Как он убедился, речь тут не шла о моральных качествах либо целомудрии обитателей. Почти к каждому приходили женщины, причем самого разного толка. Случались даже скандалы. Госпожа Дзвонковская, занимавшая комнату рядом с Боровичем, тоже приводила гостей. Госпожа Прекош считала нужным контролировать съемщиков по двум причинам. Во-первых, из страха перед грабителями, а во-вторых, из-за внутреннего ненасытного желания знать как можно больше обо всем своем окружении. Таким-то образом ей становилось известно абсолютно все, о чем можно было догадаться при каждом разговоре с ней. Кто не заплатил портному, кому нравятся блондинки, кого вызывают в какую управу, кто был на балу, а кто в ресторане – все это, не исключая приблизительного учета блюд и алкоголя, употребленных съемщиками, давало множество тем для длинных разговоров с ее поверенной Марцисой или с любым, кто неосмотрительно позволял ей втянуть себя в беседу.
Борович занимал в энциклопедии госпожи Прекош немного места. Платил пунктуально, женщин не приводил, возвращался домой рано и всегда трезвым.
Благодаря этому он не возбуждал излишнего интереса. Однажды слышал, будучи в ванной, как Марциса высказывается по этому поводу:
– Этот господин Борович, извиняюсь, как зачумленный. Все думает и думает, даже страшно.
– А я тебе говорила, что он именно таков. Наверняка влюблен без взаимности, – отвечала госпожа Прекош.
– Да быть не может.
– Отчего же нет?
– Когда бы так было, как вы говорите, он ходил бы печальный, а он, напротив, такой серьезный, что даже неприятно.
– Может, болеет, – решительно предположила госпожа Прекош.
Но горничная и с этим не согласилась:
– Да я бы знала. Кто болеет, тот стонет, а не думает. И что с этого думанья может выйти? Говорю вам, ничего хорошего. Мой отчим-покойник тоже много думал.
– И что?
– Известно что: церковь в Пясечне ограбил.
Борович позже рассказал об этом Богне, и они оба смеялись над историей целый вечер. То был один из прекраснейших вечеров перед его выездом в Закопане. Казалось, госпожа Богна пребывала в апогее своей несравненной женственности. Было на ней темно-синее платье из ткани, похожей на бархат. Он остался у нее дольше остальных, и после они сидели на террасе. В этом платье она выглядела очаровательно, а глаза ее становились почти того же цвета, что и сапфир на пальце.
«Обручальный перстень», – вспомнил вдруг Борович. И впервые с сегодняшнего утра понял, что госпожа Богна уже другая, что никогда уже не вернутся вечерние разговоры, во время которых он ощущал ее всевластное, теплое, ласковое присутствие.
Он лег в постель. Рядом в ночном шкафчике с отвратительной мраморной полкой лежали письма, которые пришли во время его отсутствия и которые он с утра оставлял для вечернего чтения. Там не было ничего важного. Две открытки от брата из Кракова, несколько писем от членов семьи и толстый серый конверт, набитый документами: дядя Валерий снова прислал ему какое-то свое дело для решения в столичных кабинетах. После каждой такой посылки Борович обещал себе не заниматься ими и отсылать назад дяде без слов, однако в конце концов все решал, наперед зная, что не получит от того ни малейшей благодарности. Из всей семьи, которую Борович не слишком-то любил и в отношении которой испытывал неявное, но отчетливое неприятие, дядя Валерий Погорецкий был наименее привлекателен. Многие его странности можно было простить, но толстокожую жадность и хамские манеры вынести казалось невозможным.
Сразу после демобилизации Борович, оставшись без средств к существованию и без перспективы какой-либо соответствующей должности, обратился к дяде с обычным торговым предложением. Не хотел никаких милостей. Просто полагал, что в таком богатом имении, как Погорцы, найдется место если не главного администратора, то руководителя одной из фабрик, спиртового заводика либо еще чего. Сама логика подсказывала, что дядя Валерий, полагающий всех ворами, но неспособный лично контролировать свое имение, должен доверять кому-то настолько близкому, как племянник и ближайший наследник.
Увы, старый чудак обладал собственной логикой и так воспринял предложение Боровича, что тот отбыл из Погорцев не прощаясь.
Единственной персоной, которую дядя Валерий не оскорблял, была госпожа Богна, а единственной соседской усадьбой, куда он заезжал, – Ивановка, когда она там находилась. В ее присутствии он оставлял свою грубость и менялся до неузнаваемости. Начинал говорить намного культурнее, умел усидеть на одном месте хотя бы несколько минут и даже улыбался.
Таков был эффект ее ауры. Непросто было поверить, как сильно и насколько покоряюще действовала ее аура на любого, с кем она сталкивалась. В таком скопище сплетен и зависти, как строительный фонд, не было буквально никого, кто испытывал бы к ней хотя бы неприязнь.
И отчего так?… Несомненно, она обладала массой положительных черт, невероятным тактом, могла очаровать своей несомненной разумностью, но и это было еще не все. Говоря совершенно беспристрастно, следовало признать, что она вовсе не красива и даже не симпатична. Люди не оглядывались на нее на улицах, но достаточно было малейшего, самого слабого сближения, чтобы поддаться ее очарованию. То, что было в ней и что невозможно было определить, оставалось тайной и для нее самой. А проявлялось это во всем…
Борович лежал в постели с открытыми глазами, глядя на бессмысленный узор обоев, внутренним взором видел лишь ее – всю ее, все ее движения, выражения лица и взгляды…
Начало уже смеркаться.
«Надо раздеться», – решил Борович.
Встав, он замер на миг и вышел в прихожую, где напротив его двери висел телефон.
Она сама взяла трубку. Была уже дома. Борович хотел сказать, что не сможет прийти, но она не дала ему и слова произнести.
– Зачем вы звоните? – изобразила она удивление. – Прошу вас сейчас же положить трубку и взять шляпу. Я жду.
– Я немного устал… – начал он.
Она перебила его:
– Да? И где же вы были? Вы даже на обед не пришли!
– Вы звонили Ходынским? – удивился он. – Я полагал, что вы были на Висле.
– Естественно, была и телефонировала из гребного клуба, чтобы вас тоже вытащить, но милый Стефанек исчез, как в воду канул. Ну хватит. Прошу вас сейчас же прийти.
– Но ведь…
– Что – «но ведь»?
– Вы… у вас наверняка гости.
– Даже если и так, разве вас это остановит? – рассмеялась она.
– Я устал.
В трубке повисла тишина.
– Я правда чувствую себя утомленным, – повторил он.
– Господин Стефан, – серьезно произнесла она, – я, понимаете ли, желаю вас видеть. И если вы придете немедленно, я буду вам благодарна.
– Хорошо, буду через пять минут.
– Жду.
Борович по ошибке взял чужую шляпу, и пришлось возвращаться уже с лестницы. Он сел в первое попавшееся такси и приказал ехать к Колонии Сташица. Собственно, можно было и не ехать. Уверенность, что он встретит у нее Малиновского, действовала ему на нервы.
Естественно, он не скажет тому ничего наглого. Борович знал наперед, что сумеет остаться к нему даже вежливым, но вечер, проведенный в обществе этого человека…
Машина остановилась перед небольшой виллой. В правой ее стороне располагалась квартира какого-то судьи, половину левой занимала Богна. На дверях еще оставался след от старой таблички с фамилией покойного Ежерского.
– А вот и вы! – поприветствовала Боровича госпожа Богна.
– Добрый вечер. – Он поцеловал ей руку.
– Пойдемте, я дам вам драконьего кофе.
Драконьим кофе в доме Бжостовских издавна называли кофе по-турецки, который варили специально для отца Богны. В его кабинете, который звался (уже не вспомнить отчего) «драконьей ямой», Борович пил этот кофе всякий раз, когда удостаивался чести беседовать наедине со старым ученым.
В прихожей не было ни одной мужской шляпы, в салоне сидел только Павелек, демонический, черный как смола шотландский терьер, который на приветствие Боровича снисходительно махнул хвостом, но даже не двинулся с ковра.
Отсутствие Малиновского так обрадовало Боровича, что он сразу сделался веселым и разговорчивым. Когда госпожа Богна вышла, чтобы принести обещанный кофе, он принялся играть с собакой.
– Знаете, – смеялся он потом, – это наименее подвижное четвероногое животное из тех, с которыми мне удалось познакомиться лично.
– Павелек?… О, да. Он само достоинство.
– Он ведь меня любит, но после месяца разлуки не нашел в себе достаточно куртуазности, чтобы встать и поприветствовать меня. Может, для его памяти месяц – это слишком много? И он просто меня забыл? – Поскольку госпожа Богна ничего не сказала, он добавил: – Жаль.
Она подошла и, положив руку ему на плечо, спросила:
– Что с вами, господин Стефан?
Он изобразил удивление:
– Со мной?
– Да. Вы какой-то неестественный. С утра. Я не видела вас месяц. Случилось что-то досадное?
– Ничуть.
Она тряхнула головой:
– И все же…
– Дорогая госпожа Богна, – он пытался говорить беззаботно, – я вас уверяю, что прекрасно провел отпуск, что не случилось ничего досадного, словом…
– Нет-нет, – прервала она его. – Если все так, как вы говорите, все еще хуже.
– Отчего же?
– Хуже для меня, поскольку вы изменились по отношению ко мне.
Он засмеялся и, неторопливо раскуривая сигарету, спокойно произнес:
– Может, все наоборот… Может, это вы изменились, и потому вам кажется…
– Господин Стефан! – опешила она. – Я полагала, что мы друзья!
– Спасибо.
– Тогда скажу, – решилась она. – Я не намереваюсь делать из этого тайну. Просто ждала подходящего случая… Поскольку, понимаете ли, это важный шаг для меня, очень важный, и я не думала, что вам будет до него столько дела, что вы обидитесь за то, что вам не сообщили о…
– Я бы не осмелился высказать недовольство, – ответил он, – да и с чего бы?
Она взглянула на него внимательнее.
– Я и не думала, что вы так легко откажетесь от звания моего друга.
– Ох, я же не говорил такого.
– Значит, ирония?… Неужели… неужели я ее заслужила?
У него перехватило горло – так, что он не мог произнести ни слова. Боялся, что голос его выдаст. Не хотел и смотреть ей в глаза. Следовало напрямую сказать, что он подавлен, что зря сюда пришел, что молит ее: пусть она избавит его от этих страданий и не говорит о том, чего он не может выслушивать из ее уст, пусть позволит ему уйти. Его охватила нечеловеческая усталость. Как же сказать ей, что он не сумеет согласиться с ее решением, что о возвращении прежних чудесных дружеских отношений уже не может быть и речи, а на отстраненно-приятельские он не согласится? В этот момент ему хотелось, чтобы кто-нибудь пришел – все равно кто, пусть бы и Малиновский.
Тем временем госпожа Богна снова положила руку ему на плечо, но тотчас же убрала ее и долго сидела молча.
– Я не считала это чем-то важным, – наконец начала она, – событием такого масштаба, что необходимо вас об этом уведомлять. Я выхожу замуж. В наших беседах я, впрочем, не раз говорила, что раньше или позже это случится… Я не умею жить одна… Вероятно, вы уже слышали об этом в конторе…
– Естественно, я слышал. – Он сжал зубы и принужденно улыбнулся. – Слышал и должен бы пожелать вам счастья.
– Должны, – улыбнулась она ему.
– Тогда прошу считать, что… что я это выполнил, – выдавил он.
Госпожа Богна смотрела на него широко раскрытыми глазами. Он заметил в них удивление, обиду и болезненный упрек. Сжал пальцы и повторил:
– …что я это выполнил.
– Я вас не понимаю, – отозвалась госпожа Богна с неожиданным для Боровича спокойствием. – Я не понимаю и по-настоящему начинаю опасаться, что в нашей дружбе что-то испортилось. Из вашего тона я могу сделать вывод, что известие о нашей с Эваристом женитьбе возмутило или рассердило вас. И я действительно хотела бы это прояснить. Если вы, господин Стефан, осуждаете наш брак, то не могу даже представить, отчего так происходит: оттого ли, что вы – мой друг и не слишком хорошо относитесь к Эваристу, или, наоборот, оттого, что вы – его друг, недовольный сделанным им выбором.
– Я никогда не был другом Малиновского, – сказал он.
– Прошу прощения, дорогой господин Стефан, но это противоречит всему, что вы говорили…
– Я мог употреблять слово «друг» в привычном значении, – пожал плечами он.
– Допустим, что тогда вы так думали, но Эварист не просто зовет вас другом, но другом и считает. И насколько я понимаю, у него есть для этого основания.
– Никаких оснований, – решительно возразил Борович.
– Господин Стефан!
– Но я вас уверяю, никаких. Я задолжал ему несколько услуг, мы – приятели, но не более.
Госпожа Богна неопределенно взмахнула рукой. Естественно, она не верила ему, и тут он ничего не мог поделать.
– Вы употребили настолько пафосное выражение…
– О чем вы?
– Вы сказали, что я «осуждаю». Я же совершенно не осуждаю. У меня абсолютно нет полномочий, чтобы иметь голос в этом деле, но слово «осуждение» в любом случае неточно. Просто… мне это кажется своего рода диспропорцией. – Он поудобней устроился на стуле и добавил: – Если сопоставить вас с ним, выявится определенная несоразмерность. И потому… потому я думаю, что не смогу согласиться с этим фактом… Нет, я неверно выразился. С этим фактом невозможно согласовать мое дружеское к вам расположение, наши отношения до сего времени…
– Словом, господин Стефан, вы либо переоцениваете меня, либо недооцениваете Эвариста.
– Возможно, – нахмурился он.
– Вы измените свое мнение.
– Сомневаюсь.
– Тогда скажите искренне, господин Стефан, абсолютно искренне: что вы имеете против него?
– Ничего, абсолютно. Повторяю: абсолютно ничего.
– А значит?…
– Госпожа Богна, давайте прервем этот разговор. – Он взглянул на нее с мольбой в глазах.
Он и правда не мог говорить спокойно, однако тут возразила она:
– Отчего же вы не желаете оставаться искренним? Вы должны мне сказать.
– Ладно! – взорвался он. – Я ничего не имею против него, но ничего не имею и за него! Было бы это… нет – это будет смешно и легкомысленно… Я знаю, что будет, знаю, что мое мнение ни в малейшей степени не может повлиять на ваше решение, что оно совершенно не будет принято во внимание. А потому – зачем вы меня мучаете и заставляете бросать слова на ветер?
– Нет, господин Стефан, – отвечала она спокойно, желая, похоже, сгладить его тон. – Если вы задумаетесь, то не станете утверждать, что я не принимаю во внимание ваше мнение. Однако всякое мнение должно же на что-то опираться, чем-то подтверждаться.
– Именно, а у меня оно не подтверждено ничем. У меня нет никаких оснований, чтобы высказывать его. Потому позвольте мне остаться при своем мнении, поскольку…
В комнату вошла служанка, старая ворчливая Ендрусь, неся поднос с кофе. Она любила Боровича и приветствовала его с нескрываемым удовольствием. Пришлось рассказывать ей, что он был в Закопане, что там высокие горы, а потом выслушивать ее скептическое мнение о горах в целом.
После того как старая Ендрусь вышла, они некоторое время молчали. Наконец госпожа Богна заговорила вновь. Она решила изменить свою жизнь. Несмотря на то, что может показаться, работа в фонде – как и любая другая работа в конторе – мучит ее и не приносит удовольствия. Она не видит смысла и цели продолжать такое существование.
– Видите ли, – говорила она, – поскольку дом моих родителей, который вы так хорошо знали, в некотором смысле не был идеалом домашнего очага, а мое первое замужество вообще не могло создать такой очаг, то тем сильнее во мне потребность обладать домом собственным, в полном смысле этого слова, иметь детей, мужа – все то, что директор Шуберт называет «вифлеемскими ясельками», где дух божий реет над скотинкой. У меня есть склонность, решительная склонность к подобному. Разве это неестественно?
– Отнюдь нет.
– Вы знаете меня едва ли не с детства и хорошо помните, в каких условиях сложился проект моего брака со святой памяти Юзефом. Я любила его ум, я уважала его характер, справедливость, честность, высокие духовные устремления, но… но… я его не любила. Я была слишком молода, чтобы понимать желания любви. О, не думайте, что я сейчас говорю о некоей экзальтированной, экстатической любви. Я говорю об обычном человеческом чувстве. Полагаю, понятно, что в таких обстоятельствах, в моем возрасте – а мне уже почти тридцать – должен расти и голод к чему-то подобному.