Династический брак Ивана III, принесший ему союз с династией Палеологов, бывших правителей Византии, стал важным шагом к широкому признанию России на европейской сцене. С падением Константинополя в 1453 г. Москва стала претендовать на роль ведущего православного христианского государства и восточного преемника имперского наследия Рима28. Однако в то же время Московия на протяжении почти всего раннего Нового времени оставалась глухой окраиной континентальной Европы, а ее непоколебимое православие создавало напряженность с католической церковью, с которой произошел разрыв еще в 1054 г. И все же небольшое, но постепенно возрастающее число иностранцев приезжало в Россию, в том числе ремесленники, купцы, солдаты и дипломаты. Описания, оставленные этими путешественниками, играли ключевую роль в формировании в начале Нового времени полемики о России, о ее форме правления, о ее статусе цивилизованной (или нецивилизованной) страны29. Хотя приезжие иноземцы вызывали недоверие, чтобы не сказать, ксенофобию, московская элита пользовалась их компетентностью на протяжении всего допетровского периода, что очевидно хотя бы из итальянского влияния на архитектуру Кремля и его соборов30. Иностранное присутствие обрело постоянный оплот в середине XVII в. с появлением Немецкой слободы в Москве, оказавшейся важным, хоть и ограниченным каналом для притока иностранных специалистов, для переноса их знаний и практических навыков31.
С тех пор эти связи развивались в нескольких важных направлениях. В Европе все лучше осознавали существование Московии. Ее участие в Священном союзе против Османской империи в 1680-е гг., хотя бы в качестве союзника Польши, едва ли было успешным в военном отношении, но в нем отразилось признание полезной роли Московского государства в международных делах, а также гарантировалась принадлежность ему Левобережной Украины32. Это приобретение, кроме того, приблизило Россию к «Европе» в географическом смысле, хотя общепризнанная восточная граница Европы и так постепенно перемещалась в восточном направлении, от Дона в XV в. до Уральских гор в XVIII столетии33. Этот рубеж предложили, на основании анализа различий физико-географических черт по обе стороны Уральского хребта, Филипп Иоганн фон Штраленберг, шведский офицер, находившийся в плену в России, и В.Н. Татищев, русский географ и поборник петровского наследия, впервые выступивший в этом споре от имени России34. Хотя Россия простиралась на обоих континентах, сердце ее лежало по европейскую сторону от этого рубежа. Если Московия имела в это время обширные контакты с азиатскими державами и питала к ним определенное уважение, то существовало и явственное чувство их чужеродности, сформированное не в последнюю очередь на религиозных основаниях. Подобным образом, в отношениях с Сибирью и в морских исследованиях ее берегов с конца XVIII в. отмечается много сходства между имперскими позициями России и стран Европы35.
Еще один аспект этой взаимосвязи относится к «европеизации» России в указанный период. Сейчас термин «европеизация» стал несколько распространеннее, чем его параллели «вестернизация» или «модернизация», но он, естественно, напоминает о спорной природе подобных концепций (или процессов) для России36. Неточность подобных всеохватных терминов уже выявлена в ходе долговременного спора об этом предмете, в котором были поставлены важнейшие вопросы хронологии этого процесса, сфер его влияния, масштабов его воздействия37. Прав П. Бушкович, подчеркивая, как опасно характеризовать результаты развития России в терминах абстрактной «Европы», нередко основанных на исключительном, а не на типичном38. Имея это в виду, я опирался на работу Дж. Крейкрафта, чья монография о культурном развитии России в петровскую эпоху и о восприятии разнообразных европейских влияний содержит краткое, но полезное определение европеизации: «ассимиляция или, скорее, присвоение до некоторой степени европейских практик и норм»39. Настоящее исследование помещает Петербург и его культурную жизнь рассматриваемого периода в широкий контекст исследований других примеров Европы того времени, чтобы понять характер и масштабы его развития.
У людей раннего Нового времени не существовало сомнений в том, что королевский двор занимает центральное место в мире. Для народных масс, как и теперь, жизнь и деятельность королевских особ обладала известной притягательностью, которая могла объясняться и верноподданническими чувствами, и справедливым негодованием, и праздным любопытством. Этот интерес подогревался публикацией истории королей, биографий, собраний исторических анекдотов – данное течение в литературе живет по сей день, хотя сама монархия как политический институт и поблекла. Однако двор редко служил предметом внимания ученых, ассоциируясь с интересом к церемониальной обстановке и внешним атрибутам придворной жизни на поверхностном уровне. Серьезное академическое исследование королевских дворов началось лишь в недавние десятилетия. Труд Норберта Элиаса о придворном обществе стал, несомненно, крупным вкладом в это направление, несмотря на обширную критику, которой он подвергался со стороны историков данного периода40. Заслуга Элиаса состоит в импульсе к пересмотру некоторых основных представлений о составе и функциях королевского двора, проясняющему его роль как института раннего Нового времени41. В новых исследованиях истории двора разработана детальная, более тонко нюансированная картина двора раннего Нового времени как основного центра событий данного периода, а также пересмотрены прежние положения об отношениях короля и элиты, о роли религии, о влиянии новых культурных практик42.
Историография русского двора представляет собой столь же разнородную картину. Историки позднего имперского периода создали ряд важных научных трудов о правителях и их дворах прежних веков, и некоторые из них остаются классической отправной точкой для современных исследований на эту тему43. Несмотря на существовавший тогда уклон в сторону биографических исследований, в которых исторические анекдоты и сплетни соседствовали с архивными материалами, в них отчасти раскрывается совокупность официальных и популярных представлений о некоторых правителях, особенно о Екатерине II44. В советский период исследования двора были довольно скудными, так как в марксистской историографии этот институт отождествлялся с деспотической жестокостью, коррупцией и развратом. Существенный вклад в наше понимание двора XVIII в. был в этот период сделан в области изучения его организационной и финансовой структуры45. Такая работа была, несомненно, полезна, особенно потому, что выявила сложность и фрагментарность материала, относящегося к данной тематике. В последние десятилетия этот подход стал меняться, так как царский двор снова сделался предметом серьезных исследований, постепенно вливающихся в обширную историографию двора за пределами России46. Подъем этой новой волны в изучении истории двора в России был дополнен бурным интересом к другим граням раннего Нового времени, которые прежде игнорировались или оттеснялись на второй план, например проблемы религии, гендера, идентичности47.
Ценность этих исследований состоит в том, что они оспаривают прежние предположения или восполняют пробелы в наших знаниях, опираясь на обширную работу в русских архивах – ныне более доступных, чем когда-либо раньше, – и на сравнительный анализ, основанный на исследованиях других конкретно-исторических тем, а также на данные родственных академических дисциплин. При этом двор предоставляет полезный ракурс, с которого можно подходить к ряду таких областей исследования. Некоторые историки оспаривают широко принятое мнение, что у Петра I не хватало времени или терпения на сложные ритуалы, а потому он ввел новый «светский» двор, в противовес его московскому религиозному предшественнику48. На самом деле, как отмечалось выше, Петр воспринял те существующие старомосковские обычаи, которые годились для его целей, а в остальном одновременно ввел новые, что отразилось в реформе московского церемониального календаря и в учреждении празднования новых годовщин49. В сущности, царствование Петра далеко не было периодом сплошной секуляризации в русской культуре, и в недавних исследованиях ясно показано, что деятельность его ближнего кружка имела религиозные основы, а православие сохраняло свою важную роль в главных ритуалах двора50. Например об этом говорит исследование г. Маркера, посвященное культу святой Екатерины в России XVIII в. и содержащее искусный анализ соотношения между православием, женским правлением и его отражением в русской придворной культуре51.
Детальная архивная работа выявила большой объем не исследованного ранее материала, относящегося к эволюции русского двора как института в течение XVIII в. Так, О.Г. Агеева рассмотрела этот процесс в двух дополняющих друг друга монографиях. В первой автор рассматривает «европеизацию» двора, анализируя наименования придворных должностей и введение новых правил, разработанных зачастую на основании практики иностранных дворов52. Вторая работа представляет собой исчерпывающее исследование придворной администрации, главных должностей и финансовых дел в манере, подобной работе Дуиндама о Версале и Вене53. Если сравнительный контекст других европейских дворов в основном не изучен, то эти две монографии, несомненно, устанавливают новый золотой стандарт для архивных исследований русского двора. К ним примыкают другие, столь же подробные архивные изыскания, среди которых недавнюю книгу К.А. Писаренко о дворе Елизаветы можно приветствовать как вклад в изучение недостаточно освещенного периода, ибо она содержит множество новых деталей по широкому спектру жизни двора54. Этот новый подход лежит в основе моей работы, способствуя пониманию сложности изучаемого периода, и я рассматриваю роль двора в созидании и взращивании церемониальной и общественной жизни Санкт-Петербурга. Органическая связь между русским двором, придворной верхушкой и городом сопоставима с примерами аналогичных отношений в Европе, которые рассмотрены в нижеследующем разделе.
Заботу Петра и его преемников о развитии Петербурга некоторые историки рассматривали как попытку создать в России некую версию германского Residenzstadt, или «стольного града», города-резиденции55. В самой своей основе термин Residenz использовался, чтобы обозначить постоянное или хотя бы длительное пребывание правителя и его двора в конкретном месте, в противоположность кочующим средневековым и ренессансным дворам, которые постоянно перемещались в разные центры по всему своему владению56. Эта тенденция имела ряд причин. Рост численности двора и расходов на его содержание делал постоянную базу более привлекательной, к тому же такие города-резиденции могли использоваться как материальное или символическое воплощение богатства, статуса и, наконец, власти их правителя57. Как правило, присутствие властителя с двором преображало малые или большие города, или, как в случае Санкт-Петербурга, их специально строили для этой цели. Тому есть выдающиеся примеры по всей Европе раннего Нового времени58. Одним из первых примеров того, как королевский двор избрал постоянное место, а затем преобразовал его в соответствии со своими потребностями, было развитие Мадрида при испанских Габсбургах. Они, начиная с Филиппа II, своими королевскими инвестициями превратили маленький городок в крупный столичный город59. Дворец и садовый комплекс Людовика XIV в Версале представляют собой выдающийся и влиятельный образец резиденции, заново созданной на месте старого охотничьего домика и специально размещенной за пределами Парижа60.
Несомненно, Версаль был одним из самых впечатляющих явлений такого типа, но он не оказывал столь всеохватного влияния, как думают традиционно. Главные династические соперники Бурбонов, австрийские Габсбурги, имели другой вариант – более суровую, но столь же величественную резиденцию на базе венского дворца Хофбург61. Далее, стиль итальянских архитекторов, воплощенный в постройках Джанлоренцо Бернини, возведенных в Риме в XVII в., мог не отвечать вкусам Людовика XIV, но пришелся по нраву в тогдашней Центральной и Северной Европе62. Такое разнообразие культурных влияний можно наблюдать при целой серии дворов разного размера и значения, где правило множество князей, герцогов, епископов и прочих правителей, сидевших по всем германским землям во второй половине XVII в.63 Величественная резиденция служила властителю для утверждения его статуса – реального, вожделенного, а порой и «утешительного» – дабы снискать признание современников как в стране, так и за рубежом. Амбиции баварских Виттельсбахов и курфюрстов Саксонии находили выражение в масштабных реконструкциях Мюнхена и Дрездена начиная с 1680-х гг.64 Претензия правителя Пруссии на королевский титул в 1701 г. заставила его совершить крупные вложения в Берлин – Фридрих I стремился укрепить свое новое положение при помощи обширных строительных начинаний и пышных придворных празднеств. При этом прусские короли продолжали короноваться в Кенигсберге, что напоминает ситуацию в России65.
Говоря о Петербурге, конечно, можно обнаружить сходство между новым городом Петра и резиденциями других тогдашних правителей Европы. Подобно некоторым мелким германским столицам, этот город был полностью обязан своим существованием воле правителя. Быстрое развитие Петербурга было не столько естественным процессом, сколько результатом денежных вложений со стороны сменявших друг друга правителей и богатой городской верхушки. За два десятилетия со своего основания Петербург прочно утвердился как главное местопребывание царского двора и высших органов управления. Однако, вопреки распространенному мнению, при Петре Петербург не был официально объявлен столицей66. После смерти его основателя в 1725 г. позиции Петербурга оказались под сомнением. К концу 20-х гг. возникло предположение, что государственные институты, возможно, навсегда вернутся в Москву, где предпочел поселиться юный царь Петр II и где умер в 1730 г. Зато триумфальное возвращение Анны Ивановны с двором в Петербург в 1732 г. подтвердило правящий статус нового города, и за следующие тридцать лет двор пробыл в Москве в общей сложности только три года.