Рассеянность Медата выдавали его ответы, не подходящие по смыслу к заданным вопросам. Так что один другой начальники в своих докладах то и дело выводили его из упоительной экзальтации своими недоумевающими взглядами. О, как же дурно чувствовал он себя в эти минуты, когда был вынужден отвлечься от высокого полета своего воображения и углубиться в тонкости военной обыденности!
В таком состоянии он, не замечая потока окружающих и течения времени, проходил мимо храма Сета[16], когда его окликнул издалека один из членов верховного совета по имени Диокл.
– Медат, друг мой, я в высшей степени счастлив вас видеть! Чудный нынче закат, не правда ли? Вы не будете против, если я составлю вам компанию? Я кончил все свои дела в Совете и почел бы за честь быть вам спутником в вашем вечернем рейде.
«Забери тебя Апофис[17], – подумал про себя Медат, – сначала меня раз за разом сбивали с мыслей всяческими никчемными формальностями начальники стражи, а теперь ты собираешься мучить меня всю дорогу своей бессмысленной болтовней, пока я не кончу этот проклятый обход. Что же, все греческие вельможи и дельцы, как известно, очень болтливы, и этот, насколько я знаю, не является исключением. Пусть себе чирикает рядом, я же тем временем буду думать о своем и ограничусь короткими ответами.
– Разумеется, Диокл, я как раз заканчиваю, осталось проверить заставу у западных ворот, – сказал Медат, с большим усилием пытаясь казаться дружелюбным.
Грек попрощался со своим предыдущим спутником и пошел в ногу с Медатом.
– За все свое недолгое время пребывания в Хаттусе, будучи занят собственными хлопотами, я так и не имел чести как следует познакомиться со славным воином, героем и защитником отечества Медатом, сыном Нария, – начал грек с грубой лести и с широкой улыбкой на лице, словом, вымаливая ответ.
– Я обычный воин, – последовал сдержанный ответ, – посвятивший свою жизнь служению царя и своего народа, – затем Медат с ироничной улыбкой добавил: – Надо признать, что и ты добился больших успехов, что нечасто бывает с иноземцами в наших краях.
– О, мой дорогой друг, – вдохнул грек, словно собираясь рассказывать длинную историю, – я бывал во множестве диковинных стран и в своих странствиях по миру сумел многое познать. К счастью, мои знания оказались полезны Муваталису. – после этих слов грек перевел дух и, окинув оценивающим взглядом своего спутника, заговорил вновь: – Встречал я и множество молодых героев, но вы в столь юные годы стяжаете такую непомерную славу, что, пожалуй, могли бы равняться с каким-нибудь Одиссеем[18] или даже самим Ахиллесом, – оставался верен своему льстивому тону Диокл.
– Может быть, и так. Но ваши великие воины, как говорит молва, не гнушаются хитростей и всяческих уловок, когда все честные способы победить противника исчерпывают себя, не говоря уже о том, что Одиссей, насколько мне известно, оставил свои земли и свой народ, гонимый честолюбием, впрочем, как и знаменитый Ахилл[19]. Я же сражаюсь и проливаю кровь за свой дом, за Хаттусу и за царя, – был строгий ответ Медата.
– Стало быть, вы приносите честолюбие в жертву безропотному покаянию. Но многие поговаривают, что ваша военная карьера уже в прошлом. Говорят, мол, вы повесили свой меч и щит на стену, но навсегда ли? Ведь я по опыту знаю, как тяжело решиться оставить то ремесло, в котором ты преуспел, и взяться за нечто новое с такой же страстью, – произнес грек, слегка спотыкаясь и запыхавшись от попыток идти в ногу с воином и вместе с тем вести свою речь.
– Уж поверь мне, Диокл, если нависнет угроза над Хаттусой, мой меч снесет с плеч еще не одну голову, а щит еще не раз спасет меня от погибели, или, если будет воля царя, я оставлю все мирские дела и вновь стану ходить с ним в походы, – на мгновение остановившись и глядя в глаза греку, с потухшим взглядом проговорил Медат. затем, слегка переведя дыхание, после неловкого минутного молчания добавил:
– А вот и башня, ступай за мной, Диокл, и убедись в том, что воин должен уметь столь же безропотно сносить обыденность мирской жизни, как и военные лишения и трудности.
Они подошли к заставе. Их встретил начальник башни с дневным докладом. Из всего, что являлось частью приличествующих подобным случаям формальностей и обыденной рутины, тот, кроме всего прочего, доложил о том, что какой-то отшельник выловил ритуального осла, которого пустили в сторону врагов, чтобы тот принес в их земли заразу. Он привел осла обратно в город и, заколов, продал на мясо на здешнем рынке.
– Святотатство, богохульство! – вскрикнул было грек в порыве наигранной набожности, по-видимому, полагая, что и Медат почитает богов с таким же усердием, и стараясь произвести на него благоприятное впечатление.
Но Медат разразился диким хохотом, отчего начальник стражи и грек пришли в оцепенение – в этом смехе было что-то безумное, неестественное, – после чего, переводя дух, он добавил:
– Сроду не слышал ничего подобного. А умный оказался малый, сам я, бывало, недоумевал, к чему разить врага навьюченным ослом. Ведь он мог бы вместо этого сослужить неплохую службу своему хозяину. Что ж, пусть Совет решает его судьбу.
Начальник стражи кивнул ему и, что-то вырезая кинжалом по дереву, удалился вглубь башни.
– А теперь, когда вы кончили исполнение своих обязанностей, позвольте пригласить вас к столу своему, – взмолился грек.
Общество Диокла немного позабавило Медата и отвлекло его от тяжелых мыслей и терзаний. Обычно он проводил вечера и ночи у Семиды. Но сегодня, со слов гонца, та должна была совершать долгое молебствие в храме Тешуба, и, раз встрече с ней не бывать, не будет лишним поближе узнать этого грека, не говоря уже о том, что он особа весьма интересная, подумал про себя Медат.
– Веди.
И они пошли по направлению к большому имению грека, которое, как знал уже заранее Медат, было неподалеку от скромной лачуги его возлюбленной.
«Ничего, скоро я женюсь на ней и введу ее в свой дом, и ей больше не придется томиться здесь среди рабов и нищих. О, как бы было приятно увидеть ее после ночного бдения», – подумал он и невольно улыбнулся.
Первым нарушил молчание грек.
– Я бывал во многих городах, – сказал он – долгое время жил в Афинах, даже торговал в ныне погребенной Трое, но, признаться, более величественных сооружений, чем здесь, я не встречал на своем пути нигде, да и размеры самого города впечатляют, и так как вы предпочитаете идти пешим, мне, не закаленному в боях и изрядно неуклюжему купцу, придется проделать с вами этот долгий путь.
– Поверь мне, Диокл, – усмехнулся Медат, – никто еще не испустил дух от того, что перед сном как следует разминал свои ноги. Так что будь покоен, тебе это только на пользу. Делай это каждый день, и кто знает, вдруг и походка перестанет быть такой неуклюжей.
– Простите за дерзость, мой дорогой друг, но меня мучает один вопрос, задав который я боюсь задеть вас как воина, не знающего страха и благоговеющего перед своим отечеством, – переменил тему разговора грек.
– Ну, смелее же, Диокл. Видят боги, задеть меня не так уж легко, но не слишком изощряйся в своих словах, а говори коротко и по делу, раз вопрос у тебя личный, – уверенно молвил Медат, но вместе с тем невольно смутился, вообразив, что этот грек осмелится интересоваться его любовной тягой к Семиде, и в глубине души при одной этой мысли испытал совершенно неясный стыд и смущение.
– В таком случае позвольте спросить вас: почему же вы как искуснейший и сильнейший из воинов Хаттусы не выступили в качестве военачальника вместе со своей ратью бок о бок с царем на защиту Кадеша?
– Ты в городе недавно, – со сдержанной улыбкой отвечал Медат, – и несведущ, по-видимому, в том, что мой благородный отец умер, а бесстрашные братья погибли в войнах. Весь дом, семья, скотина и рабы остались бы бесхозными в случае моей смерти, поэтому и только поэтому я оставил военное ремесло. И все же я, стоя на коленях, умолял царя позволить мне пойти с ним в бой, но он наотрез отказался, заявив, что я должен продолжить род Нария. И оставил меня своим наместником и хранителем города.
– Простите, мой друг, видят боги, я не хотел овеять вас дурными воспоминаниями. Теперь мне стыдно, что я не смог совладать со своим любопытством, – вздохнул Диокл.
Тем временем день умер, и ночь входила в свои права, опускаясь мраком на землю.
– Не нужно извинений, сердце мое уже давно смирилось с утратой, – ответил воин с горестной улыбкой, – а тело привыкло подчиняться велениям разума. Ко всему прочему, я нашел для себя утешение в труде… – тут Медат прервал свою речь. До его слуха откуда-то из глубины здешних домов донесся знакомый серебристый смех.
– Труд всегда… – хотел было докончить мысль Диокл, но его оборвал грубым жестом руки изменившийся в лице Медат. Лицо его побагровело и было обращено в ту сторону, откуда исходил звук, воин всматривался и вслушивался, словно готовясь к кровопролитной битве.
– Будь здесь, я скоро ворочусь, – были слова Медата, глаза которого налились кровью и заплясали в диком бешенстве.
Оставив грека на дороге, он направился по направлению к ухоженному дому, по всей видимости, принадлежавшему какому-нибудь богатому торговцу или жрецу. Путь ему освещали тусклые огни ночных факелов. Ступая мерным шагом, он вновь услышал знакомый смех. Разглядев окно, из которого струился тусклый свет, Медат снял сандалии, огляделся, не видит ли его кто-нибудь или не следует ли за ним Диокл, и стал тихонько подбираться поближе. Оказавшись под окном и притаившись, он с ужасом стал вслушиваться, а сердце колотилось так, что казалось, будто оно вот-вот разорвет грудную клетку и вывалится наружу. С минуту было тихо, так тихо, что Медат слышал, как в ушах, словно стук барабанов, отдается эхом бешеный ритм сердца. К своему удивлению, он различил игривый серебристый смех Семиды и голос немолодого человека. Их манера речи свидетельствовала о том, что предмет их разговора очень личный, а тусклый свет из окна тем временем перебивался движением силуэтов.
Конец ознакомительного фрагмента.