Я надеялась, что буду выглядеть хотя бы хорошенькой, но в этом платье я была красивой. До этого момента я и не подозревала, что между тем и другим существует такая огромная разница. Платье было таким чудесным, что мне стало по-настоящему стыдно, когда, глядя на него, я переоделась обратно в свои джинсы и мешковатый шерстяной жакет и обулась в резиновые сапоги.
Когда мы подошли к кассе, мы все трое не удержались и пощупали ткань. Она казалась тонкой, но на самом деле кружева были тяжелыми и негнущимися и немного блестели. Морган обратила мое внимание на то, что с бегунка молнии на спине платье свисает амулет – золотое сердечко.
Вот тогда-то я впервые и посмотрела на его цену.
Не зная, что теперь делать, я взглянула на маму, но она отмахнулась от меня, сделав вид, что цена не имеет значения. Что ж, ладно, в этом я могла ей подыграть. Но вместо того, чтобы открыть бумажник, она начала расплачиваться с кассиршей мятыми двадцатидолларовыми, пятидолларовыми и даже однодолларовыми купюрами, и она доставала их, стараясь не привлекать внимания, из конверта от поздравительной открытки, который лежал в ее дамской сумке. Из своего тайника, куда она складывала деньги, которые копила. Это не должно было бы меня смутить, ведь деньги есть деньги, но я все равно чувствовала себя сконфуженной. Я сделала вид, что не замечаю старого потертого конверта, и вместо этого начала болтать с продавцом и Морган о сегодняшнем дожде, надеясь, что они тоже его не заметят.
Когда мама передала кассирше толстую пачку купюр, я на мгновение все-таки офигела. Никакое платье не может быть таким запоминающимся на всю жизнь, как золотой медальон, который девушке дарят, когда ей исполняется шестнадцать лет, но это платье стоило никак не меньше. Мама явно уже давно понемногу откладывала деньги. С финансами у нас дома было напряженно. Поскольку папа больше не работал, львиную долю обязанностей – и финансовых, да и всех остальных – взяла на себя мама. Она работала все время, – и я говорю это буквально. Если она не ездила к пациентам, она убирала дом, готовила для нас еду, ходила за продуктами в магазин. Я почти никогда не видела, чтобы мама хоть на минуту присела.
На работе она все время брала сверхурочные, и после того, как были оплачены все счета, все оставшиеся деньги откладывались на оплату моего обучения в колледже. Мама считала, что плата за колледж – это наш приоритет номер один. Из денег, отложенных на него, она никогда не взяла бы и цента. Скорее она пожертвовала бы расходами на саму себя. Пропустила бы обед, не выпила бы лишнюю чашечку кофе, может быть, не купила бы себе новый свитер. И скорее всего, все эти жертвы надо было умножить в несколько раз.
Зуб даю, что продавец прочитал все это по моему лицу, потому что он улыбнулся и проворковал:
– Ваш бойфренд умрет от восхищения, когда увидит вас в этом наряде.
Когда я услышала слово «бойфренд», оно таким гулким эхом отдалось в моей душе, что я испугалась, как бы остальные не услышали, что этот звук раздается в пустоте.
Морган ободряюще сжала мою руку, но жест этот был незаметным, и на него, слава богу, никто не обратил внимания. Мама обняла меня и ехидно сказала:
– Помню, раньше тебе всегда было так противно, когда я целовала твоего папу, даже если я просто чмокала его в щеку. Ах, как изменились времена!
Я скорчила рожу:
– Сожалею, что должна разочаровать тебя, мама, но те времена не изменились. Они не изменятся никогда.
Мама сдернула резинку с моего конского хвоста, сделав вид, будто мои слова ее обижают, хотя мы обе отлично знали правду, а именно что мои родители больше никогда не целуются.
Я стояла молча, пока вместо обычного пакета для покупок продавец укладывал мое платье в белый матерчатый футляр, на котором золотыми буквами было вышито «Пирсон», и застегивал его на молнию. Я не помнила, какого цвета были глаза у того парня, с которым я впервые поцеловалась. Не помнила я и как писалось имя второго: Эрик или Эрих. Но если третьим будет Джесси Форд, то платье будет стоить тех денег, которые были на него потрачены. Ведь память о том, как Джесси будет меня целовать, останется со мной куда дольше, чем любой золотой медальон.
Когда мы высадили Морган у ее дома, ее мать выбежала нам навстречу в банном халате и с зонтиком в руках. Дождь лил как из ведра, но она хотела, чтобы мы расстегнули молнию на футляре и показали ей мое платье. Хотя первыми его заметили Морган и я, она воскликнула:
– О, Джилл! Оно просто великолепно! Должно быть, оно стоило целое состояние.
Мама закусила губу.
– Да нет, не так уж много.
Миссис Дорси усмехнулась:
– В «Пирсоне» все ужасно дорого. – И она, просунув руку в машину, хлопнула мою маму по плечу. – Но ты знаешь, что я об этом думаю. У каждой девушки должно быть хотя бы одно дорогое платье.
– А когда ты купишь такое платье мне? – спросила Морган.
– Когда ты принесешь мне из школы табель, в котором не будет троек, мы сможем об этом поговорить. – Потом, вновь обращаясь к моей маме, миссис Дорси вдруг сказала: – Помнишь, как я умоляла свою мать позволить мне потратить деньги, которые мне подарили на конфирмацию, вот на это?
Тут миссис Дорси распахнула свой банный халат, и обнаружилось, что под ним она одета в обтягивающее красное кружевное платье.
– Энни! Я поверить не могу, что оно до сих пор тебе впору! – воскликнула мама. – После своего развода миссис Дорси сбросила около сорока фунтов, и теперь они с Морган иногда носили одни и те же вещи. Мама вздохнула: – Жаль, что у меня нет времени на физические упражнения.
Я повернулась в ее сторону:
– Мамуля, о чем ты говоришь? Ты выглядишь просто классно.
– Тут речь идет не о похудении, а о поддержании здоровья. Причем как физического, так и о психического, – пояснила миссис Дорси. – И ты никогда не найдешь на себя времени, если не заставишь себя это сделать.
Морган застонала:
– Мама, перестань цитировать свои книги по самоусовершенствованию.
В машине по дороге домой мама снова расстегнула молнию на футляре, в котором лежало мое платье, осторожно срезала все этикетки с ценой и выбросила их вместе с чеком в придорожную урну, когда мы остановились на мигающий красный сигнал единственного светофора на Главной улице. Оставшуюся часть пути мы провели, придумывая тысячу и один повод, когда я смогу надеть это платье опять, чтобы оправдать потраченные на него деньги, а также договорились о той сильно урезанной цене на него, которую мы назовем папе, если он о ней спросит.
Мама не любила врать, но ради такого случая она готова была сделать исключение. Во-первых, мужчины вообще не представляют, какой дорогой может быть одежда, и особенно это относится к такому человеку, как папа. К тому же мы скажем неправду, чтобы его защитить.
– Он хочет, чтобы у тебя было все самое лучшее, Кили, – уверяла меня мама. – И он очень страдает от того, что не может внести в наш семейный бюджет свой вклад. Ты же знаешь, какие все Хьюитты гордые. Думаю, это заложено в их генах. В общем, я не хочу, чтобы отец мучился из-за того, что он не в силах исправить.
Я кивнула.
Немного более двух лет назад папа провалился сквозь прогнивший пол сеновала, когда чинил чей-то амбар. Тогда он пролетел двадцать футов, упал на цементный пол, раздробил кости таза и так повредил левую бедренную кость, что она переломилась надвое. Ему сделали множество операций, ввинтив в кости несколько металлических штырей и пластин. Он по-прежнему мог ходить, но сильно хромал, потому что одна его нога больше не сгибалась. Так что починка того амбара была последним плотницким заказом, который он получил.
Но нашим заговорщицким планам так и не суждено было осуществиться. Когда мы вошли в дом, папа сидел за своим компьютером, и он едва оторвал взгляд от монитора, чтобы посмотреть на нас с мамой и спросить:
– Ну как, хорошее выбрали платье?
– Хорошее, – подтвердила я с лестницы, уже наполовину поднявшись на второй этаж.
Глава 5. Суббота, 14 мая
Проливные дожди, возможно создание условий для разлива реки. Максимальная температура 43 градуса по Фаренгейту.
Утром того дня, когда должен был состояться Весенний бал старшеклассников, я проснулась рано и в доме у Морган, как если бы занятия в школе все еще продолжались. Но на этот раз я не чувствовала себя невыспавшейся и не умоляла дать мне поспать еще пять минут, как тогда, когда мне предстояло идти на уроки. Едва я открыла глаза, как мой мозг, словно готовя воздушную кукурузу, взорвался множеством вариантов текстовых сообщений и фоток, которые я могла послать Джесси Форду, и сотнями разных забавных и вместе с тем кокетливых способов пожелать ему доброго утра.
В конце концов я остановилась на селфи, на котором я лишь наполовину проснулась, со спутанными развевающимися волосами, заспанными глазами и ртом, разинутым в широком притворном зевке. Пока я его снимала, Морган подняла голову с подушки и, щурясь, отвела глаза от светящегося экрана моего телефона. За окном все еще было темно из-за разыгравшейся бури. По правде сказать, я думаю, что солнце в тот день так и не появилось.
Морган сонно сказала:
– Кили, пусть он сначала пошлет тебе сообщение.
Я сдержанно засмеялась, давая знать Морган, что на этот раз она в корне не права.
– Я просто хочу скинуть ему шутливую фотку. Никаких объяснений в любви и всего такого прочего. – Хотя на одной мне понятном языке именно об этом говорилось в каждом сообщении, который я посылала Джесси.
Морган попыталась отобрать у меня телефон, но она была еще вялой после сна, и я легко ее победила. В конце концов она опять повернулась к стенке.
– Ладно, но помни вот о чем, – зевая, сказала подружка. – Сегодня вечером ты не должна вести себя так, чтобы смешить Джесси. Тебе надо держаться так, чтобы он решил тебя поцеловать.
Разумеется, она была права.
Я еще раз посмотрела на свое изображение. Я выглядела на нем отнюдь не симпатичной. Напротив, я выглядела так, будто у меня не все дома.
И я быстренько его удалила. Потом я снова легла на кровать Морган и стала наблюдать, как качаются пластиковые жалюзи, то всасываясь в ее наполовину открытое окно, то опять высовываясь наружу, а вентилятор на потолке ее комнаты вращается от порывов ветра. Я слушала шум дождя и изучала инструкции, которые нашла в глянцевом журнале, о том, как надо подводить глаза и красить ресницы. Я просматривала их, мечтая о том, как встану на цыпочки, чтобы поцеловаться с Джесси Фордом, и надеясь, что при этом он набросит мне на плечи свой блейзер, чтобы защитить меня от холода, принесенного обещанным на сегодня дождем, потому что, по моему разумению, это самый романтичный жест, который парень может сделать для своей подруги. Я послала Джесси мысленную просьбу скинуть мне сообщение. Чтобы подать мне знак, что в эту минуту он тоже о думает обо мне. Или хотя бы что он уже проснулся. Я бы с радостью удовольствовалась и этим.
В конце концов мой телефон загудел после полудня, когда я сидела в столовой дома Дорси, которую мама Морган, миссис Дорси, превратила в салон красоты. В эту минуту она как раз втыкала в мои волосы заколки-невидимки.
Раньше у миссис Дорси был салон на главной улице, но после того, как мистер Дорси от нее ушел, она, чтобы сэкономить деньги, перестала его арендовать и начала работать на дому. В тамбуре она установила раковину для мытья волос клиенток, а рядом поставила стиральную машину и сушилку для белья. Свою столовую она переоборудовала в салон красоты, продав свой столовый гарнитур на большой гаражной распродаже и заменив его на специальное кресло и зеркало, висящее на стене.
Морган придвинула свой стул к моему креслу. В одной руке она держала пачку шоколадного печенья, которое мы вдвоем поедали, а в другой – скачанную мною с компьютера фотографию прически, которую я хотела попросить ее мать сделать мне, сверяясь с этой картинкой. Сначала я рассчитывала, что Морган займется моими волосами сама, но она не захотела так рисковать, чтобы не запороть дела, ведь ставки были слишком высоки.
Волосы Морган были уже уложены. Поначалу вид у ее локонов был слишком неестественным, этакие закрученные темно-шоколадные ленты, но вскоре, как нам и обещала миссис Дорси, кудри Морган начали вытягиваться, с каждой минутой становясь все более пышными и похожими на естественные волны.
Миссис Дорси побрызгала мою шевелюру лаком для волос и повернула мое кресло так, что я оказалась лицом к зеркалу. В основном мать Морган делала укладки пожилым людям, и я была не вполне уверена, что она добьется нужного мне результата, но все вышло просто идеально. Она сделала мне косой пробор, затем заплела несколько прядей в косички и собрала их в пучок, заколов его шпильками, так что он оказался одновременно снизу и сбоку. Моя прическа казалась красивой и необычной, но хотелось бы надеяться, что, взглянув на нее, Джесси не догадается, насколько менее красивыми мои волосы выглядят без всех этих ухищрений.
Как раз в этот момент телефон в моей руке и загудел. Два сообщения от Джесси, следующие одно за другим.
На первом была старая фотография, видимо переснятая из семейного альбома, потому что на ней виднелся отблеск защитного полиэтиленового чехла. Это было фото маленького Джесси – на нем ему было, наверное, лет девять-десять, – снятое, по-видимому, на какой-то свадьбе. На нем Джесси был окружен взрослыми, волосы его взмокли от пота, и он сосредоточенно отплясывал на танцполе. Его руки были слегка разведены в стороны и подняты над головой, одна нога поднята над полом, подбородок выдвинут вперед, глаза закрыты, а рот разинут так широко, что можно было разглядеть нижние коренные зубы. На этой фотографии волосы у маленького Джесси были совершенно белые, как середина солнечного диска, и он был одет в миниатюрный смокинг.
При виде его сердце мое растаяло, и я не могла скрыть довольной улыбки.
Второе сообщение было текстовым: «Предупреждение: такова автоматическая реакция моего тела, когда я слышу танцевальную песню певца Купидона „Шафл“. Так что сегодня вечером будь готова танцевать со мной».
Я была готова, Джесси Форд. О, господи, я была полностью готова.
Моя мама должна была зайти к миссис Дорси, чтобы нас сфотографировать, но она не смогла вовремя объехать всех своих пациентов, так что фотографии сделала на свой телефон сама миссис Дорси и скинула их моей мамуле. А потом миссис Дорси достала старый семейный фотоальбом и показала нам фотки тех лет, когда мои отец и мать вместе учились в старших классах нашей средней школы. Весенний бал старшеклассников назывался тогда Весенней вечеринкой. Моя мама на этой вечеринке выглядела такой красивой и такой юной, и волосы у нее были цвета имбирного пива. В жизни я никогда не видела у ее волос такого цвета, только на фотографиях. Может, это и прозвучит вульгарно, но мой отец на этих старых фотках выглядел настоящим красавцем, просто-таки мачо, высоким, стройным, загорелым с темными волосами и еще более темными бровями. Он стоял, сложив руки на груди, задрав подбородок, слегка расставив ноги и излучая полную уверенность в себе. На некоторых снимках я увидела своих бабушку и дедушку и прабабушку и прадеда – все они были из рода Хьюиттов, семейства моего отца. Родители мамы умерли, когда она была еще совсем юной, и Хьюитты, можно сказать, удочерили ее, как только она начала встречаться с моим отцом.
Для прикола мы с Морган попытались сымитировать наших матерей на старом фото, на котором обе они присели друг перед другом в чудных позах, похожих на реверансы. Потом миссис Дорси торопливо выбежала из дома и загнала свою машину в гараж, чтобы мы с Морган не промокли под дождем, когда будем в нее залезать.
В эти минуты бушующая за окнами буря казалась нам не страшной, а просто доставляющей некоторые неудобства, хотя, именно готовясь к ней, мы на всякий случай нарастили берег реки с помощью мешков с песком.
Наши нынешние приготовления носили другой характер. Мы обе думали сейчас, как благополучно добежать от машины до школьного спортзала, где должен был проходить бал. На Морган была куртка, поверх нее дождевик, а сверх того еще резиновые сапоги и такого же цвета зонт, а свои серебристые туфельки на высоких каблуках она спрятала в пластиковый пакет. К тому же ей пришла в голову гениальная идея подоткнуть свою длинную юбку с помощью надетых на бедра широких резинок, чтобы она не волочилась по лужам. Я облачилась в свою зимнюю куртку и тоже обулась в резиновые сапоги и прикрылась зонтом, а свои одолженные у Морган золотистые босоножки засунула в карманы.