Через несколько дней после свадьбы старуха обнаружила пропажу. Но она не стала ничего говорить дочери. Она была рада, что та не забрала весь узелок. «Совсем безмозглая», – процедила старуха сквозь зубы.
Все те деньги, что Хадула наворовала у своих родителей (а их было примерно четыреста курушей, денег того времени), она на протяжении многих лет усердно прятала. Но чтобы построить дом, ей пришлось еще подзаработать. Она, конечно, была трудолюбивой и умелой. Подрабатывала, насколько ей позволяли заботы о детях, которые рождались один за другим. Тем более в маленьких деревнях «нет специалистов, но есть мастера на все руки». Так, лавочник в небольшом поселке продавал всякую мелочь и разные снадобья и к тому же был ростовщиком, и такой хорошей ткачихе, какой являлась Франгоянну, ничего не мешало быть еще и акушеркой или знахаркой, а также заниматься другими профессиями, главное – быть смекалистой, а Франгоянну была смекалистей всех женщин.
Она сушила разные травы, делала восковые мази и растирания, снимала порчу, приготавливала лекарства для больных, бледных и малокровных девушек, для беременных и рожениц и для тех, кто страдает женскими болезнями. Неся в левой руке корзинку, Хадула в сопровождении младших детей, Димитриса восьми лет и шестилетней Криньо, отправлялась в поля, в горы, перебиралась через овраги, долины и реки, искала травы, которые она знала, – пролеску, аронник, цикламен и всякие другие, срезала их или же вырывала с корнем, складывала к себе в корзинку и вечером возвращалась домой.
Из них она делала лекарственные мази, которые потом рекомендовала как проверенные средства против хронических болей в груди, желудке, кишечнике и тому подобное. И хоть прибыль была небольшой, ей все же удалось благодаря этим занятиям построить со временем свое гнездышко. Но ее птенчики начали оперяться и улетать на чужбину: старший сын Стафис, двадцати лет, перебрался в Америку и, прислав одно или два письма, пропал и больше не подавал признаков жизни. Через три года ее второй сын, Ялис, повзрослев, также сел на корабль.
Оба в ранней юности пытались заняться отцовским ремеслом, но ни один не преуспел, да и не хотели они им ограничиваться. Ялис, будучи нежным сыном и заботливым братом, написал матери из Марселя, что он также решил отправиться в Америку и найти своего старшего брата. С тех пор прошло много лет, и от обоих ни слуху ни духу.
Эти события заставили Хадулу вспомнить одну из самых забавных народных сказок. В ней говорится о том, как сыновья одной Старухи по очереди упали в кадушку с медом и увязли в нем: первый – потому что ему захотелось немного меда, второй – потому что хотел спасти брата, третьего же послали вернуть обоих. Затем в кадушку провалился и Старик, который пришел посмотреть, что стало с сыновьями. В конце концов только Старуха, которая пошла на поиски родных, увидев четырех увязших в меде мужчин, не стала приближаться к кадушке. Как любая старуха, она была хитрая и осторожная. Повернувшись к родным, она назидательно произнесла: «Это чтоб вам жизнь медом не казалась!»
Между тем, после того как Стафис и Ялис уплыли в Америку и, словно лотофаги или испившие из Леты, забыли все на свете, Дельхаро, ее первая дочь, все расцветала и расцветала. И Амерса, которая была на четыре года младше сестры, взрослела так же быстро, и в какой-то момент очень «вымахала». Она была мужеподобной, смуглой и резвой, и соседки называли ее «мужиком в юбке». И младшенькая, Криньо, то есть Лилечка35, что, увы, не была бела, словно лилия, а просто бледна, также начинала созревать.
«Боже, как же быстро они взрослеют!» – думала Франгоянну. В каком саду, на каком лугу, какой весной вырастает это растение! И как оно прорастает, расцветает, распускается и разрастается! И все эти росточки, все эти саженцы также превратятся однажды в клумбы, заросли, сады? И так и будет продолжаться? В каждой семье, в каждом округе, районе, городе есть по две-три девочки. У некоторых четыре, у кого-то пять. У одной было шесть дочерей и ни одного сына, у другой семь дочерей и один сын, которому было суждено стать совершенно бесполезным.
И вот все родители, все семейные пары, все вдовы должны были во что бы то ни стало выдать замуж своих дочерей – всех пятерых, шестерых, а то и семерых! И за всеми дать приданое. Каждая бедная семья, каждая вдовица-мать с жалким полем в четверть десятины и убогой лачугой, измученная, вынужденная подрабатывать на стороне – обслуживать чужую богатую семью, работать у них в поле, на плантациях фиговых и тутовых деревьев, собирая листья и производя немного шелка, или же вскармливать двух-трех коз или ярок – и рассорившаяся со всеми соседями, платящая штрафы за малейший ущерб, облагаемая со всех сторон налогами и питающаяся ячменным хлебом, смоченным соленым потом, и вот эта женщина обязана пристроить всех своих дочерей и дать за ними пять, шесть, а то и семь раз приданое! О Боже!
И еще какое приданое по обычаям острова! «Дом в Котроньи, виноградник в Аммудье, оливковую рощу в Лехуни, поле в Строфлье». В последние годы, примерно в середине века, пристала еще одна зараза. Это обязательная наличность, называемая в Константинополе трахомой, – обычай, который, если я не ошибаюсь, в конце концов запретила Великая Церковь. Согласно этому обычаю, семья была обязана дать за невестой наличные деньги. Две тысячи, тысячу, пятьсот, кто сколько мог. Иначе пусть семья оставит себе своих дочерей. Положит их на полку – пусть останутся в девках! Запрёт в шкафу. Отправит в музей.
Глава 4
Вот о чем думала старуха в бессонную ночь. Петух пропел во второй раз. Должно быть, пошел третий час ночи. Месяц – январь. Свищет северный ветер. Огонь в камине потух. У Франгоянну пробежала дрожь по спине и заледенели ноги. Она хотела подняться, принести еще дров из предбанника, чтобы подбросить их в камин и снова разжечь огонь. Но замешкалась и почувствовала легкую дремоту – возможно, первый признак надвигающегося сна.
В этот момент – так некстати, ведь она только закрыла глаза, – послышался странный стук в дверь. Старуха всполошилась. Она не хотела кричать «Кто там?», дабы не разбудить роженицу, но, прогнав дремоту, которую и так уже прервал резкий стук, медленно поднялась и вышла из комнаты. Еще не дойдя до входной двери, она услышала знакомый тихий голос:
– Мама!
Она узнала голос Амерсы. Это была ее вторая дочь.
– Эй, ты чего? Стряслось что?
Хадула открыла дверь.
– Мама, – повторила Амерса, задыхаясь. – Что с ребеночком? Она жива?
– Спит, только успокоилась, – ответила старуха. – Да что на тебя нашло?!
– Мне приснилось, что она умерла. – Амерса говорила все еще дрожащим голосом.
– А кабы и померла, то что? – цинично спросила старуха. – Ты поднялась и пришла поглядеть?
Дом Янну, где она жила с двумя незамужними дочерьми (в те дни, когда она не ночевала подле роженицы), находился чуть поодаль, в нескольких десятках шагов на север. Этот дом был дан за Дельхаро в качестве приданого, тот самый старый дом, построенный на сбереженные Хадулой деньги, которые она когда-то украла у своих родителей. Позже, через несколько лет после брака Дельхаро, ее матери удалось заиметь еще одно гнездышко, поменьше и победнее первого, но зато поблизости. Между этими двумя домами было всего два или три других дома.
Так вот оттуда и пришла Амерса в столь неурочный час. Она не боялась ночных призраков, была смелой и решительной девушкой.
– И ты поднялась и пришла поглядеть?
– Я проснулась в страхе, маменька. Я видела, будто девочка умерла, а на твоей руке – черная метка.
– Черная метка?..
– И ты хотела одеть ее в саван. Но когда ты начала ее одевать, твоя рука почернела… и будто ты сунула руку в огонь, чтобы избавиться от черноты.
– Пф! Вещунья! – фыркнула старуха Хадула. – И ведь принесло тебя сюда в такой час!
– Мама, я все никак не могла успокоиться.
– А Криньо что, не слышала, как ты ушла?
– Нет, она спит.
– А ежели она проснется и увидит, что тебя нет рядом, то что она подумает? Да она ж завопит! С ума спятит от страха!
Две сестры действительно ночевали одни в маленьком домике. Амерса была бесстрашной, от нее так и исходила уверенность, словно она была мужчиной. Ведь их отец давно помер, а братья отбыли на чужбину.
– Ты права, маменька, пойду-ка я обратно домой, – заторопилась Амерса. – Я и правда не подумала, что Криньо может проснуться и испугаться, что меня нет рядом.
– Ты можешь остаться здесь, – предложила ей мать. – Как бы только не проснулась Криньо да не перепугалась бы.
Амерса секунду колебалась.
– Маменька, может, я посижу тут, а ты пойдешь домой отдохнуть?
– Нет, – ответила старуха, немного призадумавшись. – Вот и эта ночь почти прошла. Завтра вечером я вернусь домой, а ты останешься здесь. А сейчас давай, иди отсюда. Хорошего дня!
Этот диалог произошел в маленьком, узком коридорчике, прямо перед комнатой, где на все лады храпел Констандис.
Амерса, пришедшая босиком, вышла легким, бесшумным шагом, и мать заперла за ней дверь. Девушка побежала домой. И что ей бояться призраков, если она не боялась даже своего брата Михалиса, которого также называли Муросом. Этот злодей, третий сын Франгоянну, которого та прозвала «басурманским псом», был на три года старше своей сестры Амерсы: однажды он пырнул ее ножом, но та спасла его, не желая сдавать жандармам. Мурос, без сомнения, пырнул бы ее еще, если бы остался на свободе. К счастью, он проявил в другом месте свою тягу к убийствам, и его вовремя заперли в венецианских казематах в старой башне, в Халкиде36.
Вот как это произошло. Мурос был по своей природе несдержанным и вспыльчивым, хотя и обладал острым, женским умом – как говорила его мать, «умом, что порождает». С раннего возраста он сам научился мастерить разные красивые безделушки: кораблики, маски, статуэтки, куколки и все такое прочее. Он был грозой района, главарем хулиганов и верховодил всеми уличными мальчишками, всеми босяками. Он рано начал пить и гулять, устраивать шумные забавы, сборища, собираться буйной компанией вместе со своими малолетними собутыльниками. Мурос был вечным зачинщиком перебранок на улицах, бросался камнями в проходивших мимо стариков, бедняков и немощных. Он никому не давал проходу.
Подсмотрев, как один бродячий кузнец изготавливает ножи, Мурос сам попытался начать ковать, однако безуспешно. У него во дворе, накрытом большим балконом, стоял огромный точильный круг, а весь подвал практически целиком был превращен в мастерскую, где парень точил ножи и бритвы для всех уличных мальчишек. Когда же у него не оставалось больше работы, то парень точил свой собственный нож. Он попытался сделать его обоюдоострым, хотя изначально нож не был задуман таким. Помимо этого, он пробовал изготовить револьверы, пистолеты, маленькие пушечки и другие орудия убийства. На те деньги, что Мурос выручал от продажи кукол, статуэток и масок, он, если не пропивал их, покупал порох. Он и сам пробовал его изготовить. В дни Пасхи, да и две недели спустя, никто не отваживался проходить мимо района, где царил ужасный Мурос. Стрельба не прекращалась ни на минуту.
В один из воскресных дней парень, сильно напившись, устроил на улице беспорядки. Двое жандармов, наслушавшись жалоб, стали его преследовать, чтобы «посадить» или увести в «казарму». Но проворный Мурос сбежал от них. В какой-то момент он обернулся и издалека показал им язык, а затем снова пустился наутек и скрылся там, где они не могли его достать, – в глубине навеса на судоверфи своего двоюродного брата. Когда жандармы перестали его преследовать, он набрался смелости и снова вышел на улицу.
В тот же день Мурос, все еще не протрезвев, дошел до того, что стал досаждать собственной матери, угрожая порезать ее. Он придумал, что старуха украла из его кармана деньги. Мурос настиг ее во дворе дома, где та хотела скрыться, и протащил пятьдесят шагов за волосы. Мать кричала, и на крик сбежались соседи. Время вечери, дело шло к закату. На шум прибежали и жандармы, те двое, что незадолго до этого преследовали Муроса и, судя по всему, не думали отступать – наоборот, были очень злы на дебошира. Увидав их, Мурос оставил свою мать и бросился наутек. Он был вынужден спрятаться в доме, так как его загнали в угол и у него не осталось другого, более безопасного укрытия.
Старуха, вся избитая и в грязи, поднялась и стала упрашивать жандармов:
– Ребята, оставьте его! Он сумасшедший, только и всего! Молю, не забивайте его до смерти своими хлыстами!
Она сказала это, увидев, что один из разъяренных жандармов держит в руках огромный хлыст. Но те не обратили внимания на мольбы старухи и бросились догонять ее сына. Они ворвались в убежище в подвальном помещении, где у Муроса была мастерская и где он поспешил укрыться, еле-еле успев запереть дверь на засов. Но засов был ветхим и плохо подогнанным, а Мурос, не жаловавший мирные ремесла, не удосужился починить его. Жандармы, сломав непрочный засов, вошли внутрь.
Мурос, словно дикая кошка, взбирался по стене к люку. В этой стене, частично опиравшейся на скалу, были выступы, по которым парень мог быстро забраться наверх. Похоже, он привык к подобному виду гимнастики.
Засов на люке был заперт. Мурос открыл его, толкнув крышку головой и левым плечом. И затем, словно пловец, выныривающий из волны, он выпрыгнул из люка на пол и с шумом захлопнул крышку, поставив сверху что-то тяжелое – возможно, небольшой сундук.
Жандармы, гневно бранясь, стали обыскивать помещение. Они изъяли все найденные ножи и револьверы, а также круг и два других небольших точила и собирались покинуть мастерскую то ли чтобы отправиться восвояси, то ли чтобы подняться наверх в сам дом.
Мурос, будучи все еще пьяным, кипел от гнева. Там, наверху, находилась его сестра, Амерса, тогда девочка пятнадцати лет. Она испугалась, увидев, как он выбирается из люка таким странным способом. Из подвала доносились звуки шагов и ругань жандармов. Она наклонилась над щелью между плохо уложенными половыми досками и увидела блюстителей порядка в свете, идущем из двери подвала, которую те сами приоткрыли.
– Сука! Я убью тебя… и выпью твою кровь! – закричал Мурос, угрожая сестре без причины, так как не знал, на кого еще направить свой гнев.
– Тише!.. Тише!.. – прошептала Амерса. – Ах ты, Боже мой! Там внизу, в подвале, двое сыщиков… Все рыскают… Что им надо-то?
Она видела, как двое жандармов выносили из помещения маленькие неотшлифованные предметы оружия, которые изготовил ее брат, а также точильный круг и точила. Затем они внезапно свернули к углу, где стоял ткацкий станок ее матери, и один из них взял в руки челнок или иглу, подумав, наверное, что это тоже оружие, ведь он отчасти напоминал стрелу. Другой попробовал вытащить из станка навой, большой кусок дерева цилиндрической формы, на который наматывается сотканная ткань. Возможно, он никогда в своей жизни не видел подобного предмета и решил, что и его можно бы было использовать в качестве оружия.
Увидев это, Амерса издала глухой крик. Она хотела закричать, чтобы они оставили в покое челнок и навой, но звук застыл на ее губах.
– Заткнись, сука! – прорычал Мурос. – Что у тебя в башке? Куда ты там пялишься и над чем гогочешь?
Мурос, будучи пьяным, принял этот нечленораздельный крик сестры за смех.
Через несколько минут жандармы, посмотрев еще раз на крышку люка, которая захлопнулась ровно в тот момент, как они вошли, покинули помещение. Амерса вскочила. Девушке показалось, что она услышала скрип нижней ступеньки наружной деревянной лестницы, которая была покрыта большим балконом, словно навесом. Амерса бросилась к двери.
Девочка подумала, что двое сыщиков, как она их назвала, поднимаются по лестнице и, возможно, попытаются взломать входную дверь. Она склонилась над замочной скважиной и, стараясь разглядеть через это маленькое отверстие, что происходит снаружи, так как единственное окно было закрыто ставнями и она не нашла другого способа выглянуть на улицу.