Кризис «середины жизни», которым сверхозабочены психотерапевты, возможно, отражает тот факт, что в зените жизни собственная смерть становится для человека менее теоретической и более вероятной. В прошлом смыслом жизни могли быть деньги, безопасность, слава, секс или власть. Но с накоплением опыта все более очевидной становится естественная ограниченность удовлетворения, получаемого от этих вещей. Становясь старше, мы все больше осознаем, что неумолимо движемся к угасанию, и поэтому любые эгоистические цели начинают казаться совершенно тщетными и несерьезными. Даже альтруистические устремления могут поистрепаться без более широкого взгляда на человеческую расу, чем предлагаемый нашей научной культурой. С течением жизни актуальность поиска смысла стремительно возрастает. Глубокое отчаяние и скучная покорность судьбе – симптомы неудачи в этом поиске. В нашем обществе чрезвычайно распространилось потребление алкоголя, успокоительных средств и наркотиков, что, вполне вероятно, отражает попытки людей подавить отчаяние, вызванное бесцельностью существования, найти замену возвышенному чувству осмысленности.
Этот повсеместный недуг отнюдь не является неизбежным, ведь вполне возможно, что выводы научного материализма неверны. Время от времени мы воспринимаем какую–то всеобъемлющую реальность, которая гораздо шире, чем та, что сформулирована наукой, и становимся сопричастными некоему тонкому восприятию, указывающему на возможность высшего, более осмысленного существования. Диссонанс между научным взглядом и интуитивным знанием порождает в нас тревогу и потребность во всем разобраться. Даже преследование сугубо материальных целей может быть слепой реакцией на побуждение проникнуть в смутно ощущаемую реальность, в которой цель и смысл действительно существуют, а не являются фантазией. Возможность развиваться в подобном направлении значительно затруднена нашим непониманием самой природы этой проблемы, попытками свести реальность к сфере эмпирического. В действительности западная психологическая наука склонна рассматривать само сознание, с помощью которого мы познаем физический мир, как всего лишь продукт последнего, как эпифеномен, менее реальный, чем то, что отражается в сознании. Неудивительно, что смысл исчезает. Один физик прокомментировал это следующим образом:
Самое болезненное – сознавать, что наши научные исследования обходят молчанием все вопросы, связанные со смыслом и масштабом космической демонстрации. Чем внимательней мы ее изучаем, тем бессмысленней и глупее она кажется. Очевидно, подобный нескончаемый спектакль обретает смысл только по отношению к созерцающему его разуму. Однако мнение науки по этому поводу явно абсурдно. По ее теории, разум всего лишь продукт наблюдаемого им шоу и обречен кануть в небытие, когда Солнце рано или поздно остынет, а Земля превратится в снежно–ледяную пустыню [5].
Таким образом и Декарта можно поставить с ног на голову и получить следующее заявление: «Я мыслю. Следовательно, мир существует, а я есть иллюзия».
Отрицание или искажение реальности неизбежно вызывает боль и дисфункцию психики. Такие последствия наглядно демонстрируются влиянием работы воображения на людей, страдающих психозами или неврозами. Это справедливо и в отношении фантазий и верований, распространяемых культурой в целом. Обусловленная нашими культурными ограничениями вера в позитивистский эмпиризм – «реально только осязаемое» – приводит к усилению симптомов болезни как на индивидуальном, так и на социальном и политическом уровнях. Человек, ищущий психотерапевтической помощи, возможно, страдает от искажения реальности не только на межличностном, но и на метафизическом уровне, но ни он, ни терапевт не осознают этого.
Основное положение мистицизма состоит в том, что реальность, воспринимаемая обычным образом, на деле является искажением, и человеческие страдания – следствие веры в неверную картину мира. Как говорят мистики, проблема усугубляется врожденной потребностью людей развивать способность восприятия реальности, лежащей в основе феноменального мира. Подобный дар может появиться только в результате развития высших интуитивных качеств – процесса, получившего название «сознательной эволюции». Люди с нереализованной потребностью в этой эволюции испытывают постоянное состояние неудовлетворенности жизнью. С другой стороны, реализация такой цели, как развитие самого себя, – позволяет увидеть и смысл собственной жизни, и цель человеческого существования в целом. Итак, в мистической традиции смысл доступен восприятию.
Проблема ограниченности восприятия, как с ней сталкиваются в биологии, описана Г.Ф.Пантином:
…при невнимательном взгляде вы вдруг можете представить, что все поведение актинии объясняется очень несложными рефлексами – вроде движения монетки в слот–машине.
Однако, по чистой случайности, я обнаружил, что, помимо рефлексов, у актинии наблюдается масса целенаправленных поведенческих проявлений, связанных со спонтанной активностью, и мы попросту ничего не знаем о них (эта деятельность была слишком медленной, чтобы ее пронаблюдать; время, в котором живет актиния, находится за пределами нашего сенсорного диапазона) [6].
Так же возможно, что смысл и цель человеческой жизни находятся за пределами обычного сознания, расширение и углубление которого – предмет интереса мистической традиции. В сущности, некоторые считают эволюцию сознания принципиальной задачей человеческой расы. Западная психология, часто предпринимающая бесплодные попытки оправдать чувство бессмысленности и сопутствующие ему симптомы, может многому научиться у мистицизма, рассматривающего смысл как нечто реальное и доступное сознанию, при условии развития соответствующей способности восприятия.
Изо всех сил стараясь найти цель и смысл существования, человек все чаще и чаще сталкивается с основными вопросами: «Кто я?» и «Что я?». Терапевты слышат их как в явной, так и в косвенной форме: «Кто такой реальный я?» или «Я не знаю, чего я хочу: часть меня хочет одного, а вторая часть – другого. Чего же хочет мое Я?». Западная психология совершенно беспомощна в разрешении этих вопросов, так как в ее теориях отсутствует ядро человеческого опыта – наблюдающее Я. В то же время, глубоко в основании психопатологии лежит фундаментальная путаница между Я как объектом и чисто субъективным Я. Эмоции, мысли, импульсы, образы и ощущения составляют содержание сознания. Мы их свидетели. Мы заведомо знаем об их существовании. Точно такими же наблюдаемыми конструкциями является наше тело и образ самих себя, то представление, которое мы о себе имеем. Но суть, основа чувства личного существования – своего Я – находится в самом процессе самосознания, а не в его содержании.
Западная психология склонна игнорировать разницу между сознанием и содержанием сознания, не придавая значения тому, насколько важным может быть подобное различие. В действительности, многие люди с трудом улавливают разницу между сознанием и его содержанием – этими двумя составляющими нашей повседневной жизни. Однако пристальное наблюдение показывает человеку, что он в состоянии временно останавливать свое мышление, может переживать тишину или темноту, полное отсутствие образов или следов памяти, т.е. любой элемент душевной жизни может исчезнуть, тогда как само сознание остается. Сознавание – основа сознательной жизни, это тот фон или поле, на котором расположены элементы, и он отличим от самих мыслей, ощущений или образов. Это различие можно пронаблюдать, просто посмотрев прямо перед собой. Осознайте, что вы переживаете, а потом закройте глаза. Сознавание остается. Оно существует «за» пределами ваших мыслей и образов, и именно там находитесь ВЫ.
То, что мы знаем как свое Я, отделено от воспоминаний, мыслей, чувств и любого содержания сознания. Ни одна из теорий западной психологии не обременяет себя рассмотрением этого фундаментального вопроса. Все описывают Я через что угодно, только не через наблюдателя, который находится в центре всего нашего опыта. Это существенное упущение возникло в результате своего рода аномальной природы наблюдающего Я – в отличие от всего остального оно не является объектом. Западные же психологические теории основываются на объекте. Мы мыслим и разговариваем в категориях объекта. Подобным образом постигается не только физический мир, схожими объектами являются и элементы душевной жизни. Эмоции, казалось бы диффузные и аморфные, локализуются нами и подвергаются наблюдению; они обладают определенными качествами. Подобно текучему веществу, эмоции являются для нас объектами наблюдения. Образы, воспоминания и мысли предстают как объекты, которые мы «схватываем» и пытаемся контролировать, подобно другим предметам, составляющим физический мир. В противоположность этому наблюдающее Я мы наблюдать не можем. Его нужно непосредственно переживать. У него нет ни четко определяемых качеств, ни границ, ни измерений. Наблюдающее Я игнорируется западной психологией, поскольку не является объектом и не подходит под определения современной теории, не вписывается в ее рамки. Как мы можем ответить на важнейшие вопросы «Кто я?» и «Для чего я?», лежащие в основе науки, философии, искусства, поиска смысла жизни, если не обладаем пониманием этого неуловимого реального Я? Нам нужно перешагнуть через границы традиционного способа мышления, чтобы найти необходимые ответы.
И в этом случае мистическая традиция имеет дело с областью знания, игнорируемой западной наукой. И в йоге, и в буддийской метафизике, и в психологии подчеркивается важнейшее различие между наблюдателем и содержанием сознания и используются медитативные техники для развития наблюдающего Я. Как и в вопросе нахождения смысла, мистики считают, что работа с вопросами «Кто я?» и «Для чего я?» предполагает наличие особого способа восприятия. Подобное требование неудивительно, если учесть аномальный характер наблюдающего Я. Для того, чтобы всецело понять Я, нам нужно сначала узнать, чему учит мистическая традиция в этой связи.
Третья область, в которой мистическая традиция могла бы обогатить западную психотерапию и западную культуру в целом, – это влияние мотивации, или намерения, на состояние сознания индивида. Хотя современная психотерапия явно озабочена движущими силами мотиваций, она склонна обращаться к исследованию мотивов, только когда они вызывают конфликты, порождающие те или иные симптомы. Однако есть немало свидетельств того, что мотивация имеет глобальное значение в организации сознания. Человек, мчащийся на автомобиле в час пик, чтобы успеть на какую–то встречу, или расслабляющийся под музыку после обеда, понятно, находится в разных состояниях сознания, различающихся видами внимания, остротой ощущения времени, степенью разделенности Я и объекта и т.п. Подобная проблема представляется важной для психотерапии, так как состояние или форма сознания – почва, на которой произрастают те или иные симптомы, и их природа в значительной степени определяется этой основой.
В мистической традиции существует тонкое понимание связи между основными мотивами, мышлением и восприятием. Работа мистических школ во многом сосредоточена на выявлении и изменении мотивации учеников, по мере того как последняя проявляется через их жизненные позиции и каждодневное поведение. Потребность в качественном изменении сознания, позволяющая развить особые способности восприятия, отчасти рассматривается как необходимость ослабить интенсивность мотивации, связанной с объектным Я, то есть с Эго. Хотя мистическая традиция и не является терапевтической системой и не ставит своей целью коррекцию симптомов, исчезновение последних во многих случаях происходит как определенного рода побочный эффект ее практического применения. Освобожденный от мотивов объектного Я индивид достигает другого уровня восприятия и сознания, в результате чего проявления (симптомы), присущие его прежнему состоянию сознания, постепенно исчезают. Подобный эффект не имеет первостепенного значения с точки зрения мистицизма, но для западной психотерапии это основная задача. Обратив внимание на мистические учения, работающие с мотивацией и ее отношением к сознанию, и психотерапевты, и их пациенты могут приблизиться к достижению своих целей, поскольку названная проблематика влияет на все аспекты нашей жизни.
Проблемы смысла, наблюдающего Я и влияния мотивации на сознание связаны между собой. Развитие наблюдающего Я обеспечивает понимание собственных мотивов и, соответственно, возможность измениться. Перемена в мотивации позволяет развить интуитивное восприятие, открывающее доступ к смыслу. Мистицизм всегда уделял пристальное внимание таким жизненно важным областям и их взаимосвязи и располагает особым знанием по этому вопросу. Если бы западная психология позаимствовала подобное видение, она достигла бы более глубокого понимания человеческого сознания, что не только расширило бы сферу применения психотерапии и повысило бы ее эффективность, но удовлетворило бы и другие, гораздо более важные для нашего благополучия потребности.
Таковы причины, по которым нам стоит выяснить, что же может нам предложить мистическая традиция, а также исследовать ее возможное применение не только в психотерапии, но и в решении проблем здоровья и человеческого развития. Я убежден, что, сделав это, мы вступим в новую эру понимания и постигнем до сих пор оставшееся неизведанным – наше Я. Современные психологические теории нескладны и изначально противоречивы из–за неверного истолкования наблюдающего центра как основы нашего опыта. Упустив из виду уникальный характер наблюдающего Я, его трансцендентную природу, западная психология так и не сумела вывести нас из темницы ограниченных и обедняющих предположений.
Многие годы голос в ночи был глух к самому себе. Настало время прислушаться.
Часть I. Связи
Глава 1
Мистицизм как наука
Западный человек, скорее всего, будет связывать мистическое с разнообразными чуждыми ему персонажами из категории «духовных лиц»: бородатыми гуру в экзотических одеяниях, окруженными благоговеющими последователями; изможденными святыми, захваченными экстатическими видениями; аскетичными отшельниками, медитирующими в пещерах; притом непременными атрибутами мистицизма в этом случае будут четки, благовония, кружения в танце, вегетарианская диета, обет безбрачия, чаши для подаяния.
Такие представления далеки от действительности. Бо́льшая часть знакомых нам «мистических учений» – атрофированные, вытесненные временем фрагменты того, что представляло собой сложные и цельные развивающие системы, специально приспособленные к разным, очень не похожим друг на друга культурам. Практики, кажущиеся нам сейчас экзотическими, не были таковыми изначально. Подлинное мистическое развитие должно быть представлено в форме, подходящей для тех, кто в него вовлечен. Оно использует «материал данной местности». Многое из того, что мы определяем как мистическое, представляет собой карнавальную имитацию для запутавшихся и дезориентированных людей или систему причудливых практик – мешанину из разнообразных техник и философских учений.
Но, как говорится, фальшивые монеты принимаются лишь потому, что они похожи на подлинные. Сосредотачиваясь на существенном и избегая путаницы, вызванной множеством разнообразных форм мистицизма и вышедшими из употребления языками древних текстов, мы можем разглядеть крупицы золота, содержащиеся в мистической традиции. Таким образом мы сумеем добраться до сути теории и техник, составляющих особого рода науку, причем более близкую к нашей, чем можно себе представить.
Кто–то может посчитать стремление называть мистицизм наукой весьма наивным мечтательством, ведь считается, что наука оперирует особым методом, включающим три основных последовательных этапа, которые явно отличаются от понимаемого обычно под мистической деятельностью. Вот эти три этапа:
1) наблюдение феномена;
2) получение выводов из наблюдений;
3) сопоставление полученных выводов с результатами, которые возможно повторить.
На самом деле, научный метод, как свидетельствует Майкл Полани [1] и другие авторы, в целом не работает для большинства научных истин, хотя он и признан единственно правильным способом проведения исследований. Историк науки Дингл сделал следующее обобщение относительно несоответствия стандартного научного метода реальной практике:
Стандартный научный метод относится к области знания, формируемого, прежде всего, логиками, незнакомыми с практической стороной науки. Это знание состоит, главным образом, из набора принципов, с помощью которых к общепризнанным выводам могут прийти те, кто уже знаком с ними. Если мы посмотрим на эти принципы и на те шаги, с помощью которых совершалось реальное открытие, то едва ли найдем хоть один пример, когда первое соответствовало бы второму [2].
Научный метод применим скорее для проверки, нежели для открытий, и в самом способе его использования кроется основополагающее различие между мистицизмом и западной наукой. Некоторые утверждают, что акт постижения не подлежит верификации и лежит за пределами науки. Например, Басуи, мастер дзэн, живший в XIV веке, говорил: «Ваш разум–сущность не подвержен рождению или смерти. Это ни бытие, ни небытие; ни пустота, ни цвет–и–форма» [3]. Что ученому делать с этим утверждением? Понятие «разум–сущность» не может быть точно определено, и данный постулат невозможно проверить наблюдением. Но в ответ на подобное возражение, мы можем сослаться на идею Эйнштейна об «искривлении» пространства. Способны ли мы проверить это положение? Мы наблюдаем пространство и изучаем кривые, но наш личный опыт не подтверждает гипотезы, что пространство искривлено. Эйнштейн мог бы возразить: «Кривизна пространства не воспринимаема с помощью пяти чувств. Если на протяжении многих лет изучать физику и вникать в математические расчеты, можно прийти к пониманию того, что это утверждение истинно, и увидеть, как оно связано с известными вам явлениями». Такой же ответ, вероятно, дал бы и Басуи: «Вы не можете воспринять “разум–сущность” с помощью органов чувств. Если вы несколько лет посвятите особого рода изучению, вы сможете прочувствовать истинность моих слов». И конечно, и Эйнштейн, и Басуи добавили бы: «Вам понадобится учитель, который понимает сущность вопроса, материал, подходящий для работы, вы должны быть открыты обучению, а также обладать интеллектом и мотивацией, необходимыми для достижения понимания в столь сложной области». В этом случае мистицизм не следует считать чуждым науке.