– Семиду, – подсказал кузнец. – Да, слыхал, и что же?
– Так ты пойдешь на Совет? – спросил Кисарий, посмотрев на него жалобным взглядом.
– Так-так, стало быть, ты туда собрался? Ну чего же тебе дома не сидится, дуреха, что ты забыл на этих собраниях? – негодовал кузнец. – Там то и дело обсуждают дела военные, а я, как ты знаешь, не желаю слышать истории о том, как мое железо в руках героев погубило сотню несчастных.
– Прошу тебя, выслушай меня, Карнава, а уж потом решишь, идти со мною или нет, – жалобно взмолился гончий. – Никто не знает, но после несчастья в Нижнем городе я по приказу Диокла посадил Семиду в одну из пустых клеток для львов.
При этих словах Карнава выпучил свои голубые глаза от удивления.
– Все бы ладно, ведь воля отцов для нас закон, – продолжал тем временем Кисарий, – но случилась беда, мой дорогой друг, и, боюсь, виной этому моя неосторожность и расторопность.
– Я слушаю.
– Стало быть, позавчера ночью я, оставив прислугу, вышел из дома с целью возлиять благородные напитки в честь Сета. В спешке я приказал носильщиком доставить меня в ближайший дом увеселений. Там нас ожидал радушный прием, и, признаться, навеселился я на славу, А этот юнец – шут, ну, тот, который со слоненком с месяц назад выступал на выставке диковинных зверей. Он тогда такое исполнял, что я диву давался, – начал было говорить совсем о другом старик, но Карнава прервал приятеля, зная его дурную привычку переходить с одной истории на другую.
– Киса-а-арий, – посмотрел на него с упреком кузнец, – давай ближе к делу, я знаю, как ты любишь эти свои истории рассказывать, причем почему-то умудряешься все время подавать их вперемешку друг с другом.
– Прости мой старческий ум, дружище, он порой уносит меня куда-то не туда, – в смущении и с горечью произнес гончий. – Что ж, ночка выдалась праздная. Я выпил чуть больше, чем полагается пить порядочному человеку преклонных лет. Да что уж там греха таить, я напился до такой степени, что оказался не в силах припомнить никаких событий. Помню только, как проснулся в канаве за городом, рядом с лагерем странствующих торговцев. Все мое платье было испачкано и смердело мочой и вином. Немного погодя, я, наконец овладев собой, стал в спешке проверять свои карманы. Они оказались пусты. Но больше всего я ужаснулся, обнаружив, что связка ключей от моего загона со львами и всего дома оказалась утеряна. Стало быть, я из последних сил побрел к своему дому.
Двери оказались отперты, и все мое немногочисленное добро было украдено. Опасаясь худшего, я пошел проверить своих львов, но, к моему счастью, все они были на месте. Я и позабыл о том, что в одной из клеток заточена Семида. Лишь собравшись покинуть загон, я услышал приглушенный женский плач.
Клетка, в которой она находилась, была в самом конце помещения, и туда не падал свет, так что я ее сперва совсем не заметил. Но, услышав ее всхлипывания и вздохи, я в спешке ринулся в ее сторону. Уже приближаясь, я заметил, что клетка открыта, и, признаться, благодарил было богов за то, что она не сбежала. «Но почему она не сбежала? Ведь могла с легкостью ускользнуть, раз грабители открыли замок ее клетки», – думал я.
Но едва я подошел к клетке вплотную, все мои вопросы улетучились от того, что предстало перед моими глазами. По порезам на руках и разорванному платью нетрудно было догадаться, что эти негодяи надругались над ней самым жестоким образом. На ее худых и бледных руках виднелась засохшая кровь и чудовищные следы насилия. А все ее привлекательное личико было изуродовано побоями.
Хоть из-за ее неверности любимый нами Медат и лишился рассудка, но в ту минуту меня пробрала такая жалость к несчастной, что я разразился горькими слезами. Представляешь себе, Карнава, эти негодяи привязали ее к клетке и, измучив до полусмерти, оставили так на всю ночь, а я воротился лишь к середине дня!
– Да, мой друг, лихо же ты наковеркал, – вздохнул кузнец, – напился, погрузился в сон, тебя обобрали, обчистили твой дом, а найдя в нем миловидную девку, воры, которые, судя по всему, были слишком пьяны, чтобы проявлять человеколюбие, вместо этого дали волю своим пагубным страстям. Но что же дальше? Девка-то хоть жива? – старался говорить негромко Карнава.
– В ту минуту, когда я нашел ее в таком состоянии, я, позабыв о краже своей дорогостоящей утвари, шелков, камней и золота, послал первым делом за лекарем, – сказал добрый старец, – тот явился и весь день и ночь сидел у ее постели, пытаясь привести ее в чувство. Я то и дело бегал, словно раб, по рынку к цветочникам за травами с престранными названиями, которые он то накладывал несчастной на раны, то давал ей вкусить вместе с вином, – на последнем слове Кисарий запнулся, и глаза его наполнились слезами.
– Спокойно, друг, возьми себя в руки, – сказал кузнец, видя его тревогу, – и скажи мне одно – она может ходить?
– Когда я уходил, она лежала в постели в комнате моей покойной дочери, и за ней все еще ухаживал лекарь. Я не стал ее будить. Пусть наберется сил, подумал я. Так и оставил ее вместе с врачевателем и двумя стражниками и явился к тебе, – произнес старый гончий и, опустив голову, стал глубоко вздыхать.
– Значит, слушай меня, Кисарий, и брось пускать нюни! – решительно заговорил кузнец. – Ты сказал, что ее привел к тебе Диокл, стало быть, к нему мы и явимся и поведаем всю историю. Скажем все как есть, а он-то точно вступится за тебя, так как в этом случае ты повинен лишь в том, что напился, остальное же, судя по всему, кара богов за ее распутство!
– Тогда стоит поспешить, друг мой, – с надеждой поднимая голову, сказал гончий. – Совет соберется к полудню, и Диокл, несомненно, будет там. Необходимо поговорить с ним заранее.
– Идем сейчас же! Дай только закрою кузню.
Совет
Собрание проходило в живописном саду, который находился в переднем дворе царской резиденции. Воздух здесь смягчался множеством пальмовых деревьев и благоухающих сладостными ароматами цветов. К нескольким массивным колоннам, окружавшим залу предстоящего совета, были приспособлены небольшие занавеси, которые защищали собравшихся от палящего дневного солнца. Из нескольких небольших водоемов струились потоки прохладной питьевой воды. А на стенах и колоннах всюду красовался двуглавый орел и другие знамена хеттов, обшитые золотыми нитями. На большом столе для почетных гостей были выставлены свежие фрукты, сладкие лакомства и пряности, приготовленные лучшими поварами города.
Когда собрались отцы Хаттусы, явился и царь вместе с владыками дружественных племен и ратными товарищами.
Муваталис и его соправитель, родной брат Хаттусилис[11], воссели на свои троны напротив трибунала.
Союзники хеттов в Кадешской битве, желая стать участниками столь редкого события, как Совет старейшин, остались в городе еще на день, прежде чем двинуться к своим родным землям. По правую руку от царя и его брата восседал непобедимый Красс, лицо которого было очерчено рисунком в виде красной ладони (походное знамя народа касков, владыкой которого он являлся). По левую же руку от их тронов сидел очаровывающий своей наружностью Александр, или Парис, приемный сын благородного царя некогда великой Трои Приама.
Ликторы и писцы заняли свои места неподалеку от трибунала и, готовясь внести ход собрания в летописи хеттов, уже стали что-то царапать на глиняных табличках.
Подошел и Диокл в компании кузнеца Карнавы и гончего боевых львов Кисария. Те заняли свои места среди прочих знатных граждан и отцов города, образуя тем самым круг, внутри которого стоял сам трибунал.
Кроме знатных граждан круг Совета за чредой царских телохранителей продолжали массы, причисляемые к менее знатным родам и семействам. В числе последних теснился молодой Идил, встревоженный вестью о несчастье Медата и желающий узнать о его участи.
Отдельного внимания заслуживала царская гвардия, которая состояла из самых сильных и верных мужей – выходцев из властвующих семейств Хаттусы. Для этого легиона хеттских войск ковались специальные доспехи из крепкой ткани, окрашенной в красный цвет и подбитой черной кожей, на которую крепились бронзовые пластины. Мечи, щиты и все прочее снаряжение изготавливались Карнавой с особым усердием для каждого по отдельности, измерялись рост, ширина плеч и обхват рук. Амуниция была именной, и гвардейцы всегда хранили ее при себе, в отличие от обычных стражников и солдат, которые по окончании своего караула сдавали оружие и доспехи в общее хранилище. Телохранители царя были вооружены длинными копьями с железным наконечником и круглым бронзовым щитом с печатью двуглавого орла. В зависимости от предпочтений им предоставлялся на выбор либо железный хопеш с золотой рукоятью, либо длинный изогнутый меч.
Когда все явились, царь объявил начало Совета. Почтенную обязанность управлять ходом заседания было решено предоставить верховному жрецу Магнусу. Он подошел к алтарю Тешуба и, произнеся клятву верности законам хеттов, достал из золотого сундука ораторский жезл. Затем, взойдя на трибунал, повел свою речь.
– Отцы Хаттусы, – заговорил жрец, – почтенные старейшины великих домов, наши гости – верные соратники в мире и войне, правители родовитых племен, я сердечно приветствую каждого из вас. Сегодня мы собрались в этом священном месте, дабы подобно нашим предкам разрешить вопросы недавних событий и сложных судебных тяжб, коими изобилуют последние месяцы. Во избежание суматохи и неурядиц мы, как благоразумные мужи и сыны отечества, терпеливо разберем все дела и дадим ответы на все тревожащие нас вопросы, – выпрямившись во весь рост и задирая подбородок, произнес главный жрец города.
– Но прежде всего мне, да и всем присутствующим, хотелось бы узнать, – продолжал Магнус, – каков исход Кадешской битвы и что сталось с египтянами, которые грозились присвоить себе столь важный для нас и наших союзников город. С этой целью я передаю жезл досточтимому царю хеттов Муваталису.
Царь встал со своего трона, приняв ораторский жезл от Магнуса, встал у трибуны посреди круга и, оглядывая заседающих, изменился в лице – на нем тут же отобразилась тревога и беспокойство.
– Друзья мои, граждане, – повел царь свою речь, – я счастлив видеть всех вас в здравии и благоприятном расположении духа. Но я не вижу средь вас моего верного друга и брата по оружию Медата. Где же он? Ведь я всю ночь терзался сомнениями, не увидев его вчера при возвращении в город. И прежде чем я стану говорить, я желаю знать, где военачальник царской гвардии, где защитник и хранитель города Медат, сын Нария. Коль он захворал от недуга, то отсутствие ему простительно. Коль он по несчастию погиб, прошу вас, не утаивайте это от меня, ибо рано или поздно мне суждено пролить по нему скорбные слезы. Если же он не болен и бодрствует, то я в недоумении. Неужели он не скучал по мне, по своему царю, который не раз делил с ним поле брани, или, быть может, я невзначай обидел его словом или делом? Еще вчера в потемках, воротясь к городу, первым делом я желал видеть его, но, поддавшись вашим благонамеренным убеждениям и просьбам, я отказал себе в этом удовольствии, дав телу и душе ночной покой.
– Но мое сердце чует беду, – продолжал Муваталис, – уж слишком хорошо я знаю своего друга, и уверяю вас, при угрозе осады города, даже забери боги у него руки и ноги, он был бы на своем месте, уж таков его нрав. Мое воображение рисует столько картин возможных объяснений его отсутствия, что я в них утопаю с головой и поэтому прошу вас пролить ясность на вопрос, который меня мучит в первую очередь, – где Медат, сын Нария, отважный герой нашего народа? – проговорил царь строгим голосом, и никто не заметил, как глаза его увлажнились.
При этом вопросе все присутствующие, кроме недавно прибывших из похода, в смущении устремили свои взоры к земле. Всякому было стыдно произнести вслух горькую правду об одном их самых близких людей царя.
Видя, что все суетятся в нерешительности, заговорил временный хранитель города Диокл.
– Мой царь, – сказал он, – мое сердце пронизывает непреодолимая скорбь от одной лишь мысли о том, что именно мне придется поведать вам о несчастье, – проговорил грек, и лицо его, окрасившееся румянцем, выражало глубокое сожаление.
– Дионкл, ты мудр, – ответил Муваталис, – но прошу тебя, оставь раболепные формальности дворца и поведай мне, какой рок постиг моего товарища! – потребовал царь, несколько повысив голос.
– Мой царь, дело это столь сомнительное и неоднозначное, что не укладывается в моей голове, не говоря уже о том, чтобы передать вам его суть, при этом не задев ваших чувств и сердечной привязанности к Медату, – продолжал возбуждать любопытство царя и присутствующих умело жонглирующий словами Диокл.
– Говори как есть, Диокл, и, будь добр, предоставь мне самому возможность судить о своих чувствах, – не в силах сдержать свой гнев, скомандовал царь.
– Я боюсь, почтенный государь, что ваш военачальник вынашивал мысли о заговоре и имел целью узурпировать трон, – произнес грек, более сосредоточив свой тон на словах «заговор» и «узурпировать трон»
Те, кто вчера воротился в столицу, не могли поверить услышанному. Ведь все они восхищались подвигами Медата и скорбели вместе с ним по его отцу и братьям. Среди воинов истории о герое отечества и защитнике города были особенно популярны. Во время дальних странствий они то и дело передавали из уст в уста истории о бесстрашии и благочестии сыновей Нария, который в свою очередь вел свой род от хеттского полководца и основателя города Хаттусилиса Первого и вавилонской царевны Пульхерии, чья красота в сочетании с добродетельной и неподдельной робостью внушала уважение всякому, кто имел удовольствие хотя бы украдкой взглянуть на нее. Многие из заседающих не раз делили с Медатом поле брани. И за всю свою увенчанную военными триумфами жизнь он не раз приносил в жертву собственные интересы во благо отечества и своего народа. Некоторые были обязаны ему жизнью, и слова грека ввергли их в недоумение.
– Измена? Кто угодно, только не Медат, ибо, видят боги, такова его простодушная суть, что последний ломоть хлеба он скорее отдаст бедняку, нежели сам его вкусит, – вся зала огласилась подобными возгласами, и среди воцарившейся суматохи все драли глотки в попытке перекричать друг друга. Но все они притихли, когда со своего места встал Ментор – ветеран хеттских войн.
– Скажите на милость, благородные мужи, – начал он грубым голосом, – с чего бы мне не раскроить череп своим топором этому зажиточному греческому плебею, который, возомнив себя цветом хеттского дворянства, без страха наказания клеймит достойнейшего из нас изменником?
– Уверяю вас, Ментор, что мои выводы не безосновательны, —
ответил Диокл с презрительной улыбкой на губах.
– Выводы? – произнес старец с дикой злобой. – Ты, выскочка, ни разу не бравший в руки меча и не проливший ни единой капли вражеской крови, называешь великого воина предателем исходя из выводов?
– Я всего-навсего исполняю обязанность, возложенную на меня царем, и стараюсь оправдать доверие старейшин, которые поручили мне управление городом и его защиту в ваше отсутствие, так как ваш герой, обезумев и умертвив жреца из храма, бежал, – заявил Диокл.
– Неужели ты, сын греческой собаки, думаешь, что я столь узколоб, что не вижу истины? Думаешь, я не знаю, чего ты добиваешься? Так знай, подлец, что покуда по моим жилам струится кровь, не быть иноземной шавке с афинских улиц хранителем и защитником Хаттусы, – загремел престарелый Ментор с пеной на губах.
– Ты, Ментор, видишь отраду жизни лишь в битвах и войнах и за неспособностью познать прелести дипломатии и политических тонкостей требуешь от других лишь умения орудовать топором. Скорее всего, потому что сам больше ни в чем не преуспел, кроме этого, – не остался в долгу оскорбленный грек.
– Немыслимо, – прошептал в исступлении царь после минутного помешательства.
Тем временем присутствующие в лице сторонников Ментора и приспешников Диокла предались шумному спору, и то и дело отовсюду долетали брань, крики и звуки ударов о спинки кресел. Заседающие, возмущенные кто несдержанностью Ментора, кто дерзостью Диокла, подняли неистовый шум.
Тут Магнус, стоявший подле трибунала, вмешался в дело, протрубив в рог Тешуба – главного бога хеттов. Этот рог издревле считался священным и являл собой голос божества. Вся зала притихла при его звуке, так что стали слышны звон мошкары, успокаивающее журчанье великолепных фонтанов и шелест развевающихся знамен башни Бююкале. Всяк, услышав громогласный рог Тешуба и осознав неуместность своих восклицаний, теперь пристыженно опустил голову и предавался робкому молчанию.
– Тишина, граждане и гости, я требую тишины, – негромким, но строгим и в то же время озлобленным тоном произнес Магнус и, убедившись, что зал готов его выслушать, продолжил, обращаясь ко всем: