– Я должна тебе кое в чем признаться, и боюсь, что ты, мой дорогой муж, будешь гневаться на меня за глупость, – вновь заговорила она падающим голосом, сжима руку супруга.
– Сегодня я глотнул сполна из чаши разочарования, любимая, – горько произнес Муваталис, небрежно опуская голову и невольно не придав значения словам царицы, – я лишился самого дорогого друга, и теперь сердце мое наполовину пусто, ибо я тоскую по несчастному Медату. И все из-за женщины! Из-за этой нечестивой блудницы! – в исступлении простонал царь.
– Об этом я и хотела поговорить с тобою, – робко произнесла Гудо Хебе, – прости меня, Муваталис, но я тайно проникла на Совет и все слышала.
– Немыслимо! – произнес царь, отнимая свою руку и нервно вставая с места. – Ты нарушила все нормы приличия! Женщинам не дозволено присутствовать при собрании старейшин.
– Выслушай меня, муж, а уж потом можешь делать со мной что тебе заблагорассудится, ибо тайное проникновение на Совет – не самое страшное зло, причиненное моей глупостью и легкомыслием.
– Говори, – отвечал царь, повернувшись к ней спиной и в нервной задумчивости расхаживая по открытой веранде царской резиденции Бююкале, освещенной серебристым лунным блеском.
– Ну, говори же, не играй с моим воображением, женщина! – добавил Муваталис, видя, что его супруга оробела от страха.
Гудо Хебе, собравшись с духом и взглянув на супруга сожалеющим взглядом, произнесла:
– Это я свела их вместе, – сказала царица, и ее прекрасное лицо на мгновение исказилось от неминуемых рыданий, но она попыталась скрыть свою слабость. Прикрыв голову худыми и бледными ручками, Гудо Хебе бесшумно стала проливать горестные слезы раскаяния.
Глаза Муваталиса заблестели от злости, а лицо обагрилось желчным румянцем при этих словах. Он быстрыми шагами подошел к супруге и, схватив ее за запястье, в порыве гнева сжал его с такой силой, что царица издала глухой стон, но не воспротивилась его негодованию, готовая принять любую кару за содеянное.
– Что ты сделала?
– Это я их свела, – сквозь рыдания произнесла царица, – я не знала, кто она такая, и мне она показалась милой. Вот я и решила познакомить ее с Медатом, чтобы он смог познать что-нибудь хорошее в этом мире, помимо ваших бесконечных героических битв и безжалостной резни, в которой погибают сотни невинных душ.
Царь выпустил ее, и та рухнула на пол без сил. Ее ловко убранные золотистые волосы при этом сильно растрепались. А Муваталис, обхватив голову руками, сам в изнеможении опустился на колени перед распростертой супругой, словно нечто невидимое высосало из него все жизненные силы.
– Самые великие и славные воины человечества не губили столько душ, сколько погубили чары коварных и нечестивых женщин! – еле слышно шептал Муваталис. – И лучше бы мне никогда не знать о твоем участии в этом гнусном деле! Зачем, во имя богов, ты поведала мне столь горькую правду?
– Прости меня, – взмолилась царица, – я не могла больше нести это бремя одна. За тот месяц, что я ждала тебя из похода, дабы покаяться в содеянном, меня долгими ночами мучила советь, а днем мне приходилось скрывать свои слезы от любопытных и болтливых царедворцев. Ведь я хотела как лучше, но сделала глупость, за которую расплатился Медат и понесет жестокое наказание Семида.
– Проси прощения не у меня, а у моего несчастного друга, которого сгубило это порождение бездны и разврата, – горевал царь, – где он сейчас, знают лишь бессмертные боги!
– Муваталис, посмотри на меня, – содрогнулась Гудо Хебе, – не забывай, что он был мне словно брат, и любила я его не меньше, чем ты. Я скорбела о нем и скорблю сейчас вместе с тобой, но одно я знаю наверняка – где бы он сейчас ни был, он бы не пожелал карать столь жестоко за причиненную ему обиду. Ведь Медат всегда был благороден и сострадателен ко всякому. А Семида всего лишь женщина. И потому я прошу тебя быть более милосердным к ее заблудшей душе. Пусть хотя бы казнь ее не будет столь мучительной и долгой. Тогда на мне останется только грех за вред, причиненный моей недальновидностью Медату.
– Так вот к чему весь этот разговор! – закричал, вставая с колен, царь, снова почерпнувший сил от вспышки гнева. – Просишь меня пощадить ее? Так знай же, царица, что я хоть и царь хеттов, но не наделен богами благородством и снисходительностью Медата. И за то, что эта гарпия опозорила и лишила рассудка достойнейшего из нас, я покараю ее сполна!
Царь после этих слов поспешно удалился в свои покои, оставив супругу наедине со своим раскаянием на открытой террасе царской крепости Бююкале, откуда открывался вид на ночное небо.
III. Узник
Узкий луч света заходившего солнца заливал алыми красками небольшой проем под самым потолком тюремной камеры одного из адиев крепостной стены Нижнего города. Здесь раньше размещались дезертиры, изменники родины, прелюбодеи и братоубийцы. Им предстояло томиться тут в ожидании смертного приговора или же неким божественным чудом удостоиться помилования.
Узник, чье имя сейчас было на устах у всего города, покинув горстку соломы – свою единственную постель, протягивал истощавшие от месячного самоистязания и голода руки к месту, куда падал луч света. Только в этот час и лишь раз в день солнце озаряло своим тусклым блеском одинокую камеру страдальца.
Его камера, впрочем, как и вся башня, служившая к тому же и пыточной для особо упорных и иступленных в благочестии иноземных пленников, пропиталась запахом закоптившейся крови, гнилых частей оборванной и разлагающейся кожи, которые все еще виднелись на чудовищных и изощренных пыточных машинах, чье назначение – испытывать человеческий дух. Ко всему прочему, здесь отовсюду расползалось зловоние испражнений тех несчастных, кому выпала горькая доля оказаться здесь до него.
Среди жителей Хаттусы ходили жуткие легенды об этом обиталище обреченных душ. Поговаривали, что стоит мгле окутать земную твердь, как из-за стен этой башни начинают расползаться всякого рода нечестивые твари, которые сводят с ума каждого, кто узрит их воочию. О репутации этого места красноречиво говорило его название – Чертоги мертвых, которое скорее подходило для места упокоения усопших, нежели для тюремной башни. Во всяком случае, в поздний час в близлежащих площадях темницы не было ни души. А два немых стражника, которые посещали его раз в два дня, принося с собой протухшую воду и гнилое мясо для узника, в спешке оставляли свои посты с наступлением ночи, закрыв все замки и двери с надменной тщательностью.
За все время с момента постройки башни в памяти не было ни одного случая побега из этого проклятого места; в основном заключенные, отделенные друг от друга толстыми стенами, сходили с ума и лишались рассудка уже в первые месяцы.
Двадцать пять дней тому назад, когда Медат очнулся в сырых стенах Чертогов мертвых, он сразу же узнал это место по тому запаху гнилья, что сперва было сбил его с толку, по нестерпимому смраду и жуткому зловонию, которое, казалось, исходило здесь отовсюду. Но человеческая тварь такова, что ее обоняние, впрочем, как тело и душа, со временем привыкают как к зловонию, так и к мукам душевным и телесным. Лишь позднее несчастный в своем безумии стал различать запахи, отделяя их один от другого, смакуя их и находя прорывавшиеся сквозь весь этот поток нестерпимой и тошнотворной вони ароматы свежих трав, пробившихся сквозь толщу громадных каменьев, мха, что окутал целиком западную стену башни, и маленьких растений на глиняном полу, название которых, как он ни силился, все же не смог вспомнить.
Но прежде чем продолжить наше повествование, нам следует узнать, кто же такой Медат и как он оказался в столь плачевном положении.
Медат, сын Нария, был прежде из числа телохранителей царя Муваталиса. С ранних лет, будучи одарен в военном искусстве, он легко освоился с управлением колесницей и, по рассказам его товарищей, сшибал на ходу мишень на расстоянии в триста шагов, уже будучи подростком. В течение своей военной карьеры он стяжал почет и заслужил уважение жителей Хаттуссы. Но в зените своей славы, спустя двадцать восемь зим с момента рождения, Медат был вынужден расстаться с военным ремеслом и заняться делами мирскими. Незадолго до этого его отец, грозный Нарий, испустил дух под сенью спокойных старческих лет, а все его братья один за другим сложили головы на разных полях сражений. Последним покинул мирскую жизнь старший из братьев, Наким. Сражаясь с шарденами[14] у южных границ Анатолийских равнин, Наким, сын Нария навсегда упрочил славу своего имени и своего отечества. Уцелевшие в этой кровопролитной схватке рассказывали с неподдельным трепетом, как он, стоя среди поверженных врагов, лишившись одной руки и пораженный тремя стрелами в грудь, разрубал ахейцев[15] своим громадным двуручным хопешем, при этом ободряя своих ратных товарищей хеттским боевым кличем: «Жить свободно или умереть достойно, иного нам не дано!»
Никто и ничто не могло сломить его волю, и бесстрашен он был перед всяким врагом. Так он сеял страх и смятение среди неприятеля, покуда серпоносная колесница, проносившаяся по рядам, не отрубила ему обе ноги. Тогда и только тогда Наким, сын Нария, рухнул наземь и испустил дух.
После битвы, как только рассеялось зарево, войны и соратники павших в бою товарищей с обеих сторон стали уносить с поля боя раненых и тела покойных собратьев. Когда нашли Нария, он лежал среди груды перемешавшихся трупов товарищей и противников без руки, без обеих ног, с тремя стрелами в груди. Но лицо его не исказилось в предсмертной агонии, как это обычно бывает с теми, кто в последние мгновения тщетно цепляется за жизнь, а светилось приветливой и добродушной улыбкой благочестивого воина, который жил свободно и принял смерть с решительной готовностью и благоговением.
Его бренные останки похоронили с подобающими герою почестями близ кургана Изалыкай. В его честь семья сынов Нария стала зваться Домом трех стрел. А Фидара, скорбящая жена выдающегося хеттского война, посадила у Львиных ворот дерево в память о его подвигах.
С тех пор Медат стал отцом семейства, как самый старший из мужей своего рода. Он по природе своей был простодушным и искренним другом для каждого, будь то вельможа или раб. Всякого рода чрезмерной пышности и льстивому красноречию Медат предпочитал простоту и строгость – как в своем доме, так и в атрибутах своего туалета. А многие кампании, в которых он сражался бок о бок с царем, хоть и оставили неизгладимые шрамы на его челе, но все же не лишили его дара человеколюбия и справедливости.
В делах мирских он проявлял себя ничуть не хуже, чем в делах военных. В своих решениях на собраниях старейшин и судебных тяжбах он вел свою речь с беспристрастием судьи и невозмутимостью палача, и не раз случалось так, что заседающие, затрудняясь определиться с решением, предоставляли это право молодому, но столь благоразумному Медату.
Всякий раз, маршируя по городу во главе царской гвардии, он собирал на себе изумленные взгляды горожан. Безусловно, его образ и военные заслуги перед родиной внушали уважение всякому; и гораздо чаще о нем говорили как о выдающемся воине, причиной чему служили многочисленные рассказы, которыми стражники и юные удальцы разбавляли свой досуг.
Неотъемлемой особенностью Медата как воина было то, что он должному снаряжению, состоящему у сословия царских телохранителей из кирасы с железными пластинами, щита и меча, предпочитал крепленую легкую броню и два железных хопеша, искусно орудуя ими в бою и превращая свою схватку в своего рода танец, подобно тому как кружится и извивается песок в порыве пустынного ветра. А для сражений с участием большого количества лучников у него всегда имелся кожаный щит на спине.
Медат наставлял молодых, и с ним советовались пожилые старцы. А многие его бывшие ратные товарищи были обязаны ему жизнью. Великий воин, невозмутимый судья – таким считал его народ.
Муваталис Второй в день назначения его на ответственную должность хранителя и защитника Хаттусы пожаловал ему в дар роскошные носилки из слоновой кости, обитые дорогими тканями. Но Медат отказался от столь щедрого дара, заявив, что лишь бравый боевой скакун при жизни будет нести на себе его тело, а коль кто увидит его на носилках, то пусть скажет каждому, что Медат мертв и несут его в могилу.
Высокий, с длинными светло-коричневыми волосами, волнами опускающимися на широкие плечи, он прохаживался по улицам города каждый вечер на заходе солнца, проверяя боевые укрепления и бдительность стражников. И везде ему были рады, и каждый был счастлив встретиться лицом к лицу с героем отечества и сердечно пожать ему руку.
Но самое тяжелое испытание он встретил не на поле брани и не в суете мирской. Его бременем, его пыткой и пагубой стало то, что так часто низводило благочестивых мужей и сбивало с верного пути сотни чистых сердец.
В поисках супруги и матери своих будущих детей Медат имел неосторожность вступить в связь с печально известной нам Семидой. Как это полагается, порочные женщины, прячущиеся за маской добродетельного сострадания и фальшивых ласк, в большинстве случаев умеют оказывать влияние на мужчин, и зачастую это влияние столь же губительно для последних, как и непростительно для первых.
В одночасье Медат стал меняться.
Все вокруг стали замечать резкие перемены в его характере, походке и даже чертах лица. Понемногу из приветливого и добродушного человека он превратился в задумчивую тень, опутанную тяжелыми и гнетущими мыслями. Медат стал сутулиться, а его голос с каждым днем становился все тише, так что казалось – он не без доли усилий произносит слова. Родственники и товарищи недоумевали от столь резких и ужасающих в нем перемен. Пожилая мать молилась богам за единственного сына, оставшегося в живых. Она по невежеству полагала, что он болен или же проклят недругами. Но в корне его недугов таилась любовь, черная любовь, убивающая и отнимающая все жизненные силы.
Несчастный Медат в своем влечении к Семиде позволил чувствам взять верх над разумом и здравым смыслом.
Друзья и враги очень скоро прознали об этой унизительной связи. И если первые всеми силами старались предостеречь его от порочной женщины, то последние в своем любопытстве унизились до того, что совместно стали платить баснословные суммы посыльному Медата, чтобы тот приносил любовные письма патрона, прежде чем доставить их объекту его вожделений.
Неравнодушные товарищи, что пытались донести до него правду о неверности и нарушающем все рамки приличия распутстве его избранницы, сделались ему врагами.
– Каждый, кто посмеет дурно отозваться о Семиде и разносить гнусные и лживые слухи об этой святой женщине, – мой враг, – кричал он во всеуслышание с пеной на губах, словно безумный.
Доверчивый и честный Медат, к несчастью, ожидал такого же доверия и честности со стороны возлюбленной. И каковы бы ни были его опасения и подозрения, он слабел и поддавался под действием игривых ласк Семиды. А все сказанное ею звучало в его ушах как божественная истина.
Некогда великий воин и благородный сын отечества в одночасье превратился в унылую тень. Свои обязанности по наблюдению за царской гвардией и ее обучению он стал исполнять с крайней неохотой, а что касается Советов и заседаний отцов Хаттусы, то он уже не считал нужным их посещать.
Народ со скорбью наблюдал за его унижением, а враги и соискатели почестей власти стали строить против него козни.
В один живописный вечер, когда солнце уже угасало за вершинами череды горных хребтов, Медат совершал свой очередной обход всех укреплений Нижнего города. Он выслушивал отчеты командиров, десятников и тысячников, но в мыслях своих был погружен в тяжелые думы, и, казалось, все противоречия, раздиравшие его изнутри, отразились в его слегка сгорбившемся теле и искривившихся губах. Немыслимая тревога и предчувствие беды читались в его потухшем взгляде. Он временами судорожно покусывал губы, и со стороны казалось, что ему некуда деть свои руки. Он складывал их за спиной, перед собой, но, не найдя удобного положения, вяло опускал их и шел своей, уже привычной сутулой походкой.
– Я слышу за спиной ваш презрительный шепот, неужто вы думаете, что я не знаю о ваших россказнях, глупцы! Вы смеете судить меня за мою сердечную привязанность к Семиде, а быть может, вы попросту завидуете, что, отвергнув вас, она предпочла меня? – говорил он сам с собой приглушенным голосом и изумлялся тому, насколько противоречивые чувства она у него вызывает. Порой Медата пропитывала настолько неистовая ненависть к возлюбленной, что он был бы рад ее смерти, а порой он готов был отдать свою жизнь за одно лишь ее прикосновение, и все эти чувства проносились одно за другим в его голове и часто без каких бы то ни было оснований. Но все же его мучило сомнение.
«А быть может, неспроста весь люд презирает Семиду? Что если дурная молва о ней все же окажется правдой? Ох, если так, – думал он, – пусть боги проклянут ее, и пусть даже сам паромщик на реке Стикс не переправит ее в царствие мертвых. Пусть обиталищем ей станет небытие! Или, быть может, ропот черни вызван лишь завистью, и иные девы то и дело хулят ее за то, что природа обделила их той красотой и нежностью, которой с лихвой одарила Семиду, – тогда пусть высохнут языки тех, кто сеет подобную молву!» Все эти мысли проносились в голове молодого влюбленного, в то время как он с неохотой исполнял обязанности главнокомандующего хеттского гарнизона.