Тогда из-за перегородки послышался голос Констандиса.
– Проснулись, мамаша? – спросил он. – Как провели ночь?
– Как, как… Как курица на мельнице, пей свою ракию.
Констандис показался в зимовке. Он был широкогрудый, нескладный –«непутевый», как его называла теща, – и почти лысый. Старуха указала Амерсе на бутылек с ракией, что стоял на полке над камином, и кивнула, чтобы та налила стопку Констандису.
– А инжир есть на закуску? – спросил мужчина, взяв стопку из рук свояченицы.
– Да откуда ж ему взяться?! – проворчала старуха. – Нам бы раздобыть сорок лепешек, – добавила она, подразумевая непредвиденные расходы, случавшиеся обычно в бедных домах, когда на них обрушивается какое-нибудь «счастливое событие» – например, рождение девочки.
– Много хочешь – мало получишь, – сказала Амерса, вспомнив еще одну пословицу.
– Мало вы меня цените, и кривой зять – в радость, – нисколько не растерялся Констандис. – Ну, будем! Чтоб дожила до сорокового дня!
И опустошил залпом стопку ракии.
– До вечера!
Констандис взвалил на себя сумку с инструментами и отправился в мастерскую.
Глава 2
Огонь в камине угасал, лампа мерцала, роженица дремала на своей кровати, в люльке кашлял младенец, и старуха Франгоянну, как и в предыдущие ночи, лежала на матрасе, не смыкая глаз.
Петух пропел первый раз, и вот ей снова, словно видения, стали являться воспоминания. Когда ее выдали замуж, «захомутали», и в качестве приданого отдали ветхий домишко в старой, пустой Крепости, худородный участок в северной дикой глубинке да пашню, на которую также имели притязания сосед и монастырь, она вместе с мужем поселилась в доме вдовы-золовки и разжилась небольшим хозяйством. В ее рядной записи при этом было указано, что за нее отдали столько-то платьев, сорочек, подушек, а также две медные посудины, сковороду, таган и тому подобное. Даже столовые приборы были указаны в записи.
Уже на следующий день после свадьбы ее золовка разобрала все вещи и обнаружила, что из списка не хватает двух простыней, двух подушек, одной медной посудины, а также целого комплекта одежды. В тот же день она потребовала у тещи восполнить недостающее, на что корыстолюбивая старуха ответила: «Что отдала, то отдала, и хватит с вас». Тогда сестра пожаловалась своему брату. И когда он рассказал все своей молодой жене, та ответила: «Если б ты думал о своей выгоде, то никогда бы не согласился на дом в Крепости, где живут одни призраки. И зачем тебе простыни да сорочки, коли ты не смог вытребовать добротный дом, виноградник и оливковую рощу?»
Пока они еще были помолвлены, Хадула в самом деле попыталась нашептать что-то такое своему жениху. Хотя она и была совсем юной, благодаря своей натуре и примеру матери, вольному и невольному, она сделалась хитра не по годам. Но ее мать, почуяв неладное и испугавшись, что маленькая Ведьма, как она обычно называла свою дочь, надоумит жениха потребовать большее приданое, установила суровый надзор над парой, не позволяя им и словом перемолвиться. Она так поступала якобы под предлогом соблюдения морали:
– Я свою вахту не пропущу, а то еще подложит мне ребеночка… маленькая Ведьма! – сказала старуха.
Видите, она использовала слово из профессиональной лексики мужа («вахта» – дежурство на корабле). Но на самом деле она это сделала, чтобы не давать большее приданое.
Однажды вечером, накануне помолвки, жених вместе со своей сестрой пришел к родителям невесты обсудить приданое. Старик-судостроитель диктовал рядную запись чтецу Сивиану, певчему из церкви, который, достав из-за пояса бронзовую чернильницу, а из длинного, похожего на кобуру футляра – гусиное перо, и разместив на коленях Деяния апостолов и кусок плотной бумаги поверх книги, начал писать под диктовку старика: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… я выдаю свою дочь Хадулу за Иоанна Франга и даю ей, во-первых, свое благословление…» Хадула все это время стояла напротив очага, рядом с грудой одежды – там, где высилась гора из одеял, покрывал, подушек, покрытая сверху шелковой простыней и увенчанная двумя огромными подушками, – неподвижная и величественная, как та гора. При этом она беспокойно и очень осторожно посылала тайные знаки жениху и его сестре, чтобы те не соглашались на «дом в Крепости» и «пашню в Стивото» в качестве приданого, а запросили дом в новом городе, а также виноградник и оливковую рощу поблизости.
Напрасно. Ни жених, ни его сестра не заметили этих отчаянных жестов. Зато старуха, ее мать, хоть из вежливости и стояла лицом к будущим родственникам, все же находилась вполоборота к дочери, и вдруг как будто кто-то сообщил ей, что что-то неладно, она резко повернулась к ней и все увидела.
Старуха бросила на дочь взгляд, полный угрозы:
– Ах ты, маленькая ведьма! – прошипела она сквозь зубы. – Ну, погоди у меня! Я-то тебе устрою!
Но тут же осеклась, подумав, что не стоит угрожать дочери. Она испугалась, что та нажалуется отцу, и тогда станет только хуже. Старик, скорее всего, уступит мольбам единственной дочери и даст за ней большее приданое. Посему она замолчала. А Ха-дула недоумевала, почему, когда они остались наедине, ее мать, подававшая ей до этого знаки, в первый раз в жизни не стала ни кусать, ни щипать, ни царапать свою дочь, что она делала постоянно.
Стоит заметить, что дом в старой, ненаселенной деревне казался разумным приданым, ведь в Крепости еще оставались дома и некоторые семьи проводили там лето и до сих пор верили в «старую деревню» – идею, которую выдумали старики. Они не могли привыкнуть ни к новому порядку вещей, ни к мирной жизни без налетов разбойников, пиратов и турецкой армии, и им казалось, что проживание в новом городе временно и что скоро люди вновь поспешат вернуться к своим старым, знакомым домам. И хотя все вспоминали Крепость и скучали, мечтали и говорили о ней, но не переставали строить дома в новом поселении, что в тысячный раз доказывает: люди говорят одно, делают другое и невольно подражают друг другу.
Итак, через две недели после помолвки справили свадьбу. Так распорядилась теща. Ей, мол, не нравилось, что жених захаживает к ним домой, как он это привык делать, будучи подмастерьем и учеником ее мужа. И вот пожилая сестра, сама вдова с двумя сыновьями (один, подросток, также работал на верфи) и маленькой дочерью, приняла в свой дом новую семейную чету. Через год родился первый ребенок, Стафис, за ним Дельхаро, потом Ялис, Михалис, Амерса, Димитрис и последней Криньо.
Поначалу казалось, что в доме царит мир. Затем, когда стали подрастать старшие дети невестки, а двое детей золовки уже были достаточно взрослыми, в доме разразилась война. Тогда Франгоянну, которая, повзрослев, приобрела опыт и стала гораздо мудрее, удостоилась, как она сама скромно говорила, собственного дома благодаря своей сноровке и бережливости.
В первый год она смогла построить только четыре глинобитные стены да крышу. На второй год «замостила» три четверти дома, то есть положила пол разнородными досками – старыми вперемешку с новыми, и, не теряя времени, в предвкушении, когда же она наконец «высвободится» от деспотичной золовки, которая с годами вела себя все более странно, собрала пожитки и вместе с мужем и детьми переселилась в свой «уголок», в свое «гнездо», на свой кусочек земли. В тот день, по ее словам, она испытала самую большую радость за всю свою «жисть».
Франгоянну как будто заново переживала все те события во время долгих бессонных январских ночей, когда за окном время от времени свистел северный ветер, стуча по кровле и в окна, и она не смыкала глаз подле люльки своей маленькой внучки. Было три часа ночи, и петух снова пропел. Девочка, ненадолго успокоившись, начала кашлять с новой силой. Больной появилась она на свет, к тому же, видимо, простыла на третий день, когда ее купали в корыте, и подхватила ужасный кашель. Франгоянну уже несколько дней жадно поджидала, когда у девочки случится судорога – ведь тогда она точно не выживет, но, к счастью, этого не происходило. «Она сама будет мучиться и нас будет мучить», – сказала старуха сама себе так тихо, что никто не услышал.
Тут Франгоянну приоткрыла воспаленные от бессонницы глаза и покачала люльку. Тогда же она потянулась за микстурой, чтобы дать ее больному ребенку.
– Кто это кашляет? – послышался голос из-за перегородки.
Старуха ничего не ответила. Был вечер субботы, и ее зять перед ужином выпил на одну стопку ракии больше. Еще одну он выпил после ужина, а затем стакан вина, чтобы отдохнуть от работы, проделанной за всю неделю. И вот выпивший Констандис разговаривал или даже бредил во сне.
Ребенок не проглотил микстуру, но в очередном приступе кашля, который стал только хуже, вытолкнул ее своим язычком.
– Заткнись! – закричал сквозь сон Констандис.
– Ну, этого тебе не дождаться, – иронично ответила Франгоянну.
Роженица резко проснулась – то ли от кашля младенца, то ли от странного короткого диалога между спящим мужем и бодрствующей матерью.
– Маменька, что случилось? – спросила Дельхаро, приподнявшись. – Что-то с ребеночком?
Старуха зловеще улыбнулась в мерцающем свете лампы.
– Ах, если бы, дочка!..
Это «ах, если бы, дочка» она произнесла очень странным тоном. Не в первый раз Дельхаро услышала подобное от своей матери. Случалось и раньше, что старуха, выразительно покачивая головой, высказывала нечто подобное, когда в разговоре с соседками заходила речь о большом количестве девочек, о дефиците женихов и их высоких запросах, о чужбине и о том, сколько всего претерпевает женщина, пытаясь пристроить «слабый пол», то есть выдать замуж своих дочек. Каждый раз, когда ее мать слышала о болезни очередной девочки, она, покачивая головой, говорила:
– Ах, если бы, соседушка! Ежели Харос32 хочет забрать их, надо помочь ему, – она имела обыкновение выражаться пословицами. Один раз Дельхаро слышала, как мать кому-то сказала: «Невыгодно плодить так много девочек, да и вообще лучше им не выходить замуж». А ее обычным пожеланием маленьким девочкам было: «Не дай Бог им вырасти! Не дай Бог повзрослеть!»
Однажды она даже произнесла следующее:
– Ну что я могу сказать! Если рождается девочка, так и хочется придушить ее!
И хотя старуха действительно так сказала, она не была способна на что-то подобное… Она сама в это не верила.
Глава 3
…Прошло много ночей с того дня, как родила Дельхаро Трахилена. Ребенка покрестили и назвали Хадулой в честь бабушки, которая, услышав это, поморщилась и, покачав головой, спросила: «Зачем? Боятся, как бы имя не затерялось?» И вот старуха вновь не спала, хотя казалось, что ее внучке стало лучше. К тому же бессонница была естественным состоянием для Франгоянну – размышляя о тысяче вещей, она всегда засыпала с трудом. Размышления и воспоминания, туманные образы прошлого, вырастали, словно волны, один за другим перед глазами ее души.
Итак, Франгоянну нарожала детей и выстроила для своей семьи маленький домик. И чем больше становилась семья, тем горше им жилось. Да, она построила дом благодаря собственной бережливости, а не за счет сбережений своего мужа. И в самом деле, мастер Яннис Колпак, или Счет, не умел правильно считать деньги: ни сколько поденной оплаты он заработал, ни сколько он получит за четыре, пять или шесть дней, если в день, как плотник третьего разряда, он получал 1,75 или 1,80 драхмы. Когда он порой работал конопатчиком и его поденная оплата была 2,35 или 2,40 драхмы, он, опять же, не мог сосчитать, сколько ему причиталось.
Что он по-настоящему умел, так это по воскресеньям пропивать свою зарплату, практически все до последней лепты33. Но, к счастью, его супруга приняла меры и стала забирать его выручку вечером в субботу. Или же получала ее прямо из рук прораба, конечно не без трудностей и ругани, так как прораб предпочитал отдавать деньги самому мастеру Яннису, придерживая, как он поступал и с другими, десять-пятнадцать лепт в качестве «экстренной помощи», приговаривая: «У меня же дочки, друг, у меня дочки!» Но Франгоянну не проведешь! Она в ответ задавала резонный вопрос: «Только ты, что ли, дочек растишь, мастер? У других, по-твоему, их нет?»
А когда у нее не получалось самой забрать зарплату у прораба на верфи, она выхватывала деньги из рук своего супруга как бы в шутку, «приласкав» его перед этим и приведя в подходящее душевное состояние. Или же она позволяла ему, полупьяному, уснуть и забирала деньги из кармана. В воскресенье утром она давала ему сорок или пятьдесят лепт «на карманные расходы».
Итак, Хадула построила дом благодаря своей бережливости, но что послужило основой ее небольшому капиталу? В этот час, во время бессонной ночи, она впервые призналась себе. Старуха даже своему духовнику никогда не рассказывала, хотя, надо сказать, она вообще много чего от него утаивала. Она признавалась ему только в тех обычных грешках, о которых он и без того знал: злословие, гнев, женские проклятия и тому подобное. Своей матери, пока та была жива, Хадула также ничего не говорила. Однако мать была единственной, кто подозревала дочь, и догадывалась, в чем дело. Хадула действительно намеревалась рассказать все старухе перед ее смертью. Однако перед тем, как отойти к праотцам, она стала немой, глухой и лишилась всех чувств, словно «вещь», как описывала тогда ее состояние дочь, и Янну не представилось возможности покаяться в своем грехе. Отцу и мужу она и подавно не раскрыла свой секрет. А он заключался в следующем. До замужества Хадула начала подворовывать деньги у отца: то несколько пара тут, то полкуруша34 там. Так мало, что он ничего не замечал и ни в чем не подозревал ее. Всего два раза ему случалось обнаружить, что он допустил какую-то ошибку в подсчетах своего маленького богатства. Богатство это он прятал в тайнике, который сначала обнаружила его жена, а спустя год и дочь. Тогда Хадула прекратила воровать на время, чтобы не давать повода отцу что-либо заподозрить. Затем она стала таскать оттуда еще больше денег, но все же пасовала перед своей матерью, с которой никак не могла сравниться.
Та наворовала много и воровала искусно и методично. Она здорово нажилась благодаря делам, которые в основном вела сама, а также на продаже вина и оливкового масла – продуктах, производимых их семьей. Совсем немного, примерно столько же, сколько и ее дочь, она украла из заработной платы своего мужа. Спустя много лет, когда дела пошли в гору и старик Ста-тис стал младшим бригадиром на верфи (он сам строил лодки и каяки на переднем дворе дома, и ему помогали только сын да его подмастерье), его жена смогла наворовать кучу денег, вырученных искусством судостроения.
Наконец, за несколько месяцев до свадьбы Хадуле удалось обнаружить тайник, где ее мать хранила свой узелок с деньгами. В погребе, в одной из дыр, между наполовину наполненных горшков и пустых бочек, лежал длинный и широкий лоскут, в котором старуха «держала на привязи», словно собак, примерно сто семьдесят серебряных монет, испанских, итальянских, турецких, – все ворованные у мужа или вырученные от торговли маслом и вином. Ее дочь, поразившись находке, в страшном волнении пересчитала монеты и затем снова положила их на место, так и не решившись к ним прикоснуться.
Но вечером накануне свадьбы Хадула, поняв, что родители (а особенно ее жестокая мать) не хотят давать за ней большого приданого, дождалась, пока та вышла из дома по какой-то нужде, и в ужасном волнении спустилась в подвал. Там она снова нашла «собачий» узелок и развязала его. На этот раз ей показалось, что в нем меньше денег. У нее не было времени их пересчитывать. Возможно, старуха взяла несколько монет и потратила их на неизвестные цели. Хадула поначалу подумала забрать весь узелок вместе со старым платком матери, но в последний момент испугалась. Она взяла только восемь или девять серебряных монет, то есть такое количество, которое не отразилось бы на размере узелка и их отсутствие не стало бы сразу заметным, и затем вновь завязала узелок. Потом она опять развязала его, взяла еще пять или шесть монет, всего пятнадцать. Хадула хотела взять еще две или три монеты, но тут послышались шаги ее матери. Девушка быстро завязала узелок и положила его на место.