Возьмем, например, следующее противоречие: комплименты – по крайней мере, получаемые мною как работником Лондонской библиотеки – превратились в сущее наказание. В тот момент, когда библиотекарь неявно выражает мне похвалу – легонько сжимает мое плечо иссохшей рукой, когда мы проходим между стеллажами, а если слышит, как я даю совет посетителю, натужно кашляет в знак одобрения, – у меня незамедлительно начинают консультироваться по бесчисленному множеству новых тем. На прошлой неделе – по редкой разновидности папоротника венерин волос, на этой – по принципам мостостроения. На следующей я должен собраться с духом и приготовиться отвечать на запросы о монофонических песнопениях, а может, о рационе черных домашних свиней.
Ведь не настолько трудной должна быть жизнь помощника библиотекаря? Я бреду через Сент-Джеймс-сквер к странному вытянутому зданию, белый известняковый фасад которого и бесчисленные окна, искажающие расплывчатые очертания безликих посетителей, постоянно покрыты тонким слоем сажи из-за нескончаемого тумана, – и, едва ступив на ковер в холле библиотеки, уже чувствую усталость. Когда я добираюсь до гардероба, чтобы повесить пальто, у меня больше нет сил. Получать любые знания – наслаждение для меня, но трудно представить себе, чтобы во времена Карлейля[4] поощрялся сизифов труд.
А может, и поощрялся, только помощники библиотекаря сочли разумным не оставлять записей о своих горестях.
В довершение ко всему из-за разъездов Летти на меня легла непреложная обязанность – заботиться о душе и мыслях маленькой Грейс. Как оказалось, эта важная задача приводит меня в волнение, зачастую чрезмерное, учитывая, что: 1) я – довольно известный ученый, жадно поглощающий любые знания, и должен быть уверен в себе; 2) Грейс – исключительно смышленый и благовоспитанный ребенок; 3) за шесть месяцев Летти провела дома не больше пары недель, так что мне пора бы привыкнуть.
Правда, ее присутствие весьма разорительно, но намного несноснее досада, вызванная ее отсутствием. Спешу заметить: когда мы женились, я знал, что ее вкусы тяготеют скорее к шампанскому со свежими устрицами, чем к пиву с орешками. Но Летти по-своему великолепна в своих причудах, и прежде, когда я больше воспевал огни в прическе, чем то, что находится под диадемой, у нас еще не было дочери, желающей знать, весят ли что-нибудь лунные лучи. Лишенный помощи Летти, которая выдала бы восхитительно-бездумный ответ, сегодня утром я самым глупым образом оказался на распутье: с одной стороны, мне хотелось уверить Грейс, что при достаточной чувствительности вес лунного света можно ощутить, а с другой – что, согласно новейшим представлениям, здесь правильнее говорить не о плотности, а о скорости.
Ну да хватит о Летти. Мне хочется думать, что она счастлива, и я говорил ей об этом бессчетное число раз, а счастливее всего она, когда поет. И поэтому мы, все прочие, идем своей дорогой, предоставленные сами себе, и не возмущаемся. Стану представлять себе Летти с заколотыми наверх золотыми волосами, которая стоит у огней рампы, улыбаясь лукавой и мудрой улыбкой; тем и удовлетворюсь.
В конце концов, когда я провожу время с Грейс, то незаметно обретаю покой. К моему изумлению, то же происходит и с Грейс. Мы всего лишь рассматриваем акварели и учимся свистеть, и ничто не отвлекает нас от солнечного света на заднем дворе или от веселых обоев с зеленым плющом, которыми оклеены стены детской. Пусть это отдает самомнением, но подозреваю, что, если я буду проводить с Грейс больше времени, это благотворно скажется на ней. Не сомневаюсь, что мисс Черч прикладывает должные усилия, но ей не свойственны ни правильность суждений, ни художественное чутье, а значит, можно рассчитывать лишь на то, что эта гувернантка сделает из ребенка ничем не примечательную серую мышку.
Кстати, о мышках. Сегодня у меня произошла странная встреча с одной из них в Лондонской библиотеке. В мой скромный кабинет вошел Теодор Грейндж, объяснив, что хочет проконсультироваться у меня относительно обрядовой магии, но с тем же успехом он мог бы поинтересоваться, где найти лучшие сырные обрезки (впрочем, я вооружен нужными книгами, чтобы прийти ему на помощь и в том и в другом случае). Тонкие губы моего гостя подергивались при каждом его заявлении, карие глаза были тусклыми, волосы поблекли, кожа под глазами порядком обвисла, он часто моргал и всем своим видом олицетворял меланхолию.
– Мистер Ломакс, мне дали о вас превосходнейшие отзывы, – проскрипел он, промакивая пот на верхней губе, хотя для сентября в библиотеке уже довольно холодно, а через окна льется холодно-голубой свет. – Вы непременно должны рассказать мне все, что знаете о черной магии, – все сразу.
– В таком случае расскажу, – неуверенно проговорил я в ответ на этот необычайный запрос. – Мистер?..
– Грейндж, сэр, Теодор Грейндж. Хвала Господу! – выдохнул он. – Я боялся, что вам будет недосуг. Сам главный библиотекарь сообщил мне, что ваши познания поистине энциклопедичны, сэр!
– Да что вы! – вздохнул я.
– Святая правда! Вы моя последняя и главная надежда – без вашей авторитетной поддержки, сэр, братство Соломона через год может прекратить свое существование. Наше общество разваливается! Трещит по швам! И хотя я вступил в его ряды позже остальных, мое сердце разрывается при мысли об этом.
– Такого нельзя допустить, – не слишком убежденно произнес я и повел его к нужным стеллажам по узким проходам между полированными деревянными полками.
Пытливые посетители, требующие сказать им со всей определенностью, существуют ли феи, драконы и суккубы, оказываются, как правило, малообразованными чудаками (не берем в расчет малышку Грейс, которой положено спрашивать об этом); я поймал себя на мысли о том, что Грейндж вызывает у меня необъяснимое участие. Этот господин казался хрупким, как древняя бумага. Пока мы шли, тихонько поскрипывая ботинками о кованые ступени, я сочувственно его слушал. Грейнджа особенно интересовали гримуары[5] и их полезность. Осторожно, так же как я развенчивал бы перед Грейс волшебный ореол Санта-Клауса, я сообщил ему, стараясь не высказываться слишком категорично, что полезность их пренебрежимо мала. В нашем собрании имеется несколько оккультных текстов, которые наверняка ему подойдут.
– С вашей авторитетной помощью я смогу раз и навсегда доказать или опровергнуть подлинность Евангелия от царицы Савской! – объявил он, пожимая мне руку.
– Буду весьма рад, – заверил я, по-прежнему пребывая в недоумении. Все это начинало меня забавлять.
Теодор Грейндж не выходит у меня из памяти и сейчас, когда я с бокалом бренди в руке сижу, вытянув ноги к камину, а Грейс перебирает мои астрономические карты. Странно, что он настолько завладел моими мыслями, ибо я не знаю, доведется ли мне еще раз перекинуться с ним парой слов. Я выдал ему наши самые серьезные книги по такому сомнительному предмету, как темная магия, и, возможно, меня не будет на месте, когда он придет их возвращать. Моему любопытству к этому человеку, видимо, так и не суждено удовлетвориться. Ну да ладно, надо помочь Грейс, которая просила меня доделать вместе с ней подвижную модель Солнечной системы, а потом написать ответ Летти. После того как помощник библиотекаря выполнил свою работу, намерения Грейнджа никоим образом его не касаются.
Как причудливо наш ум скользит от одного предмета к другому! Я сижу и любуюсь всеми черточками Грейс, которые сегодня безошибочно доказывают, что она – дочь Летти: бледная кожа, отливающая жемчужным блеском в свете пламени камина, упрямо надутые губки, синие, с зеленоватым оттенком, глаза. И одновременно я испытываю радость, почти облегчение оттого, что она может похвастаться буйными мягкими кудрями каштанового цвета, как у меня, и что у нее квадратный подбородок без ямочки.
Совершенно бессмысленное замечание, хотя, полагаю, весьма типичное для родителя. А на кого же еще, черт возьми, Грейс быть похожей? Постараюсь изо всех сил больше не делать таких примитивных наблюдений и буду считать тему навсегда закрытой.
Здравствуй, мой дорогой и единственный!
Попыталась привести в порядок тот кошмар, который моя антреприза сочла подобающим для меня жилищем: это взбудоражило бы научное сообщество, если бы исследование плесени считалось прибыльным делом. (А может, оно и вправду прибыльное? Тогда поспеши ко мне и припади к новому источнику богатства!) Чтобы не вдаваться в долгие объяснения, отмечу только, что цвет постельного белья был не вполне обычным, остальное предоставляю твоему плодовитому воображению.
Что поделывает Грейс? Каким утешением было получить от нее рисунок звездной системы, которую вы с ней изучали в телескоп! Пока я еще не слегла с неизлечимой пневмонией (когда я предаюсь подробному изучению этого места, такой исход представляется мне неизбежным), зарисую созвездия, которые я вижу из своего узкого окошка, и попрошу тебя проэкзаменовать по ним Грейс.
Увы, исполнять «Сафо» Массне в этой пародии на европейский город – вовсе не то развлечение, которого мне хотелось бы в последние дни жизни. Думай обо мне с любовью и знай, что я страдала во имя искусства.
Любящая тебя
Колетт Ломакс
– Мистер Ломакс, все это совершенно не подходит! – оглушительно прогудел сегодня утром Теодор Грейндж, появившийся после шестидневного отсутствия, и с высоты своего немалого роста сгрузил на стол рекомендованные мной книги. – Гримуар, найденный мистером Себастьяном Сковилом, – предмет уникальный. Я подробно изучил книги, которые вы предложили, и вынужден заключить, что найден доселе остававшийся сокрытым демонический текст великой силы и, возможно, еще большей вредоносности!
Я поднял голову. Снимая очки-половинки, я улучил мгновение и внимательно посмотрел на беднягу. Он нашел меня в читальном зале периодики. Заметить меня можно было не сразу: я устроился за белыми колоннами в просторном кожаном кресле, хитроумно спрятавшись от библиотекаря, и исследовал, по поручению одного нашего читателя, древние кельтские монеты. Грейндж опустился в кресло напротив моего, и в свете пламени камина у него на лбу заблестела нездоровая испарина.
– Ваш друг Сковил тоже интересуется оккультными науками? – отважился спросить я, радуясь его появлению, несмотря на занятость.
Он неопределенно махнул рукой:
– Мы все интересуемся, все до единого: братство Соломона для того и существует, чтобы изучать сверхъестественное. Я вступил в него позже всех других, как уже говорил, и поэтому меньше своих товарищей искушен в том, что невежественный люд именует темными искусствами. Видите ли, клуб невелик и состоит из влиятельных деловых людей. Моя компания вкладывает деньги в разнообразные ценные бумаги, и для меня очень важно поддерживать знакомство с такими людьми. Да и по правде сказать, какая разница – заводить дружбу за стаканом виски и сигарой на скачках или за стаканом виски и сигарой, склонившись над магическими манускриптами?
Мне подумалось, что разница весьма велика, но я не стал на это указывать.
– Признаюсь, я был скептиком, – хрипло проговорил Грейндж и содрогнулся. – Гримуар, отравляющий всех, кто осмелится его изучать, кроме тех, чьи помыслы безусловно чисты, а ум пытлив? Абсурд. И тем не менее я больше не сомневаюсь. Евангелие от царицы Савской – текст исключительной силы, такой силы, что управлять ею в состоянии один лишь мистер Сковил.
Постукивая очками по губе, я размышлял о сказанном. По моему разумению, гримуары – парадокс. Как правило, они содержат точные описания ритуалов, необходимых для того, чтобы призвать демонов и подчинить их воле мага. Но обрядовая магия, как считается, в огромной степени зависит от добродетели волшебника – от того, насколько бескорыстен призыв исполнить его повеление, обращенный к ангелам или к их падшим братьям, – а малый, высвистывающий Вельзевула, скорее всего, не замышляет ничего хорошего.
– Книга, отравляющая тех, кто ее изучает? – удивленно переспросил я. – Это просто невозможно.
Грейндж покачал головой, достал из кармана шелковый квадратик и вытер затылок. Вид у него, пожалуй, был гораздо более нездоровый, чем у человека, с которым я познакомился шесть дней тому назад. Вялые складки на шее потемнели и стали пепельными, а в глазах отражалась неутихающая боль.
– Я сам страдаю оттого, что прочел Евангелие царицы Савской, – заявил он. – Заключив – благодаря книгам, которые вы мне выдали, – что оно явно подлинное, я поспешил вернуть злосчастную книгу Сковилу. Он – крупный исследователь эзотерики, он обнаружил Евангелие, и он – единственный, кому оно не приносит пагубных последствий.
Нумизмат, вероятно, выслушал бы невозмутимо всю эту ахинею и вернулся к изучению поэтичных золотых изображений на монетах паризиев[6]. Но я – не нумизмат, поэтому я закрыл книгу, посвященную кельтским монетам, и попросил Грейнджа продолжить рассказ. Бедолага, казалось, был рад сбросить с себя этот груз. Он повернулся в кресле и метнул несколько взглядов в малолюдный читальный зал, словно опасался, что его подслушивают.
– Вот уже два месяца, как я вступил в братство Соломона, – приглушенно начал он. – Один мой знакомый, мистер Корнелиус Пайетт, порекомендовал мне его в качестве полезного хобби – такого, которым занимаются люди с умом, характером и средствами. Я сходил на одно заседание и нашел, что общество и винный погреб вполне соответствуют моим вкусам, а предмет разговора представляет для меня немалый интерес. Вы знакомы с разновидностями церемониальной магии? Честно говоря, сэр, поначалу я ничего о них не знал, но потом увлекся до одержимости.
– Отчасти знаком, – признался я, вытирая очки-половинки о рукав. – В самом общем смысле чародейство делится на белую и черную магию, которые различаются не столько практикой, сколько намерениями. Адепт белой магии пытается призвать добрых духов с благими целями, адепт черной – злых, с порочными целями. Есть еще, конечно, важные территориальные различия. В тексте о парижском сатанизме содержатся иные указания, нежели в еврейской каббале, но оба они обозначают путь к господству над миром духов. Или по крайней мере, так в них утверждается.
– Именно так! – одобрил он. – Именно так, сэр, и непосредственная цель братства Соломона – исследовать священные тайны, описанные легендарным и премудрым царем Соломоном, о котором говорится в Библии.
По моим внутренностям поползла неприятная дрожь.
– В таком случае, изучайте перевод «Ключа царя Соломона», сделанный Лидделлом Мазерсом[7] в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Учась в университете, я читал его с большим интересом.
– Что вы говорите! Восхитительно! Что привлекло вас к нему?
– Я понял, что должен сам увидеть, вокруг чего подняли весь этот шум, – возможно, потому, что меня интересуют любые знания, а это было замечательно своей запретностью. К сожалению, вынужден вам сообщить, что не обнаружил в этой книге большого смысла.
«Ключ царя Соломона» – гримуар из гримуаров; старшие из сохранившихся экземпляров созданы в эпоху итальянского Возрождения, хотя автором книги все же называют величайшего иудейского правителя. Латинский кодекс, переведенный Мазерсом, хранится в Британском музее. Он состоит из обращений к Богу, заклинаний, инвокаций и рецитаций: одни предназначаются для вызывания духов, а другие – для одурачивания врагов или поиска потерянных предметов. Так далеко, чтобы писать кровью летучей мыши, я не заходил, но, помнится, – и это было не только полушутливым экспериментом – искал пропавший перочинный нож, повторяя следующую рецитацию:
«Всемогущий Отец и Господь, Который прозревает Небеса, Землю и Преисподнюю, милосердно даруй мне Твоим Святым Именем, четырьмя литерами начертанным – ЙОД, ХЕ, ВАВ, ХЕ, – чтобы это заклинание дало мне силу, Ты, Кто есть ИАХ, ИАХ, ИАХ, повели, чтобы властью Твоей духи обнаружили то, что нам требуется и что мы надеемся найти, и чтобы они явили и объявили нам тех, кто совершил кражу, и места их обитания».