Эта книга рассказывает о моих странствиях с грибами – и об исследовании неопределенности и условий прекарности, то есть жизни без обещаний устойчивости. Я читала о том, что, когда в 1991 году распался Советский Союз, тысячи сибиряков, внезапно лишившись государственных гарантий, ринулись в леса собирать грибы[8]. Не те грибы вели меня, но все-таки речь именно об этом: неуправляемая жизнь грибов – и дар нам, и проводник, когда управляемый мир, который, казалось, у нас был, нам отказывает.
Грибов я вам предложить не могу, однако надеюсь, что вы вместе со мной насладитесь «осенним ароматом», воспетым в стихотворении, с которого начинается пролог. Это запах мацутакэ – душистых лесных грибов, высоко ценимых в Японии. Мацутакэ зачинают осень, за это их и любят. От их запаха пробуждается печаль утраты легкодоступных летних богатств, и этот же дух напоминает о яркой красочности и обостренных чувствах осенней поры. Такая чувствительность потребуется, когда завершится беззаботное лето мирового прогресса: осенний аромат ведет меня к обыденной жизни, где нет никаких гарантий. Эта книга – не критика грез о модернизации и прогрессе, предлагавших в ХХ веке ви´дение устойчивости: многие аналитики развеяли эти грезы и до меня. Я же осмысляю воображаемые испытания в жизни без подпорок, что позволяли нам, всем вместе, считать, будто мы знаем, куда идем. Если поддаться грибному притяжению, мацутакэ способны отправить нас в пространство любопытства, которое, на мой взгляд, есть первое условие совместного выживания в смутные времена.
Вот как представлено такое испытание в одной радикальной брошюре:
Призрак, которого многие стараются не замечать, есть простое понимание: мир не будет «спасен». […] Если мы не верим в некую общемировую революционную фигуру, значит, обязаны жить (как, на самом деле, и должны были всегда) в настоящем[9].
Говорят, когда в 1945 году ядерная бомба уничтожила Хиросиму, первым, что пробилось на выжженной земле, оказался гриб мацутакэ[10].
Покорение атома стало пиком человеческих мечтаний о власти над природой. И оно же оказалось началом конца этих мечтаний. Бомба в Хиросиме все изменила. Внезапно мы осознали, что людям по силам лишить эту планету самой возможности жизни – намеренно ли, нечаянно ли. Это осознание лишь укрепилось, когда мы узнали о загрязнении окружающей среды, массовом вымирании биологических видов и изменениях климата. Нынешняя «прекарность наполовину» – судьба планеты: с какими человеческими вмешательствами в природу мы способны сосуществовать? Что бы там ни говорили об устойчивом развитии, какова вероятность того, что мы сумеем передать пригодное для жизни пространство нашим многовидовым наследникам?
Бомбардировка Хиросимы вскрыла и вторую сторону сегодняшней неустойчивости: неожиданную противоречивость послевоенного развития. Война завершилась, и модернизация, подкрепленная американскими бомбами, виделась многообещающей. Всем на пользу. Движение к будущему представлялось вполне понятным – а нынче что же? С одной стороны, нет в мире такого места, которого не коснулась бы мировая политическая экономика, основанная на послевоенном аппарате развития. С другой – пусть даже перспективы развития все еще манят нас, мы, похоже, растеряли средства для этого развития. Модернизация, казалось бы, должна была насытить мир (и коммунистический, и капиталистический) рабочими местами – более того, обеспечить «стандартную занятость», с устойчивым заработком и льготами. В наши дни такая работа – редкость, большинство людей полагается на куда менее постоянные источники дохода. Парадокс нашего времени: все надеются на капитализм, но почти ни у кого нет так называемой постоянной работы.
Жить в годину смуты требует куда больше, чем нападки на тех, кто нас в эту смуту вверг (хотя, думается, и это полезно, я не возражаю). Можно было бы оглядеться по сторонам и заметить этот странный новый мир – и напрячь фантазию, чтобы схватить его очертания. И вот тут-то грибы приходят нам на выручку. Стремление мацутакэ пробиться и на выжженной земле дает нам возможность исследовать руины, ставшие домом для всех нас.
Мацутакэ – дикорастущий гриб, обитающий в лесах, которых коснулась рука человека. Подобно крысам, енотам и тараканам, эти грибы готовы терпеть кое-какие экологические безобразия, учиненные человечеством. Но мацутакэ – не вредители: это ценный гурманский продукт – по крайней мере в Японии, где из-за цен на них иногда выходит, что это самые дорогие грибы на планете. Благодаря их способности питать деревья, мацутакэ помогают лесам расти и в бедственных условиях. Пути мацутакэ подсказывают нам возможности сосуществования в обстоятельствах экологических неурядиц. Это не повод все портить и дальше. И все же мацутакэ являют нам одну из разновидностей сотруднического выживания.
Мацутакэ высвечивают и трещины в мировой политической экономике. За последние 30 лет мацутакэ стали общемировым товаром, их собирают в лесах по всему северному полушарию и везут свежими в Японию. Многие охотники на мацутакэ – перемещенные и разрозненные культурные меньшинства. На Тихоокеанском северо-западе США, к примеру, большинство коммерческих сборщиков мацутакэ – беженцы из Лаоса и Камбоджи. Из-за высоких цен мацутакэ вносят заметный вклад в доходы людей, где бы эти грибы ни собирали, и даже поддерживают культурное возрождение.
Торговля мацутакэ, однако, едва ли ведет к развитию грез ХХ века. Большинство сборщиков, с которыми мне довелось беседовать, делится кошмарными историями бесприютности и утрат. Коммерческое собирательство оказывается куда лучшим способом выживать для тех, кому больше нечем зарабатывать на хлеб. Но что же это все-таки за экономика? Сборщики грибов работают на себя, никакие компании их не нанимают. Нет у них ни зарплат, ни льгот – собиратели просто продают, что нашли. Бывают годы, когда грибов мало или нет вовсе, и грибники сидят без доходов. Коммерческое собирательство лесных грибов – ярчайший пример прекарного образа жизни, без всяких гарантий.
Эта книга рассматривает историю прекарного образа жизни в прекарных условиях, отслеживая торговлю и экологию мацутакэ. В каждом случае мне открывалась лоскутность – мозаика бессрочной путаницы переплетенных жизненных путей, где каждый ведет к очередной мозаике временны´х ритмов и пространственных взаимоотношений. Я считаю, что лишь признание нынешней неясности как всепланетной позволит нам осознать, что таково положение дел в нашем мире. Покуда авторитетные оценки требуют исходить из роста, экспертам не разглядеть разнородности пространства и времени, даже там, где это очевидно простым участникам и наблюдателям. И все же теории неоднородности по-прежнему существуют лишь в зачатке. Постичь мозаичность и непредсказуемость, связанные с нашим текущим положением, можно, заново открыв врата воображения. Задача книги – содействовать в этом, и грибы нам в помощь.
О торговле. Капитализм сообщает современной торговле ее ограничения и возможности. Вместе с тем, идя по стопам Маркса, изучавшие капитализм в ХХ веке воспринимали прогресс так, что видели одно лишь могучее течение, а все остальное в расчет не принимали. Эта книга показывает, как можно изучать капитализм без таких вот ущербных установок – сочетая пристальное внимание к миру во всей его неопределенности с вопросами о том, как именно прирастает материальное благосостояние. Как бы выглядел капитализм, если не воспринимать экономический рост как данность? Выглядел бы он лоскутно: накопление капитала возможно, потому что капиталу свойственно производить стоимость без всякого плана, то есть рывками.
Об экологии. Представление о прогрессивной человеческой власти породило в гуманитариях видение природы как романтического пространства антимодернизма[11]. Меж тем для ученых ХХ века прогресс естественным образом сформировал изучение ландшафтов. Допущение об экономической экспансии проникло и в формулировки популяционной биологии. Новые веяния в экологии позволили мыслить иначе – во внимание приняли межвидовые взаимодействия и истории их нарушений. Ныне, во времена сниженных ожиданий, я ищу природные пространства, основанные на нарушениях, где многие биологические виды иногда обитают вместе, но без союзничества или соперничества.
Я отказываюсь сводить экономику к экологии или наоборот, однако между экономикой и окружающей средой имеется связь, которую все же необходимо сразу обозначить: история накопления материальных богатств путем превращения людей и неодушевленных объектов в источники вложения средств. Эта история подпитывала стремление инвесторов видеть и людей, и вещи как отчужденные друг от друга, то есть способные существовать сами по себе, будто взаимное переплетение жизни не имеет значения[12]. Посредством отчуждения люди и предметы делаются движимым имуществом, их можно изъять из мира их жизни каким-нибудь транспортом, способным преодолевать любые расстояния, и обменять на другие активы, из других жизненных миров, где угодно[13]. Это совсем не то же самое, что считать других частью жизненного мира – к примеру, питаясь или питая кого-то другого. В этом случае многовидовые обитаемые пространства остаются на своих местах. Отчуждение устраняет взаимные переплетения внутри обитаемого пространства. Греза об отчуждении питает видоизменение ландшафта, в котором значение имеет лишь один отдельно стоящий ресурс, все остальное же представляется сорняками или мусором. Учитывать взаимные переплетения внутри обитаемого пространства в таком случае неэффективно и, вероятно, устарело. Когда отдельно взятый ресурс в том или ином месте более нельзя производить, это место можно забросить. Вся древесина добыта, нефть исчерпана, почвы под посадку более не приносят урожай. Поиск ресурса возобновляется в другом месте. Вот так упрощение ради отчуждения порождает разруху – места, заброшенные ради возобновления эксплуатации ресурса где-то еще.
Ландшафты ныне усеяны подобными развалинами по всему свету. А такие места, тем не менее, могут быть живы – невзирая на их объявленную смерть: заброшенные источники ресурсов иногда порождают новую многовидовую и многокультурную жизнь. Во всепланетарном состоянии неустойчивости у нас нет другого выбора – нам необходимо высматривать жизнь на руинах.
Первый шаг – вернуть себе пытливость. Достаточно отказаться от упрощающего нарратива прогресса – и откроются узлы и биение сердца этой самой лоскутности. Можно начать с мацутакэ: сколько бы я ни узнавала о них, всякий раз изумляюсь.
Эта книга не о Японии, но читателю, чтобы лучше понять ее, нужно знать кое-что о японских мацутакэ[14]. Впервые мацутакэ встречаются в письменных источниках в стихотворении VIII века, с которого начинается этот пролог. Уже тогда этот гриб почитали как душистого провозвестника осени. Мацутакэ расплодились близ Нары и Киото, где люди вырубили леса ради постройки храмов и на дрова для кузниц. Tricholoma matsutake распространились в Японии именно из-за человеческого вмешательства в природу. Все потому, что чаще всего растение-хозяин для этого гриба – японская красная сосна[15] (Pinus densiflora), она созревает в минерализованных почвах, открытых солнечному свету в результате порубки леса человеком. Когда лесам в Японии дают вырасти заново, без человеческого вмешательства, сосны оказываются в тени лиственных растений и не дают поросли.
По мере вырубки лесов красная сосна распространилась по всей Японии, и мацутакэ стали ценным подарком, который преподносят в красивых коробочках, выложенных папоротником. Такими подношениями чествовали знать. К периоду Эдо (1603–1868) зажиточные обыватели – купцы, например, – тоже приобщились к мацутакэ. Этот гриб стал одним из символов времен года – как знак осени. Походы за мацутакэ осенью стали для людей тем же, что и созерцание цветущей сакуры по весне. Мацутакэ сделался любимым предметом поэтов.
Как и в других японских стихах о природе, отсылки к времени года помогали создать настроение. Мацутакэ вошел в совокупность более старых примет осени, среди них, например, зов оленя или полнолуние во время осеннего равноденствия. Надвигающаяся оголенность зимы окрашивала осень зарождающимся одиночеством на грани с ностальгией, и приведенные выше стихотворные строки – как раз в таком настроении. Мацутакэ был удовольствием для избранных, знак удачи тех, кто может жить в изысканных образах природы, радостью для утонченного вкуса[17]. Поэтому, когда крестьяне, готовясь к выездам знати на природу, иногда «подсаживали» мацутакэ (то есть искусно вкапывали грибы в землю там, где мацутакэ сами по себе не росли), никто не возражал. Мацутакэ стали частью идеальной смены времен года, и ценили их не только в поэзии, но и в других искусствах, от чайной церемонии до театра.
Эпоха Эдо завершилась с реставрацией Мэйдзи, и началась стремительная модернизация Японии. Вырубка лесов продолжалась – в пользу сосен и мацутакэ. В окрестностях Киото «мацутакэ» стало собирательным названием для любых грибов. В начале ХХ века мацутакэ разрослись повсеместно. К середине 1950-х, впрочем, положение изменилось. Сельское редколесье вырубили ради посадок строевого дерева, замостили в ходе урбанизации провинциальных территорий, или же их забросили, переселившись в города, сами крестьяне. Ископаемое топливо вытеснило дрова и уголь, селяне больше не использовали редколесные участки, и те покрылись густыми чащами лиственных деревьев. Склоны холмов, когда-то усеянные мацутакэ, стали теперь для сосен слишком тенистыми. Уязвимые из-за недостатка света сосны убила нематода. К середине 1970-х мацутакэ по всей Японии сделались редкостью.
Однако в то время в Японии происходил быстрый экономический рост, и на мацутакэ был спрос – как на исключительно дорогой подарок, разновидность взятки или поощрения. Цены на мацутакэ взлетели до небес. Знание о том, что мацутакэ растут и в других частях света, вдруг оказалось востребованным. Путешественники и жители зарубежья принялись слать мацутакэ в Японию; возникли импортеры, желавшие поучаствовать в международной торговле мацутакэ, и в дело бросились сборщики-неяпонцы. Поначалу обнаружились грибы всех цветов и разновидностей; их можно было счесть за мацутакэ, поскольку они источали соответствующий запах. Возникло множество новых научных названий – мацутакэ в лесах по всему северному полушарию внезапно обратили на себя внимание. За последние 20 лет в названиях навели порядок. По всей Евразии большинство мацутакэ ныне именуются Tricholoma matsutake[19]. В Северной Америке T. matsutake, судя по всему, имеется только на востоке и в горах Мексики. На западе Северной Америки местные мацутакэ считаются другим видом, T. magnivelare[20]. Некоторые ученые, впрочем, полагают, что общее название «мацутакэ» лучше всего определяет эти душистые грибы, поскольку динамика видообразования по-прежнему неясна[21]. Я следую этой логике – кроме тех случаев, когда речь идет о вопросах классификации.
Японцы нашли способы делить мацутакэ из разных уголков света на категории, и категории эти отражаются в ценах. Глаза на такую категоризацию мне открыл один японский импортер: «Мацутакэ – они как люди. Американские грибы белые, потому что люди там белые. Китайские грибы черные, потому что люди там черные. Японские люди и грибы устроились аккурат посередине». Не у всех категории одинаковые, но этот наглядный пример применим ко многим разновидностям классификаций и оценок, придающих форму общемировой торговле.