– Рассмотрим эту площадку как основу для графика, построенного в двух измерениях. В нулевой точке находится Беатрис – в силу того, что человечество зародилось в Африке. Хунь располагается на оси X, а студент мужского пола с бледной кожей и голубыми глазами находится на оси Y.
Датчанин прервал меня:
– Я Арвид. Ариец Арвид. Мой прадедушка очень бы гордился, что меня сюда вызвали. Но это как раз, пожалуй, не очень-то хорошо.
Тут и там в аудитории зашептались. Миллениалов явно увлекло упражнение.
Я продолжал:
– Прошу всех студентов расположиться на этом графике в соответствии со своими внешними характеристиками. – Я снова не забыл добавить: – Участие не является обязательным.
Поучаствовать решили почти все. Двумя исключениями стали женщина, задавшая исходный вопрос (она все еще была занята процессом видеозаписи происходящего), и ее подруга. Остальные забрались на сцену и занялись своей пространственной организацией – подобно тому, как мы это проделывали на семинаре в рамках упражнения «Постройтесь по уровню опытности», которое и стало для меня источником вдохновения. Через несколько минут Беатрис покинула свое место в нулевой точке и приблизилась ко мне.
– Профессор Тиллман, вы уверены, что это хорошая идея? – осведомилась она.
– Вы наблюдаете какие-то проблемы?
– У меня-то проблем нет. – Она рассмеялась и указала на небольшую группу вокруг Арийца Арвида. – Но смотреть, как эти парни спорят, кто из них самый белый, – убиться можно!
Дискуссия между индийскими и пакистанскими студентами также шла весьма оживленно.
Когда позиции студентов стабилизировались, я приступил к разбору проведенного упражнения, подчеркнув то, что теперь было совершенно очевидно: мы имеем дело не с обособленными категориями, а со спектром. Точнее, даже со множеством спектров. Я планировал перейти к обсуждению возможных объяснений стремительной эволюции частных физических особенностей, напрямую не связанных с выживанием. В этот момент у меня зазвонил телефон.
Во время лекций мой телефон запрограммирован так, чтобы реагировать лишь на звонки с рабочего номера Рози, каковые звонки, в соответствии с выработанной между нами договоренностью, подразумевают в подобных ситуациях какое-то чрезвычайное происшествие.
– Какого хрена, что там творится? – поинтересовалась Рози в трубке.
Меня несколько смутили ее слова.
– Это ты должна мне сказать, что творится, – заметил я. – Вероятно, ты звонишь сообщить о каком-то ЧП.
– ЧП – это ты. Уже по всему Твиттеру разошлось. Что ты делаешь?
– Ты сидишь в Твиттере? На работе?
– Мне одна колумбийская подруга позвонила.
– Значит, с тобой связался кто-то из Южной Америки – и…
– Подруга из Колумбийского университета. Где ты десять лет работал.
– Двенадцать.
Общую неясность происходящего усугубила еще одна помеха. В лекционный зал вошли три сотрудника службы охраны. Один из них приблизился ко мне, подтвердил мою личность и вывел меня наружу. После этого я больше не являлся непосредственным свидетелем событий, однако из формулировки вызова на заседание дисциплинарного комитета и благодаря визиту Беатрис смог составить некоторое представление о том, что воспоследовало.
Если коротко: многочисленные сообщения, размещенные в Твиттере, живописали меня как адепта именно тех расовых теорий, которые я стремился развенчать, а кроме того, как сторонника дискриминации, евгеники и публичного унижения человеческого достоинства.
Всем студентам, посетившим данную лекцию, предложили помощь психотерапевта, а один подал официальную жалобу. Шумиха в соцсетях привела к появлению в традиционных средствах массовой информации трех авторских колонок, посвященных мне. В них неверно трактовались факты и заявлялось, что мое поведение – симптом распространенного общественного недуга. Это было для меня внове: я успел привыкнуть, что меня порицают за необычность, а не за типичность. Лишь один журналист связался со мной при подготовке своей публикации, и статья, которую он написал, показалась мне точной и взвешенной. К сожалению, он был (цитирую Рози) «чокнутым правым», и его взгляды по вопросам, не связанным с обсуждаемой темой, позволяли предположить, что университет отнесется к нему без малейшего уважения.
Текст, который я написал в свою защиту, занял шестьдесят две страницы, и Рози настаивала, чтобы я сделал «краткую выжимку».
– Это и есть выжимка.
Она покачала головой:
– Ты говоришь, что использовал творческий подход к преподаванию, чтобы представить один из доводов, выдвигавшихся учеными прошлого, на рассмотрение научно грамотной аудитории, от которой не требовалось обязательное участие, и что если бы тебя не прервали, то твои выводы соответствовали бы не только современному научному мышлению, но и прогрессивным философским и политическим взглядам. Суть ведь в этом?
– Ты гений. Невероятная лаконичность. Все это верно. И полностью снимает с меня всякие обвинения.
– Я бы не стала на это рассчитывать. Когда принимают решение по таким вопросам, смотрят не на научную точность.
Мне разрешалось привести на слушания одного «сопровождающего», который мог оказывать мне «поддержку». В связи с этим мне поступило предложение из неожиданного источника – от профессора Шарлотты Лоуренс. Некогда она занимала в нашем университете должность декана, теперь же возглавляла административную службу в другом университете.
В былые времена мы с профессором Лоуренс спорили – более того, сталкивались – по многочисленным поводам.
Почти всегда речь шла о конфликтах между личной/профессиональной репутацией (эту сторону представлял я) и имиджем университета (эту сторону представляла она). Однако профессор Лоуренс была признанным специалистом по административной работе в научных учреждениях, и комиссия отнеслась бы к ее мнению с большим уважением и доверием. Меня поразило, что она вообще пожелала иметь со мной дело.
Ее оценка ситуации в общем совпадала с оценкой, которую дала Рози: университет будет озабочен не только установлением истины.
– Что бы они в итоге ни выяснили, они беспокоятся, что всякая будущая заявка на грант, в которой будет значиться твое имя, привлечет нездоровое внимание.
Профессору Лоуренс не требовалось развивать этот тезис. В академическом мире способность привлекать финансирование котируется выше всех прочих качеств.
Она посоветовала мне собрать характеристики и рекомендательные письма, описывающие меня как личность.
– И не только от белых гетеросексуальных мужчин, – добавила она.
– Какое значение тут имеют ориентация и половая принадлежность? Меня же обвиняют в расизме.
– Дон, не вынуждай меня с тобой спорить, а то я раздумаю помогать. Ты – белый мужчина-натурал, который всю жизнь провел в лучших университетах западного мира. Ты – просто олицетворение привилегированности.
Несколько дней спустя мы с ней встретились снова. Новости у меня были, прямо скажем, неутешительные. Дэвид Боренштейн, мой бывший декан, ответил на мое электронное письмо, сообщив, что никто из Колумбийского не намерен давать мне рекомендацию: «Когда речь заходит о расизме, нет и не может быть ни нюансов, ни исключений. В подобной ситуации наша организация не может позволить себе никакой реакции помимо недвусмысленного осуждения. Случись такое в Колумбийском университете, у меня не было бы иного выхода, кроме как немедленно разорвать контракт с вами, невзирая на мое давнее восхищение вами как профессионалом и человеком».
Послание Дэвида лишь усугубило мое недоумение по поводу готовности профессора Лоуренс выступить в мою защиту. Ее объяснение оказалось весьма похожим, даже по фразеологии, на газетную статью, автор которой меня поддержал, – вплоть до выражений «искусство оскорбляться», «индустрия возмущения» и «политика идентичности». Казалось, профессор Лоуренс тоже принадлежит к числу «чокнутых правых». Я не преминул указать на это.
– Дон, – отозвалась она, – мы с тобой давно знакомы. Тебя трудно назвать образцом тактичности и деликатности, но я никогда не сомневалась в твоей добросовестности и порядочности. А я прежде всего ученый и хочу, чтобы ученые ни при каких обстоятельствах не боялись свободно думать и высказываться о вопросах науки.
На Рози произвело большое впечатление, что в дело вступила профессор Лоуренс.
– Думаю, перед тем как начать петь гимн академической свободе, Шарлотта неплохо по тебе проехалась. В смысле – устроила тебе выволочку.
– Мне известен смысл обоих этих разговорных выражений. Нет, никакой головомойки не было. А также нахлобучки.
– Черт побери, Дон. Она ведь лесбиянка, да?
– Вероятно. Ее партнер – женского пола. А что?
– А то, что я женщина, и мне всю жизнь приходилось иметь дело со всякими такими штуками. Дискриминация, особое отношение, что-нибудь в газете, по телевизору, на рекламном щите, пустячки, на которые и не пожалуешься – потому что иначе всем покажется, что ты цепляешься ко всякой ерунде. Но они все накапливаются. Из-за них жизнь идет не так хорошо, как могла бы. И это каждый день. И с этим ничего не поделаешь. А теперь, когда я мать, стало еще хуже. То, как со мной говорят, когда я вместе с Хадсоном. И на работе… не только Иуда – все видят во мне в первую очередь родителя. А вот со Стефаном они ведут себя не так, хотя у него ребенку четыре года. Думаю, все было бы еще хуже, окажись я лесбиянкой.
– Я не выдвигал предположений о том, что какая-то раса – низшая или высшая. Тогда как именно это служит основополагающим определением…
– Дон, ты меня не слушаешь. Представь себя на месте одного из своих студентов, который приехал… ну там я не знаю, неважно… допустим, из Индии. Или у него родители из Индии. Ты ни на минуту не можешь забыть, какого цвета твоя кожа и что из этого вытекает. Тебя вечно спрашивают: «Ты откуда?» – даже когда это вообще не имеет значения. Ты делаешь что-нибудь хорошее или что-нибудь плохое – и к этому обязательно приплетут тот факт, что ты индиец. Может, ты учишься на врача, и после всех твоих трудов кто-нибудь, чью жизнь ты спасаешь, подумает: «Лучше бы это был белый доктор». И ты будешь знать, что он это думает. – Рози сделала паузу и рассмеялась. – Ну ладно. Ты, может, и не будешь знать.
– Ты имеешь в виду, что я причинил студентам страдания, напомнив им о чем-то, что… раздражает их?
– Я просто говорю, что ты добавил тяжести к их… ну, бремени. Они приходят в аудиторию, чтобы изучить особенности болезни Хантингтона. И вдруг лектор заставляет их сообщить, какой они расы. Если они не захотят в это играть, сразу будет заметно. Я знаю, когда ты ходил на эти курсы, вас там выстраивали в ряд по уровню опытности. Но когда строишь людей по чему-то такому… проблематичному… это совсем другое дело. Представь, если бы… Даже пример не могу подобрать.
Но я мог. Мой учитель начальных классов оценивал наш почерк, выстроив нас в ряд случайным образом и затем делая сопоставления. После каждого из них я продвигался все дальше и дальше, пока не достигал своей неизбежной позиции – в «худшем» конце ряда. Я не стыдился своего почерка. И я никогда не жаловался на этот метод оценки, который, несомненно, являлся и удобным, и точным.
Однако меня это раздражало. Как когда меня «случайно» толкали, выбивая из рук учебники, или как когда вытряхивали карандаши и ручки из моего пенала, или чертили что-нибудь в моей тетради, или мешали мне обедать, или передразнивали мою манеру разговаривать или мою походку, или смеялись над моими попытками попасть по мячу, или придумывали мне кличку, или как когда я становился мишенью учительского остроумия. Так накапливались напоминания о том, что я не являюсь «нормальным». И что я не вписываюсь в среду.
– Пример не требуется, – произнес я.
– Дон? Это Нил Уоррен, учитель Хадсона.
– Какие-то проблемы?
У меня сразу же возникла мысль: Хадсон не захватил с собой какую-то критически важную принадлежность для снежной экскурсии. Школа заранее предоставила список вещей, которые надо взять, однако между Хадсоном и Рози имела место довольно продолжительная дискуссия о том, как надлежит упомянутый список трактовать. Хадсон опорожнил ящики своего комода в четыре большие сумки, однако Рози удалось свести их число к одной. Возможно, она по ошибке пренебрегла чем-то существенным.
– Боюсь, что да. Хадсон… немного сорвался.
У меня ушло несколько секунд на то, чтобы правильно интерпретировать утверждение мистера Уоррена. Глагол «сорвался», используемый в контексте похода по снежному склону, может восприниматься по-разному.
– Ему не понравились лыжные ботинки… Слушайте, сейчас у него все нормально, просто он ни в какую не хочет идти на лыжах. А у нас нет ресурсов, чтобы присматривать за ним, если он не с группой. Боюсь, кому-то придется его забрать.
Я уже направлялся к машине.
4
GPS-навигатор сообщил, что путь до горного курорта должен занять три часа восемнадцать минут. Я отправил Рози сообщение, чтобы объяснить ситуацию: «Кризис с Хадсоном. Уехал в снежную зону».
В отсутствие детализированной информации я мало что мог сделать в смысле планирования своих действий. Учитель Хадсона мог употребить слово «сорвался» применительно к самым разным эмоциональным ситуациям – от гнева на бессмысленное правило до почти полной утраты контроля, которую я иногда переживал в детстве и значительно реже – во взрослом состоянии (за те тринадцать лет, четыре месяца и три дня, прошедшие с того момента, как я познакомился с Рози, это произошло со мной лишь однажды). У самого Хадсона за последние месяцы случилось дома несколько подобных эпизодов, но все они были благополучно разрешены посредством специального тайм-аут-протокола.
Я счел, что моя задача состоит в том, чтобы заверить мистера Уоррена: в краткосрочной перспективе едва ли возможен рецидив, если только обстоятельства, спровоцировавшие такую реакцию, устранены. Я вспомнил, что мистер Уоррен – человек приблизительно моего возраста. Вследствие привычки, от которой мне, как выяснилось, трудно отказаться, я также прикинул его индекс массы тела: двадцать пять. Я не мог мысленно представить его лицо. Казалось, на вводной вечерней беседе с родителями ребенка (то есть с нами) он держался вполне дружелюбно, однако я знал по опыту, что поверхностные суждения родителей об учителях их детей зачастую грешат неточностью.
Справившись со всеми поворотами извилистой дороги к курорту, я припарковался на месте, обозначенном как «только для экстренных случаев», – к сожалению, не заметив блокирующую тумбу, скрытую под снегом. Впрочем, урон, понесенный передней частью «порше» Фила, оказался чисто символическим. Мы пользовались этим автомобилем на условиях «постоянного проката», поскольку отец Рози осознал, что для него разумнее приобрести новую «тойоту», нежели водить и поддерживать в рабочем состоянии старое транспортное средство, чья конструкция, судя по всему, не основывалась ни на каких разумных принципах. Я отправил профессору Лоуренс текстовое сообщение, где объяснил, что в силу чрезвычайной семейной ситуации не смогу посетить сегодняшние слушания.
Рози уже успела прислать множество голосовых и текстовых сообщений, хотя в данном случае вполне было бы достаточно одного из ее посланий, состоящего из трех компонентов: «Какого хрена, что творится? У Хадсона все в порядке? Позвони СЕЙЧАС ЖЕ».
Собственно, Рози желала узнать информацию, получить которую мне мешал тот факт, что я находился в процессе телефонного общения с ней. Я объяснил ей это.
– Ты уверен, что мне не надо приезжать? – спросила она. В устной беседе считается невежливой фраза «Смотри предыдущий ответ», так что я повторил его:
– Сначала мне требуется оценить ситуацию.
– Ты должен был мне позвонить. Ты ничего важного не пропускаешь? О, черт, черт, черт.
– Слушания в дисциплинарной комиссии отложены. Я позвоню, как только в моем распоряжении будет больше информации по проблеме Хадсона.
Один из сотрудников лыжной школы указал мне, где найти Хадсона. Последний сидел на скамейке и читал «Марсианина». Я не уловил в нем никаких признаков огорчения. Рядом с Хадсоном находилась худая беловолосая девочка приблизительного его возраста, по моей оценке – альбинос. Она была в темных очках и ела батончик «сникерс».