперь девушка смотрела прямо перед собой. Кобзарь дернул головой, отворачиваясь и отводя взгляд. Так делают все, кого застали за чем-то непристойным, преимущественно за подглядыванием.
– Что значит «надежный»?
– Спросила. Ее нужно вывезти отсюда.
– Пусть платит – кто угодно повезет. И куда угодно.
– То же самое объяснила. Она не сядет к тому, кому не поверит на сто процентов. И тут же попросила чаю, картошку с котлетой. Потом еще чаю, потом кофе. Я не выгоню, пока заказывают.
– Чего ждет?
– Пойди спроси. И слушай, Олеж, – буфетчица снова наклонилась ближе, – раз мы уже «при чем», окажи услугу. Мы же все свои. Забери девчонку. Чем дольше торчит здесь, тем меньше все это меня греет. Ты же надежный?
– Не знаю, такой ли, как нужно.
– Такой, такой. Поверь мне.
За два кофе Зоя ничего не взяла.
Качнула головой, когда Кобзарь полез за деньгами.
– Можно?
– Нет.
Олег сел напротив незнакомки спиной ко входу. Поставил перед ней стаканчик, содержимое которого уже успело остыть. Девушка к нему не прикоснулась. Олег глотком опустошил свой, положил на стол руки, переплетя пальцы.
– Мне тетя Зоя тут кое-что рассказала.
– Ничего так у тебя тетка.
– Вот так, на «ты» сразу?
– Почему сразу? Знакомы уже.
Кобзарь физически ощутил ее напряжение, в глазах прочитал плохо скрываемый испуг. Тут, пусть даже при тусклом свете, он мог лучше рассмотреть ее и заметить скрытое мартовской темнотой.
Глаза бывший опер назвал бы особой приметой: не только большие, но и глубокие. Редкий зеленый цвет делал ее похожей на кошку, растрепанные волосы – на кошку дикую, уличную. Руки с длинными тонкими пальцами тоже знавали лучшие времена, маникюр испорченный, но был. Вблизи увидел тонкие, немного обветренные губы, аккуратный прямой носик, дешевые сережки в мочках ушей.
Кожанка.
Длинный вязаный свитер.
Джинсы.
Сапожки на низком каблуке.
И снова этот взгляд затравленного животного.
– Не совсем знакомы. Я Олег.
– А по отчеству?
– Сама же тыкнула. Разве отца поминают тому, с кем так резко стали запанибрата?
– Учитываю разницу в возрасте.
– Не грызись. Не в твоем положении.
– Какое оно у меня?
Расплетя пальцы, Олег протянул руку. Девушка дернула свою, однако не забрала, разрешила накрыть грубой широкой ладонью.
– Смотри сюда, – заговорил Кобзарь. – Ты искала того, кто заберет тебя отсюда. Почему именно отсюда? Почему тебя нужно вывезти? Куда? Ты не хочешь ехать с первым попавшимся…
– Нельзя заходить в лифт с тем, кого не знаешь. Девушке опасно садиться в машину к чужому мужчине. Элементарные правила безопасности, в Интернете прежде всего выпадают при запросе. Или на бесплатных курсах самообороны для женщин расскажут.
– Голову морочить не нужно. Я себя назвал. Ты кто?
– Зови меня Мэри, – услышал он после короткой паузы.
– Кличка?
– Почему? Я не блатная. Ты же хочешь меня как-то звать, Олег.
– Мэри – по паспорту?
Девушка легонько высвободила руку.
– Марией родители назвали. Машкой. Марусей. Скажи, Мэри лучше звучит?
– Пусть так, – кивнул Кобзарь. – Уже что-то проясняется. С родителями живешь?
– Это важно? Я совершеннолетняя, между прочим.
– Вижу.
На вид он давал ей не более двадцати четырех. Но при этом мысленно отметил: жизнь успела ее заметно побить. Так что реально Мэри могла быть лет на пять моложе. И если напуганной девушке меньше двадцати, она слоняется по киевской околице. Которая еще и недалеко от Окружной дороги.
Просит помощи у незнакомцев.
Интересно.
На Окружной и вокруг нее тусуются проститутки.
Уличные.
Отчаянные попытки сбежать от сутенеров – не такая уж редкость. Кобзарь за годы работы в розыске в совершенстве изучил свой район. Часто выезжал на место, где находили изувеченное тело очередной проститутки, преимущественно совсем юной. Так наказывали за намерение резко уйти из профессии, которую выбирают, живя иллюзиями о красивой обеспеченной жизни. Постоянные клиенты, выезды на элитные загородные базы, перспектива пойти к кому-то на содержание… Волшебных сказок не получалось, после первого изнасилования в ответ на «нет» относительно группового секса наступало прозрение – вместе с безысходностью.
– Ты на мента похож, – сказала вдруг Мэри.
– Многих знаешь?
– Или на бандита. – Она будто не слышала. – Те же яйца, только в профиль.
– Грубишь. Резкая очень.
– Заметил? У нас иначе никак. Не выжить, все жестко.
– У вас – это где, извините?
– На Донбассе.
Кобзарь повел плечами:
– Так.
Других слов сейчас не нашел.
– Что – так?
– Ничего. Вспомнил, где сталкивался с таким восприятием мира раньше. Защищаешься и нападаешь одновременно. Не разберешь, что, когда и к чему.
– Но ты не из наших.
– Был там.
– Где?
Это уже напоминало допрос. Олег не заметил, как начал терять инициативу вместе с контролем над ситуацией. Сейчас его вела на своей волне девчонка, которая искала помощи и боялась поверить не тому. Причастность к проституции все равно отбрасывать не стоило, но Кобзарь уже не был так уверен в правильности догадки.
– Район Гранитного, если тебе это о чем-то говорит.
– Почему же, говорит. Там война. Ты воевал. Доброволец или вооруженные силы?
– Имеет значение?
Мэри покачала головой:
– Это Донецкая область, Волноваха недалеко. Я из Ровеньков, это уже Луганская. Город на рвах, если слышал, – грустно улыбнулась она. – Родители там остались. То есть, – она откашлялась и быстро исправилась, – вернулись назад. Где-то с полгода.
– Ты почему здесь?
– Что мне там делать? Мы не то чтобы сильно за какую-то политику, знаешь… От войны убегали. Много таких было, когда все началось. Потом не прижились. Негде особо жить.
– Ты, значит, нашла.
– Отдельная история. Не очень веселая. Ну его все! – Мэри тряхнула головой. – Переселенка, беженка, как хочешь. Даже когда война закончится, Ровеньки – закрытая тема. Не хочу.
– Дело твое. Пусть сперва все закончится.
– Ну да.
– Что у тебя случилось? Кто-то обидел?
– Не имеет значения. Зачем тебе мои проблемы? Выехать нужно, это правда. Я тут случайно, никого и ничего не знаю.
– Глупость спрошу, Мэри. Вдруг… слушай меня… вдруг криминал… Наркотики… Ну, что угодно. Почему не пойдешь в полицию?
– Таки глупость. – Девушка снова резко сменила тему. – Если уж на то пошло. Раз познакомились, все такое. Тем более немножко земляки. Ты же бывал в наших краях. – Олегу не показалось, она стрельнула глазами. – Короче, я тебе доверяю. Отвезешь? И не спрашивай ничего. Захочу – сама расскажу.
– Не буду спрашивать.
– Денег нет.
– Понимаю. Не заморачивайся.
– Куда тебе?
– Отсюда.
– Где-то живешь?
– Туда лучше не надо. – Теперь ее холодная дрожащая ладонь легла на его руку, слегка сжала. – Не сегодня во всяком случае.
– Куда? На вокзале ночевать будешь?
Мэри промолчала, легкая улыбка коснулась ее губ.
Кобзарь без нее знал ответ.
Другого в этой ситуации просто не видел.
– А у тебя тут бардак.
– Это такая форма порядка. Желающие навести здесь другой порядок долго не задерживались.
– Женщины тоже?
– Интимный вопрос.
– Скорее личный.
– Тут нет ничего похожего на келью монаха.
– Ты был в келье? Настоящей? Как ты себе ее представляешь? Как в кино, вот такие своды?
Мэри изобразила руками полукруг над головой, затем скинула куртку. Даже не ища, где пристроить, небрежно бросила в угол, на пол. Одернула свитер, присела на диване с краю. Уперлась руками позади себя, вытянула длинные, как Олег уже успел рассмотреть, ноги. Вызывающе качнула округлым подбородком.
– Ну?
Олег пожал плечами, пристроил на комоде традиционно купленную бутылку виски, ляпнул, до сих пор не придумав, как дальше вести разговор и себя в целом:
– Вода на кухне.
– Запивать будем? О’кей!
Мэри улыбнулась. Не растянула губы, не скривила уголок рта – именно улыбнулась, широко, искренне, впервые с момента их знакомства. То есть за два последних часа. Этим вечером у Кобзаря многое случилось впервые за долгий период. Вернулся домой еще до полуночи. Порог берлоги переступила женщина. Наконец, эта улыбка…
– Так был в келье или нет?
– Вот пристала.
– Честно, сама представляла ее иначе. На самом деле видела только в кино. Все такое старинное, благостное, тихое какое-то. Полное святости всякой.
– Как это?
– Вот так. – Мэри чуть подалась вперед, развела руками. – Бабушка была очень богомольная. Когда упоминалось что-то такое церковное, сразу ее комнатка рисовалась. – Девушка заерзала, устраиваясь поудобнее. – Мы в своем доме жили. Не так уж зажиточно, но и неплохо. Знаешь, спокойно, стабильно. Я всегда знала, что будет завтра. Через неделю, месяц… Через год. Удобно так, понимаешь.
– Ну да. – Кобзарь тоже снял куртку, немного подумал, бросил рядом с курткой гостьи. – Уверенность в завтрашнем дне это называется. Или скука.
– Пусть лучше скучно, чем… – вырвалось у нее, но она не договорила, глотнула замолчанное, даже закашлялась. – Знаешь, к чему я. Бабушка жила в самой маленькой комнате, совсем квадратной. Окна выходили в сад, и каждую весну она видела вишневый цвет. У нас вишни были, яблони, абрикосы. Нужно чувствовать, как оно все пахло все время, с мая по сентябрь. Да, ранней осенью запахи не выветривались. Я очень любила их. А в Киеве абрикосы не пахнут.
– Ты же не фрукты нюхать приехала. – Он заученным жестом скрутил бутылке голову.
– Приехала… Сбежала, Олег. Мы бежали. Только кто-то от бомб, мы – от телевизора. – Теперь ее улыбка светилась грустью.
– Совсем каша какая-то. Монастыри, абрикосы, телевизор. Подожди, сейчас. – Кобзарь повернулся, остановился в дверях. – Или из одной посуды будем?
– Мы мало знакомы. Тащи чистую тару. Разве что захочешь, чтобы я читала твои мысли.
На кухне Кобзарь на короткий миг замер возле окна, неизвестно что высматривая в ночи. Город не думал гасить огни, вокруг каждый муравей жил своей жизнью. Мэри права. Очень важно знать, что и для чего ты делаешь сегодня, завтра, через месяц или год. Он пока не объяснил себе толком, зачем привез в свое неаккуратное отшельническое логово девушку с Донбасса, моложе его лет на двадцать.
Мэри могла быть его дочкой.
Отгоняя ненужное прочь, Олег поискал и нашел чистый стакан. Тому, который оставил на комоде, он был не пара. Тот – высокий, округлый, матовый, с половинками яблока на боках. По замыслу производителя, такая посуда предназначалась для соков. А сейчас в руке он сжимал пузатую прозрачную посудину из толстого стекла. Откуда она взялась, понятия не имел. Но в барах в такие цедят крепкий алкоголь, по требованию клиента добавляя туда кубики льда.
Новая форма цивилизации.
Вернувшись, Кобзарь застал Мэри уже на полу. Она сползла, оперлась спиной о диван, как раз снимала второй сапожок.
– Курить у тебя тут можно? Мы же купили курево.
– На кухне. Тут я сплю.
– И что такого? Проветришь.
Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.
Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.
Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.
– Говоришь, каша, – произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. – Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное – иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, – кивок на телевизор, – не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.
– А за кого он… был?
– За мир, – отрезала Мэри. – Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.
– Кто? Кого он боялся?
– Войны. – Девушка наконец пригубила из своего стакана. – Я говорю: это россияне, не наши. А там все равно, кто в кого стреляет. До лампочки, кто кому что должен. Отцу показали войну по телевизору, он ее испугался. Как зашли российские казачки, объявили свою власть и начали вывозить куда-то уголь вагонами, планка у него упала вот так. – Ладонь ее замерла в сантиметре от пола. – Родственники есть в Харькове, под Киевом брат мамин живет. Но туда ведь доехать нужно. У нас ни машины, ничего. То есть, – Мэри снова пригубила, – у папы был старый «жигуль», синий. Все говорил: иномарки сдохнут, а сделанное в Союзе всех переживет. Так отжали.