Пролог
Мы начинаем с читателем свой путь в далекие времена, окутанные мраком безвестности, мифов и древних сказаний. Во времена, когда предки в своем невежестве возносили почести столь многим богам, что имена их уже стерлись из памяти рода людского.
XIII век до Рождества Христова подходит к концу. Мир только начинает закладывать основы великих держав, империй и царств, что увековечат на страницах истории бесчисленное множество имен героев и царей, чьи доблесть и благочестие будут в следующие века служить как примером назидания для пытливых умов, так и предметом мифов и легенд для мечтательных сердец.
Эта пора знаменуется появлением на свет великих пророков и носителей истинных знаний о едином и извечном божестве. Их миссия – развеять мерило невежества и явить человеческому роду волю Создателя.
Минуло два десятилетия с тех пор, как сотни галер коалиции греческих городов-государств во главе с царем Агамемноном[1] пристали к берегам Трои[2], высыпая сонмища непобедимых воинов, которые отдавали предпочтение скорее славной смерти, нежели жизни в бесчестии и покое, в то время как троянский народ со скорбью и горечью устремлял свои взоры на, казалось, бесконечные мириады судов, что покинули свои родные берега и грозились погубить их родину.
На востоке от владений некогда великой державы Приама раскинулись земли, что при правлении римлян звались Антиохией, а в ту пору именовались Анатолией[3]. Здесь, неподалеку от юго-восточных берегов Киликийского моря, столкнулись и скрестили свои копья на поле брани две не менее воинственные державы.
С одной стороны – непобедимая египетская машина, уничтожающая и подчиняющая своей тирании все на своем пути, возглавляемая фараоном Рамзесом Вторым[4], который, будучи рожден человеком, присвоил себе почести божества. Движимый неутолимым тщеславием и честолюбивыми мечтами, он стремился оставить неизгладимый след в истории, склонив под свою сень весь мир.
Их противник – народ, память о котором до недавних пор скрывала в себе сама земная твердь. Народ, что со временем переродится в нацию, которую Эдуард Гиббон[5] в своих трудах описывает следующими словами: «Природа создала, по нашему мнению, образец красоты в формах тела, в его цвете, в правильных чертах лица и в красивой осанке. Мужчины у них созданы для деятельности, а женщины – для любви».
I
Среди горных хребтов, отрогих скал и глубоких ущелий Анатолии, на перепутье двух крупнейших торговых рукавов Ближнего Востока раскинулась Хаттуса[6] – Город тысячи богов. Защищенный самой природой и громадными укреплениями из массивных каменьев, он представлял собой нерушимый памятник человеческого гения и искусства.
Стены, воздвигнутые на всем протяжении города, являли собой неприступный оплот, за которым покоились многочисленные храмы, где граждане города обращались с молитвами к бесконечному множеству богов. Хаттуса имела в своих владениях больше земель, нежели Троя или греческие Афины. Дюжина бань, пруды, амфитеатры, арены, воздвигнутые по греческому образцу, и живописные сады служили забавам общественности в часы досуга.
Нельзя было не изумиться тому, с какой утонченностью здесь переплетались и складывались в одну тревожащую чувства картину все культуры мира. В городе то и дело можно было встретить колонны с египетскими иероглифами, памятники индийской архитектуры, напротив которых красовались статуи из пантеона греческих богов и богинь.
При подходе к городу взор путешественников и торговцев устремлялся к возвышающейся над всеми стенами и башнями Царской крепости Бююкале на вершине скалы, подле которой расстилалась сама Хаттуса, состоявшая из Верхнего города и Нижнего. Великолепие и размеры этой величественной цитадели, служившей резиденцией хеттских царей, в стенах которой покоилась древнейшая библиотека мира, поражали человеческое воображение. Многие путники сравнивали эту крепость с Вавилонской башней.
По всей длине крепостных стен располагались сторожевые башни, которые у хеттов звались адиями[7]. Они выделялись из стен как бастионы и служили для большего обзора и упрощения способа сообщения; так, знаки, поданные с башни, можно было заметить с большей вероятностью, нежели с самой стены.
Именно на одном из таких бастионов, в то самое мгновение, когда из-за горизонта луна лениво вплывала на небосвод, два стражника, составлявшие дозор запечатанных ворот, смотрели в усыпанное мириадами звезд небо и предавались мечтам. Каждый из них был поглощен собственными мыслями, вместе с тем пытаясь не нарушать сладостную тишину ночи. Вдруг вдалеке из ущелья показалась сперва дюжина, затем горстка, а чуть позднее – уже несколько сотен зажженных факелов.
Одного из молодых воинов, который изрядно хромал на правую ногу, звали Идил. Этим именем нарек его старик, что нашел его еще младенцем у озера. К несчастью, старец скончался до того, как младенец вошел в возраст, когда сознание обретает способность запечатлевать в памяти картины прошлого и трезво оценивать события в настоящем. Так что Идил уже не мог вспомнить ни его лица, ни его голоса, но не забывал о его добросердечии и заботе, с которой он выходил его – отрока, брошенного на произвол судьбы.
С ранних лет Идил проявлял живой интерес к знаниям, но со смертью своего попечителя оставил ученые занятия и стал промышлять разбоем; зачастую он увлекался грабежом и совершал налеты вместе с товарищами, после чего предавался лихому разгулу, пьянству и азартным играм. Но с месяц тому назад он был вынужден поступить на военную службу, дабы расплатиться со своими многочисленными кредиторами и, избавившись от призраков прошлого, встать на стезю исправления.
Незадолго до этого Идил поставил все свои пожитки, которые составляли его имущество, на колесницу, которой якобы пророчили успех на предстоящих скачках. Марун, давний товарищ Идила и в прошлом не раз его подельник, подтвердил эти слухи и настоятельно советовал, чтобы он осмелился сделать ставку, ибо при выигрыше он сможет не только распрощаться со своими долгами, но и зажить весьма недурно. Тем более что гадания по внутренностям подтвердили их надежды в прошлый раз. После этого Идил, поддавшись на уговоры, явился к египетскому вельможе, который организовывал скачки, и торжествующе сделал ставку, ничуть не сомневаясь в успехе.
Как только лента спала, колесница, на которую ставил Идил, совершила резкий отрыв от своих соперников и весь первый круг неслась вихрем по арене. Юноша предвкушал свой триумф. Он уже мысленно возвращал долги давним друзьям и товарищам, с которыми не мог видеться из-за стыда, так как вернуть ему было нечего, и, казалось, даже чувство уважения к себе и гордость снова воскресали в его обычно пристыженном выражении лица.
Но в этот самый час, во время второго круга, на входе в крутой поворот колесницу по ужасному и губительному для судьбы энтузиаста стечению обстоятельств занесло с пронзительным скрежетом и с бешеной скоростью перекрутило несколько раз вокруг своей оси так, что от нее остались одни лишь щепки на песке, а несчастный наездник, вылетев из седла, подобно стреле из лука, врезался в каменную плиту арены и насмерть расшиб себе голову.
При виде всего этого трагического зрелища Идил ужаснулся тому, что его непременно ждет рабство. Он надеялся потратить свой выигрыш на погашение долгов, к которым теперь, по всей видимости, прибавится еще и утрата всего имущества. Юноша решился бежать.
Пока чернь освистывала неудачливую колесницу, даже не обратив никакого внимания на то, что несчастный наездник испустил дух, Идил, слегка пригнувшись, проходил по рядам и уже видел краем глаза конец арены. Оставалось сделать последний решающий рывок и перепрыгнуть через небольшое препятствие, и тогда гончим уже ни за что на свете его на настигнуть. Он намеревался позаимствовать лошадь, или, вернее, украсть ее у добродушного пастуха, у которого этого добра было немерено, и вернуть ее при первой же возможности. А сейчас он помчится во весь опор в Египет, подальше от Хаттусы.
Но, видимо, судьба не благоволила ему в этот день. В суете и смятении кто-то, то ли случайно, то ли по чьему-то наущению, сильно толкнул его в бок в тот самый час, когда он ликующе отнимал правую ногу от земли в половине прыжка через изгородь арены. Удар был произведен с такой силой, что Идил потерял равновесие. На миг ему показалось, что чья-то невероятно сильная рука швырнула его со всей дури. Не в силах удержать равновесие, Идил беспомощно рухнул в проем, по которому колесницы выезжают на ристалище. Он было предпринял отчаянную попытку встать и продолжить побег, но тут же услышал глухой хруст в правом колене, сопровождаемый неистовой болью, и снова рухнул наземь. Нога была сломана.
Так лежал он, съежившись и выпучив свои черные глаза, словно гиена, загнанная львом. В таком положении и застали его глашатаи в сопровождении стражи. И под презрительные возгласы и плевки толпы, которая всегда с огромным удовольствием всеми силами способствует окончательному унижению невезучего игрока, Идила вывели в цепях с арены. Несчастный был вынужден волей-неволей молчаливо сносить оскорбления и унижения, которые идут рука об руку с поражением и так щедро расточаются чернью.
К счастью для него, наместник, оставленный царем, – Медат из рода Трех стрел, – сжалился над ним и вместо заключения в темницу отрядил его в дозор сторожевой башни у Царских ворот. Ему даже назначили жалование, только оно без остатка в течение следующих двух лет должно было напрямую уплачиваться из царской казны его кредиторам.
Позднее он узнал из уст сочувствующего ему бывшего подельника, что не было никакого гадания по внутренностям, его обманом вынудили сделать ставку и облапошили как последнего глупца, так как колесница, на которую он ставил, была заведомо неисправна. Причем сделали это его товарищи, с которыми он не раз делил кров, пищу и, бывало, даже женщин. Так он оказался на страже одной из двух башен, между которыми располагались Царские ворота Хаттусы.
Идил и Хасили (так звали второго стражника) вопросительно переглянулись друг с другом и вновь устремили свои взоры к все увеличивающемуся числу огней на горизонте.
Рядом с башней находилась хижина командира стражи. Пока Хасили стоял в оцепенении, Идил, не промолвив и слова, сбежал вниз по лестнице, позабыв даже о своей хромой ноге, чтобы поведать начальнику ночной стражи об опасности.
А тем временем десятник, тучный и смотревшийся гораздо ниже из-за своего горба человек с дурными манерами, предавался сну. Храп его был так звучен, что молодой стражник услышал его, уже приближаясь к лежанке. Пройдя в узкий проем, он оказался в слабо освещенной, слишком душной для ночного времени комнатушке начальника стражи. Тут же его ноздри стал жечь сильный запах чеснока, а глаза заслезились от дыма табака, который все еще горел подле кровати десятника.
Идил приложил немало усилий, чтобы привести этот кусок человеческого мяса в чувство.
– Ну же, Дакий, проснись, – кричал он во все горло, опасаясь, что тот испустил дух.
– Да проклянут тебя боги, заносчивый юноша, – завопил десятник.
– Полно тебе, старик, в ущелье показались огни, – предупредил его молодой дозорный.
– Так это Сет разогревает для тебе подобных негодяев котлы, дабы вы жарились в них до скончания времен, – вновь, зарычал старый воин.
Как читатель, возможно, заметил, Дакий был чрезвычайно желчным человеком. Но на этот раз он вовсю давал волю своему языку, ибо ненавидел он больше всего на свете две вещи: когда к нему прикасались чужие (это странно, ведь от него несло не лучше, чем от какой-нибудь скотины) и когда прерывали его безмятежный сон. Последнее почти всегда приводило его в бешенство.
Но юноша ничуть не оробел и даже виду не подал, что слова Дакия его задели. Как раз в эту самую минуту второй дозорный крикнул:
– Огней становится больше, и они движутся по направлению к городским стенам.
– Дакий, ты это… – хотел было сказать Идил, но его прервал десятник. Придя наконец в себя и осознав всю серьезность положения, он скорее рявкнул, чем приказал:
– Ах ты узколобый дурень, так чего же ты стоишь здесь? Бегом во дворец и предупреди тамошних начальников, пусть доложат наместнику царя и его советникам.
– Но Дакий, неужели ты запамятовал, что я хромой на ногу, не лучше ли будет, если Хасили помчится, он-то будет куда быстрее меня?
Весь гнев и злоба запечатлелись на побагровевшем, и исказившемся лице десятника, который, оскалив зубы, уже вздыхал подобно зверю.
– Да чтоб тебя термиты обглодали, хромой ты на голову выродок, пустая трата человеческого мяса; сами не знаете, что надо делать в таких случаях? – прорычал начальник стражи и сразу же более умеренно добавил:
– Хасили, ступай во дворец и дай им знать, что здесь случилось.
Хасили без промедления снял с себя лук, легкую кожаную броню, пару прикрепленных кармашков – словом, все, что могло препятствовать его бегу, – и в мгновение ока умчал в сторону Верхнего города, а оттуда до Бююкале рукой подать.
– Оставь здесь свой факел и ступай за мной на стену, – скомандовал десятник, и в его глазах, которые прежде выражали злобу и презрение, теперь застыло беспокойство.
Идил, в свою очередь, несколько неохотно и не без колебаний повиновался.
Со стены открывался внушительный вид на окрестности, лежащие подле Города тысячи богов. Вдалеке виднелась небольшая чреда гор и одиноких холмов, которые сияли подобно маякам в море или возвышались, словно песчаные дюны, над пустой низменностью.
– Они слишком далеко, сложно точно определить их численность, – произнес наконец начальник ночной стражи.
– Думаешь, это каски?[8] – нерешительно и с некоторой дрожью в голосе спросил юноша.
– Я думаю, что ты не из тех, кому повезло родиться под счастливой звездой, – продолжал злорадствовать Дакий, несмотря на неминуемую угрозу, – войны из племени касков не зажигают огней, покуда у врагов на плечах красуются живые и дышащие головы. Если бы эти дикари решились напасть на нас, то ты и твой резвый товарищ первыми поймали бы их стрелы башкой, а я, скорее всего, все еще наслаждался бы упоительным сном, но на этот раз не пробудился бы до скончания времен. Однако у нас с ними мир, и поговаривают, что их вождь, могучий Красс, двинулся к стенам Кадеша на помощь нашему царю. Здесь что-то другое. Этот враг либо глуп, либо настолько самонадеян, что вовсе не стремится скрыть свое нападение мраком ночи. Или же это и не враг вовсе.