Яари элегантно перевоплотился из заботливого отца в строгого босса, допытывающегося у Морана, получил ли он разрешение на отсрочку от резервистской службы.
– Папа, да не волнуйся ты. Все будет тип-топ.
– Когда тебе надо было явиться на сборы? Когда они начнутся?
– Они уже начались. Вчера.
– И тебе дали увольнительную? Тебя официально отпустили?
– Никто не мог меня отпустить официально. Я просто не явился.
– Но почему ты просто не объяснил им, что на работе наступила сверхважная пора… критически важная… со множеством неотменяемых встреч и принимаемых решений?
– Им не нужны никакие объяснения. Они могут получить их у любого встречного… самое лучшее, что можно сделать – это просто молчать. Не высовываться. Исчезнуть. А на случай если они обнаружат мое отсутствие, меня прикроет адъютант.
– Кто?
– Один из моих друзей. Мы были вместе на резервистских сборах… и потом – на офицерских курсах. Мы вместе тренировались…
– Допустим. Но уж своему другу-адъютанту ты сказал?
– Нет. Если бы я сказал, он обязан был бы доложить об этом командиру батальона. Или даже просто приказать мне явиться в часть. И тогда мне пришлось бы игнорировать приказ, понимаешь? Как я, в общем-то, и сделал, не втягивая его. Я просто нигде не засвечивался. Исчез. И ни одна собака этого не заметила. У них достаточно и офицеров, и солдат.
– Что, и сейчас тоже?
– Всегда. Уверен.
– У нас в ближайшее время запланирована важная встреча в Министерстве обороны. Я уверен – упомяни ты Министерство обороны хотя бы вскользь, они сами отпустили бы тебя.
– Никого на свете не интересует твое Министерство обороны. Любое исчезновение объясняется потом самыми фантастическими причинами. Да перестань ты волноваться. Все будет, как надо. Ты хотел меня видеть? Ну вот, я с тобой.
– Ты знаешь ведь, что именно потому, что я не был уверен, отпустят ли тебя, я не смог сопровождать маму.
– А мне казалось, что она сама настояла на том, чтобы отправиться одной.
– Ну… и это тоже. Куда отправляют вашу часть?
– На Западный берег. Но не слишком глубоко.
– Так, может, стоит, все-таки, придумать какое-нибудь веское объяснение.
– Например?
– Что-нибудь с медицинской подкладкой… сбои в сознании… что-то, что стряслось с твоими родственниками.
– Папа, хватит! Я не собираюсь маскироваться под идиота. В этой армии происходит непрерывная смена состава… это и есть резервисты. Такие, как я. Она рассредоточена и, боюсь, бесцельна. И избыточна. Оглянись – куда ни посмотри, увидишь солдата. Везде и повсюду. Никому и в голову не придет, что меня нет.
– Но ты сам сказал, что этот адъютант, твой друг…
– Даже если он заметит – глазом не моргнет.
– Я… я поверю тебе на слово. Ты знаешь, как нужна мне твоя помощь в такие вот напряженные дни. Так что, когда поедешь, спустись в Нижний город, к Башне Пинскера и прислушайся к завыванию ветра. Жильцы кипят от злости, и я их понимаю. Я этим утром был там, рев такой, что я чуть не сошел с ума. У меня есть свои соображения насчет того, что там происходит, но я не скажу тебе ни слова, пока не услышу твое мнение. Кстати, ты не забыл, что в полдень у нас состоится встреча на новом месте?
– Я ничего не забыл.
– А теперь скажи мне, что там с Нади? Удалось его утихомирить ближе к ночи?
– Более или менее.
– Я имею в виду эту ночь.
– И эту тоже. Может быть, перед тем, как отправить его в подготовительный класс школы, я покажу его врачу. А ты не собираешься сегодня вечером заглянуть к нам и зажечь с детьми свечи?
– Не сегодня. Этим вечером я сделаю это с дедушкой. Я не видел его уже два дня. Прямо отсюда я поеду домой. За последние сутки я спал не больше трех часов. Но у нас будет уйма времени для того, чтобы зажечь свечи. До того, как наша мама вернется.
Через центральный вход инженеры и чертежники, техники и секретари непрерывной чередой возникали в кабинете Яари, и их компьютеры вспыхивали экранами один за другим. Вошедшие держали в руках большие кружки с горячим кофе и, согрев ладони, доставали из портфелей и папок свои наброски и чертежи, выкладывая их на рабочем столе Яари, в то время как все новые и новые лица появлялись и исчезали в дверном проеме, чаще всего просто чтобы поздороваться. Те же, которым было что рассказать или показать, говорили все разом, стараясь обратить на себя внимание начальства – так, как это происходило и происходит всегда и везде. Яари, который уже несколько лет, как отошел от непосредственного участия в проектировании, сохранил достаточный уровень квалификации, чтобы разбираться в современном проектировании лифтов, несмотря на шагнувший вперед за эти годы прогресс. Он быстро схватывал даже самые незначительные изменения в спецификации и ценности предлагаемых идей, поддерживая заслуженную годами работы репутацию справедливого и авторитетного судьи.
Светлело. Дождь с неба продолжал изливаться с мягким шелестом, но ветви старого дерева за окном уже не метались под порывами ветра. Утренняя буря потихоньку сходила не нет, и Яари подумал, что сын его, пожалуй, тщетно будет вслушиваться в музыкальные фиоритуры ветра.
Зазвонил телефон. Секретарша принесла утреннюю почту. Но мысли Яари были далеко от рабочего стола. Ибо думал он о своей любимой. Как там она? Вскоре должны были наступить долгие часы ожидания в аэропорту Найроби, и более всего он хотел бы обрести уверенность, что она будет верна данному ею слову и не отправится в город. Но он ощущал вину за то, что вынудил ее долгие шесть часов провести в переполненном и малопривлекательном ресторане. Хорошо, если ей удастся отыскать тихий уголок поближе к выходу на посадку…
И он мысленно воззвал к судьбе, чтобы там, в зале ожидания, нашлось такое место, уютное, но не слишком изолированное, где какая-нибудь добрая душа увидела бы его Даниэлу и прониклась желанием помочь ей, такой беспомощной без его опеки, соучастия и любви, вне зависимости от того, откуда бы эта добрая душа ни взялась – из Израиля, Европы или из самой Африки. Кто-то, кто сумел бы проникнуть в ее внутренний мир и уберечь его жену от непредсказуемой логики ее поступков.
Но она вовсе не пыталась отыскать укромный тихий уголок; вместо этого она постаралась поудобнее усесться в просторном кафетерии. Удобнее… Помогла ей в этом та самая добрая душа, о которой думал Яари, принявшая облик седовласого метрдотеля, который помог ей вместе с ее маленьким столиком переместиться в некое подобие ниши, и пока официант ходил за сэндвичем и кофе, она ухитрилась присмотреть неподалеку два освободившихся стула; присмотреть и завладеть ими. На один она положила чемодан на колесиках и сумку, а на другой – ноги, полностью вытянув их, чтобы колени снова приняли привычное положение. Когда она открыла чемодан, то испытала в первый момент сильнейшее искушение заняться израильскими газетами, но затем, преодолев соблазн, отдала предпочтение новому роману, купленному в киоске аэропорта.
И таким вот образом, среди шума и гама, среди чашек и блюдец, журчания малопонятных языков и наречий, ароматов кофе и подгорающего мяса началась схватка (или невольное знакомство?) немолодой уже, но вполне реальной любительницы чтения с выдуманной автором героиней романа, которую, подобно даме из романа Бальзака, можно было бы назвать «тридцатилетней женщиной», и которая с первых страниц повествования предавалась жалости к себе. В лихорадочном и довольно бессвязном монологе она попыталась заручиться читательской симпатией при помощи неких путанных обещаний. Но с чего бы это я, размышляла образованная наша путешественница, должна идентифицировать себя с этой бабой и заботиться о ее невзгодах, если автор сама не позаботилась о том, чтобы читатель хоть за что-нибудь смог проникнуться симпатией к созданному ею персонажу? Не испытывая подобной симпатии или хотя бы уважения к печатному слову, Даниэла просто перелистывала страницы, время от времени бросая взгляд на свои колени, расположившиеся так, словно хозяйка их не откинулась сейчас на обшарпанном стуле, а нежилась у себя дома на самом удобном в мире диване. В конце концов, она сбросила с ноги одну туфлю, за которой последовала вскоре и другая, и с удовольствием стала потирать одну о другую подошвы изящных маленьких ног.
Оконные проемы кафе-бара были узки и грязны, а свет, пробивавшийся сквозь них, был более чем скудным. Шум и запахи также не способствовали концентрации, но она уже приноровилась к этой крошечной оккупированной ею территории и приготовилась к долгому ожиданию. А кроме того, она могла в любую минуту воспользоваться гостеприимством бывшей ученицы, чей муж без всякого сомнения довез бы ее в аэропорт к нужному времени. Но тогда она вынуждена была бы непрерывно общаться со своей гостеприимной хозяйкой дома, выслушивать ее рассказы, благодарить ее, улыбаться и без конца демонстрировать свое восхищение. И пусть ей никогда не составляло труда поддерживать любой разговор, равно как и принимать с признательностью любое проявление доброты и даже подчеркнутое желание побаловать ее вниманием и заботой со стороны мало знакомых с нею людей – все равно она колебалась. Страдания, которые пришлось бы ей испытать, решись она нарушить обещание, данное мужу, отравило бы все удобства, полученные от этого шага, и свело бы на нет любое удовольствие.
Когда муж был рядом, она с легкостью могла согласиться или отвергнуть любую его идею, но сейчас, когда она оказалась одна, необходимость принятия решения буквально парализовала ее, вызывая чувство стыда.
Ну что же…
Она сняла очки и тщательно протерла их, размышляя об оставшихся до вылета часах. У меня нет выбора, думала она, я не властна над временем… так же, впрочем, как и оно надо мной. Несмотря на окружающий хаос, она чувствовала себя уверенно. А кроме того, она находилась рядом с дверями, открывавшимися для посадки. Вытащив паспорт, в котором находился посадочный талон, вложенный туда, разумеется, мужем, она принялась внимательно разглядывать кусочек картона, хмурясь и с напряжением сдвигая брови так, словно расшифровывала иероглифы, а затем заложила его в книгу, отмечая еще не прочитанную страницу, и вернула паспорт в сумочку. Затем тепло улыбнулась молодой паре, усевшейся поблизости – то был европеец, женатый на африканке. Они весело играли с малышом, представлявшим собой очаровательную смесь родительских генов. Разумеется, они отозвались на ее просьбу посторожить ее место, пока она ненадолго отлучится. И вот, обувшись и сжав в руке сумочку, она устремилась пыльным коридором к будочке, торгующей всякой всячиной, которую заприметила еще с предыдущего путешествия. Она была на том же, что и тогда, месте, разноцветная и живописная и, кто бы мог подумать, торговал в ней тот же продавец – старик с самой черной кожей на свете. Может быть, и он узнал ее – по тому, как радушно он ее приветствовал, наполняя вместительный кулек разнообразными сластями – крошечным печеньем, карамелью всех видов и форм и россыпью небольших шоколадок. После недолгих колебаний она добавила к покупке огромный леденец в форме попугая, обсыпанный крошками разноцветного сахара.
Попугай сидел на палочке.
В последнее время – там, дома, она пристрастилась к такой карамели, но Яари наложил на это ее увлечение решительное вето, из-за его, как он сказал, «абсолютной антисанитарии», которая ей, Даниэле (по его мнению) ничего, кроме вреда, принести не могла.
Наверное, он (как всегда) был прав, но в данную минуту она была счастлива.
Нагруженная сластями и не ощущая за собой никакой вины, она вернулась к своему столику и настояла на том, чтобы не только малыш, который был одного возраста с ее внуком, но и его родители отведали все, что она купила, а сама раскрыла на заложенной посадочным талоном странице роман и с нескрываемым чувством ненаказуемого грехопадения принялась облизывать замечательную и безусловно вредную для нее леденцовую птицу.
Тянулись часы, дождь продолжал падать, ветер крепчал. Позвонил Франциско и на своем аккуратном английском обратился к Яари за советом. Невзирая на бурю, отец настаивал на утренней прогулке.
Время от времени Яари и прежде был призываем в качестве судьи в спорах между Франциско и отцом, в большинстве случаев он становился на сторону отца, даже когда и ему самому желания старого джентльмена казались чересчур эксцентричными. У него не было оснований полагать, что болезнь, некогда поразившая старшего Яари и выражавшаяся в дрожании рук и ног, и замедлившая его походку, каким – либо образом затронула рассудок отца. И пусть приходилось признать, что под натиском болезни старый джентльмен изъяснялся чуть менее внятно, время от времени впадая в депрессию, Яари, всегда преклонявшийся перед отцом, чувствовал, что в сердцевине своего существа тот остается по-прежнему тверд, и, несмотря на круглосуточное пребывание в стенах дома, он нисколько не утратил чувства реальности.
– Все в порядке, – Яари-младший заверил Франциско. – Одень его потеплее, укутай в черное пончо и проверь, захватил ли он шарф и надел ли шляпу.
– Но… мистер Яари… дело в том, что шляпа куда-то делась…
– Тогда найди ему другую. И без нее никуда не выходи. Не то получится, как в прошлый раз. Он в результате простудится. Приладь сидение, которое я купил специально для его коляски, и не вози его по улицам. Найди хорошую площадку с навесом, где в случае чего вы могли бы укрыться от дождя. А если он немножко промокнет – не беда. Запах дождя ему всегда нравился. Он даже говорил, что именно так пахнет счастье.
– А ветер?
– Ветер он любит тоже.
– Я все понял. Не хотите ли сказать что-нибудь вашему папе?
– Не сейчас. Но ты скажи ему, что вечером я зайду, чтобы зажечь с ним свечу.
– Ханукальную свечу, да?
– Браво, Франциско. Приготовь ее. Пусть будет под рукой.
Донельзя озабоченный мыслями о жене, в далеком Найроби ожидавшей посадки на стыковочный рейс, Яари отменил одну из назначенных встреч и вышел наружу, чтобы встретить сына. Но когда он увидел, что дождь и не собирается утихнуть, более того, явно набирает силу, он решил сделать крюк и добраться до спортивной площадки неподалеку от родительского дома и посмотреть, как проходит утренняя прогулка упрямого родителя.
Сквозь лобовое стекло, очищаемое дворниками, он разглядел тонкую фигуру Франциско, закутанного с ног до головы – он медленно катил инвалидную коляску старшего Яари по направлению к спортплощадке. Преданный и добросовестный филиппинец, как было оговорено, не забыл про теплый шарф, равно как и про черное пончо, но на голове хозяина была не шляпа, а красный берет, сохранившийся со времени армейской службы Яари. Он подождал, пока кресло на колесах завершит разворот, и двинулся ему навстречу. Оттого, что старый его берет был старику велик и наползал на глаза, Яари не мог не восхититься неукротимым упрямцем и порадовался мысли, что старик доказывает и себе, и всем остальным, что всегда был и будет сильнее любого ветра и дождя.
Ни автор романа, ни главная героиня, созданная ею, не приложили достаточно усилий, чтобы пробудить симпатию Даниэлы. Она читала добросовестно, внимательно, не пропуская ни строчки, но так до сих пор и не получила ни малейшего представления о внутренней жизни персонажа, даже когда на двадцатой странице героиня нанесла грозный визит в дом своих родителей, намереваясь воскресить жалость к себе – и в себе – воспоминаниями о перенесенных в детстве горестях. Даниэла нашла это отвратительным, неестественным и притворным. Похоже, писательница не понимала и не представляла даже, что именно внутри семьи могут на равных существовать и злоба и любовь, которые начисто отсутствуют среди враждующих чужаков. Она положила ноги на чемодан, стоявший на полу с тех пор, как официант стащил у нее один из найденных ею стульев и отдал его кому-то из хлынувшей в кафетерий полноводной реки туристов. Она это стерпела. Но когда он вскоре вернулся, намереваясь поступить так же со вторым стулом, на котором лежала ее сумка, полагая, скорее всего, что эта белая старуха, за все время заказавшая только порцию кофе и сэндвич, считает это достаточным основанием для более обширных претензий, она не выдержала и, вернув ноги в туфли, покатила чемодан прямо к выходу на посадку, который находился в конце коридора.