И все же, если говорить о предмете изучения и применяемых методах, мистицизм отличается от науки. Одно из различий состоит в том, что мистики считают получение информации личного характера главной составляющей своей работы. Там, где западные ученые смотрят вовне, на внешний мир, последователи мистической школы обращают взгляд внутрь себя, на внутренний мир, в том числе и на то, что в них задает вопросы. Ученый–мистик сам становится объектом своего изучения, а его сознание предоставляет ему необходимые данные для изучения. Опять же, такой подход может показаться весьма ненаучным, если отталкиваться от привычного образа исследователя как отстраненного, объективного регистратора наблюдаемых феноменов. Однако и подобный взгляд на ученого скорее фантастичен, нежели реалистичен. Нам известно, что наблюдатель никогда не бывает отстранен до такой степени, чтобы не влиять на объект исследования. Эйнштейн убедительно показал, что исследователь, измеряя пространство и время, включает себя в проводимое измерение. Ученый не может только «наблюдать». Рассматривая роль субъективного фактора в науке, Гейзенберг заметил:
Обратившись к различным концепциям в прошлом, настоящем и будущем, с помощью которых человек, опираясь на науку, пытается найти свой путь в этом мире, мы увидим, что чем дальше, тем большую роль в организации подобных идей играют субъективные элементы. Классическую физику можно считать идеализацией, к которой мы прибегаем, рассуждая о мире, как если бы он был отделен от нас самих [4].
Хотя идеал объективного наблюдателя не только теоретически невозможен и почти не встречается, однако ряд обширных сфер человеческого опыта требует от исследователя личной вовлеченности в изучаемый феномен, поскольку тот не может быть адекватно передан через одни только описания. Например, опыт восприятия музыки, секса, плавания, танца или вкушения изысканного блюда невозможно выразить, но можно понять, что это такое, если попробовать самому. В медицинской диагностике в значительной степени требуется то же самое. Нужно слушать и слушать, чтобы распознавать различные оттенки сердцебиения, хотя при чтении учебника кажется, что все и так вполне понятно. Необходимость лично пережить исследуемый феномен лучше всего знакома психотерапевтам и психоаналитикам. Давно признано, что люди, изучающие такие специальности, должны сами пройти курс психотерапии или психоанализа в процессе профессиональной подготовки. Одна из многих причин состоит в том, что в определенных сферах опыта реальные переживания не могут быть переданы только словами. Каждый, кто когда–то прочел о «переносе»3 (transference) в психотерапии, а потом сам испытал его на себе, осознает разницу между теорией и опытом. Как и мистическое состояние сознания, такие вещи не поддаются точному описанию. Их можно познать лишь с помощью них самих.
Итак, западная наука, в том числе психология, по необходимости содержит важный элемент субъективизма и разделяет с мистицизмом проблему ограниченного доступа к первичным данным, что требует специального обучения и информации. Однако есть и более фундаментальные препятствия.
Первое препятствие – сама природа языка. Поскольку язык возникает из нашего взаимодействия с внешними объектами, речь неадекватна для передачи таких внутренних феноменов, как чувства, и мы не можем использовать ее для установления точных связей между внутренними событиями двух индивидов. Для передачи того, с чем может справиться описательный язык, традиционно использовалось искусство, но оно оказывается за пределами категории науки из–за своей недостаточной точности.
Ученые физики, химики и биологи воздействуют на исследуемые материалы или организмы. Сходным образом и мистики применяют различные процедуры, такие, как медитация, изменяя состояние сознания учеников и этим открывая им доступ к иному знанию. Мистическое сознание подразумевает иной взгляд на время, при-чинно–следственную связь и человеческое Я, другую, с нашей обычной точки зрения, реальность. Применение обыденного языка к этой особой сфере приводит к возникновению парадоксальных утверждений, которыми изобилует мистическая литература: «Поднятые брови – это горы и океан» [5] или «Оно движется и не движется. Оно далеко и в то же время близко» [6]. Опять-таки проблема приспособления привычного нам языка к неординарному опыту не является чем–то чуждым западной науке, которой приходится выдумывать такие формулировки, как волновая природа света, чтобы обозначить парадоксальность описываемого феномена.
Второе препятствие, ограничивающее доступ к мистическим переживаниям, состоит в том, что мистицизм предназначен для развития интуитивного знания, – иными словами, типа восприятия, минующего обычные сенсорные каналы и рациональный интеллект. Утверждается, что обычная интуиция – лишь слабое эхо подобной способности, и путать одно с другим нельзя. Итак, как же может учитель описать мистическое переживание тому, у кого его не было? Эту проблему иллюстрирует притча, записанная одним современным суфием.
Был я как–то в одной стране, где местные жители никогда не слышали звуков, исходящих из радиоприемника. Мне должны были привезти транзистор, а пока я пытался рассказать людям, что такое радио. Одних мое описание привело в восторг, других – в ярость. А у некоторых возникла какая–то необъяснимая, иррациональная враждебность по отношению к самому этому приспособлению.
Когда же я наконец показал устройство, люди не могли сказать, в чем разница между звуками из громкоговорителя и голосом человека, стоящего рядом. В конце концов у них все же сформировалась такая же способность слуха к различению этих разных звуков, как и у нас.
И в ответ на мои позднейшие расспросы они клялись, что образ, представившийся им в результате моих довольно обстоятельных описаний, никак не походил на реальность [7].
В силу подобных факторов человеку, погруженному в свои обычные переживания, весьма сложно оценить выводы, к которым пришла мистическая наука. Тем не менее, люди, стремящиеся к этому знанию, должны попытаться создать внутри своего опыта определенные базовые посылки, что позволит мистику связаться с ними. В процессе приобщения они смогут занять позицию, необходимую для подтверждения опыта наблюдением, – т.е. феномен мистического переживания станет доступен для них на повторяющейся основе. В естественных науках нам требуется значительное интеллектуальное, техническое и сенсорное обучение, чтобы прийти к общепринятому пониманию определенных наблюдений. Подобным же образом те, у кого есть необходимое мистическое образование, прекрасно понимают друг друга и могут делиться своим опытом, хотя для необученного постороннего человека их коммуникация непостижима. С функциональной точки зрения знание специалиста всегда приватно.
Одновременно с этим необходимо сознавать, что проверка и аттестация положений мистицизма не так прямолинейна, как аналогичный процесс в некоторых областях науки. Галилей мог продемонстрировать падение двух предметов разного веса с тем, чтобы другие могли увидеть и понять результат его эксперимента. А непосредственно пронаблюдать результаты мистического исследования может только один человек в каждый конкретный момент, ведь оно проводится именно внутри мистика, и он сам для себя является «контрольной группой». Как правило, только мистики с помощью своих развитых интуитивных способностей могут увидеть изменения, происходящие в ищущем, и подтвердить его достижения. Кроме того, не стоит забывать, что, хотя экспериментальные подтверждения эйнштейновской теории относительности и доступны для широкой общественности, читающей соответствующую литературу, проводить подобные эксперименты и интерпретировать их результаты могут только «немногие избранные», специально обученные люди. Таким образом, мы обнаруживаем, что мистицизм и в этом отношении не так уж далек от науки, как принято думать.
Мистическая традиция – это область знания, основанная на опыте, и ее цель – познание реальности. Присущая ей субъективность не исключает ее из сферы науки, где в открытии также участвует субъективное и иррациональное. И та, и другая отрасли используют разум, но постигают основную природу реальности, основываясь на интуитивном мышлении. Поэтому современные западные исследователи могут приблизиться к мистической традиции, не чувствуя себя предателями по отношению к науке, не отказываясь от ее базиса – опыта наблюдения. Сходным образом психотерапия и мистицизм не должны непременно исключать друг друга. К тому же корни психотерапии лежат скорее в сакральном целительстве, нежели в рациональной медицине, что видно из ее истории. Практика исцеления душевных недугов ближе к искусству, чем к логике или технологии. Эти факты говорят о родстве психотерапии с мистической традицией и дают основания психотерапевтам учиться у мистиков. Если оставить в стороне неверные представления и предвзятые мнения о мистицизме, мы увидим, что мистическая традиция содержит сущностный стержень, обладающий огромной важностью для западной психологии.
Глава 2
Психотерапия как искусство
Принципиальным препятствием для сближения западной психотерапии с мистической традицией является представление, согласно которому мистицизм связан со своего рода сентиментальным эмоциональным состоянием, чем–то, в лучшем случае, сродни поэтическому вдохновению, тогда как психотерапия состоит (по крайней мере, должна) в духовном родстве или союзе с объективной наукой. На самом же деле, мистицизм, при всей кажущейся иррациональности, основан на профессиональной преданности истине, что делает его наукой в изначальном смысле этого слова, тогда как психотерапия носит на себе печать религиозного происхождения. По этим причинам психотерапия ближе к мистической традиции, нежели к западной науке. Психотерапии необходимо осознать свое родство с мистицизмом, и обе стороны от этого только выиграют.
На заре медицины лечение недугов неясного и таинственного происхождения – например, истерических припадков, одержимости, безумия, различных приступов недомогания – являлось вотчиной знахарей, шаманов и жрецов. Эти древние целители, лечившие подобные состояния путем экзорцизма или посредством магического заклинания духов, были прародителями современных психотерапевтов. В VII—VIII веках до н.э., когда люди считали, что недуги в основном насылаются богами, лечение осуществляли священнослужители, приносившие жертвоприношения для умиротворения богов, и бродячие барды, воспевавшие в своих балладах важность и осмысленность человеческой жизни.
В средневековой Европе безумие приписывали одержимости демонами, в противоположность греческим представлениям об одержимости богами, хотя в обоих случаях обращались к священнослужителям. В средние века медицина постепенно стала выходить из–под теологического контроля, но даже в XVII веке психология и психотерапия еще находились главным образом в ведении философов и священников, несмотря на наметившийся раскол.
В философию понятие бессознательного4 изначально было введено Лейбницем, а Декарт писал о детском происхождении пристрастий и извращений в характере взрослого человека. Что касается религии, то католические священники знали о психологических проблемах, обнаруживаемых и решаемых на исповеди. Писали они и о сексуальных отклонениях. Огромную роль играл ритуал «исцеления душ», с помощью которого протестантские священники, отвергавшие формальную исповедь, добирались до патогенетических5 тайн, лежавших в основе эмоционального конфликта [1].
Но уже в XIX веке медицина стала опираться в основном на рационализм. Лечение эмоциональных и умственных расстройств стало прерогативой врачей, а не церкви. Внутри этой специализации образовался новый раскол, отразивший то же разделение мысли, что и в прежние времена.
Одна школа считала, что психические болезни вызваны биологическими причинами (мозговой дисфункцией), другая искала причину в психологических процессах. Последователи «мозговой дисфункции», т.е. сторонники органической теории, по-прежнему привязаны к традиционной медицине и делают акцент на лекарствах и соматической терапии. Школа «психогении»6, унаследовавшая мантию философов и священнослужителей, представлена психотерапевтами всевозможных направлений. Наиболее типичным представителем этой школы является классический психоаналитик, чей modus operandi7 гораздо ближе к деятельности исповедующего священника, чем врача, работающего в своем кабинете.
Психоанализ8, созданный Фрейдом в конце XIX века, заложил фундамент современной психотерапии, принципы которой буквально пропитали всю современную культуру. Весьма примечательно, что, будучи врачом, Фрейд прежде всего попытался разработать такую неврологическую теорию сознания, которая обеспечила бы разумную биологическую базу для его теории неврозов. Сначала он был воодушевлен своим «Проектом научной психологии», но потом резко его отверг.
Стрейчи пишет в предисловии к вышеназванному труду Фрейда:
И несложно догадаться, почему. Ведь он обнаружил, что его нейронная система бесполезна для объяснения явления, охарактеризованного им в работе «Я и Оно» как «наш последний ресурс, единственный маяк во тьме глубинной психологии», а именно «то, что в нас определяет, быть нам сознательными или нет» [2].
Впоследствии Фрейд никогда не возвращался к неврологической модели. Как клиническая процедура его психоанализ был разработан на основе гипноза. В основу этого подхода легла протестантская модель «исцеления душ», но всякая связь с религиозным контекстом была им совершенно разорвана, а понятие души отброшено.
Психотерапия невротических расстройств, ведомая психоанализом, стала развиваться в направлении, уходящем все дальше и дальше от научной медицины в сторону психологии, философии и метафизики. Психоанализ обогатил ее техническими процедурами: интерпретацией процессов сопротивления и переноса, пониманием поведения взрослого через опыт детских переживаний, анализом симптомов как адаптивных стратегий. Все вышеназванное попадало скорее в разряд искусства, потому что это трудно, если вообще возможно, измерить; подобные явления могут быть отнесены к конкретному классу только в самых общих чертах, что возможно передать в процессе ученичества, а не посредством текста. В психотерапии трудно получить результат, опираясь только на технику и теории, – и это также роднит ее с искусством. Для постижения терапевтического эффекта необходимо сосредотачивать внимание на менее осязаемых качествах, таких, как «теплота», «эмпатия»9 и «искренность», а связи между подобными вещами сложны [3, 4]. Проанализировав эти непростые вопросы, Митчел с коллегами пришли к заключению, что для психотерапевта важны следующие качества:
Мы хотим подчеркнуть, что терапевт–личность даже важнее, чем терапевт–эксперт или терапевт–техник. В связи с этим необходимо отметить то общее, что психотерапия имеет с другими сферами жизни, и заявить, что терапевт как полноценное человеческое существо вовлечен в делание, которое можно назвать поистине человеческим [5].
Психотерапия может быть очень эффективной, не в результате теоретической осведомленности или овладения особыми техниками. Скорее всего, эффективность зависит от таких качеств терапевта, как способность сопереживания, знание самого себя, внимательность, от возможности образовать совместную пару с пациентом. Многое опирается на основанную на руководстве старшего терапевта систему обучения, помогающую ученикам перенять «безмолвное знание» от того, кто приобрел клиническую мудрость [6]. Книжки могут подсказать вам, что делать, но не подскажут, когда.