Она все больше и больше сгибалась над тростью, на которую опиралась при ходьбе, хотя боль в запястьях усиливалась. Ее грубые башмаки с желтыми кожаными ремешками шаркали по пыли. Солнце жарило, и по мере того, как шло время, тень Абагейл становилась все короче. За одно утро она увидела больше диких зверей, чем за последние семьдесят лет: лису, енота, дикобраза, пекана. Если бы она слышала, как Стью Редман и Глен Бейтман обсуждают странную – это им она казалась странной – избирательность «супергриппа», убивавшего одних животных и не причинявшего вреда другим, то расхохоталась бы. Болезнь убила домашних животных и оставила диких – просто, как апельсин. Несколько видов домашних животных сохранилось, но больше всего пострадали человек и его лучшие друзья. Болезнь уничтожила собак и пощадила волков, потому что волки остались дикими, а собаки – нет.
Раскаленные докрасна свечи боли искрили в ее бедрах, под каждым коленом, в лодыжках и в запястьях, которые получали непривычную нагрузку, когда она опиралась на трость. Абагейл шла и разговаривала с Богом, иногда про себя, иногда вслух, не ощущая разницы между первым и вторым. И вновь ее мысли вернулись к прошлому. Конечно, тысяча девятьсот второй год был лучшим. После этого время словно ускорило ход, и страницы какого-то огромного, толстого отрывного календаря шелестели и шелестели, почти не задерживаясь на месте. Жизнь тела пролетела слишком быстро… и как это тело умудрилось настолько устать от жизни?
От Дэви Троттса она родила пятерых. Одна девочка, Мэйбелл, подавилась яблоком и задохнулась во дворе Старого Дома. Эбби развешивала одежду, а когда обернулась, то увидела, что дочь лежит на спине, лиловея и царапая ногтями горло. Ей все-таки удалось извлечь кусок яблока, но к тому времени крошка Мэйбелл уже не шевелилась и похолодела, единственная рожденная Эбби девочка и единственная из ее многочисленных детей, кто погиб от несчастного случая.
Теперь Абагейл сидела в тени вяза, растущего во дворе Ноглерсов, и видела, что в двухстах ярдах от нее проселок обретает твердое покрытие. В том месте Фримантл-роуд переходила в дорогу, находившуюся в ведении округа Полк. От жары воздух над гудроном мерцал, и казалось, что на горизонте разлита ртуть, сверкающая, как вода во сне. В такой жаркий день человек всегда видел вдалеке что-то похожее на ртуть, но не мог разглядеть как следует. По крайней мере она никогда не могла…
Дэвид умер в тысяча девятьсот тринадцатом от гриппа, не очень-то отличавшегося от теперешнего, убившего столько человек. В тысяча девятьсот шестнадцатом, в тридцать четыре года, она вышла замуж за Генри Хардести, чернокожего фермера из округа Уилер на севере. Он специально приезжал, чтобы ухаживать за ней. Генри остался вдовцом с семью детьми, но пятеро из них уже выросли и покинули родные места. На семь лет старше Абагейл, он успел стать отцом еще двух детей, прежде чем трагически погиб в конце лета тысяча девятьсот двадцать пятого года: его придавил перевернувшийся трактор.
Годом позже она вышла замуж за Нейта Брукса, и люди начали сплетничать – да, люди сплетничают, как же они это любят, иногда даже кажется, что никаких других дел у них просто нет. Нейт прежде работал у Генри Хардести и стал ей хорошим мужем. Возможно, не таким милым, как Дэвид, и, уж конечно, не таким надежным, как Генри, но он был достойным человеком, который во многом слушался ее советов. Когда женщине уже немало лет, это всегда приятно – точно знать, кто в доме хозяин.
Шестеро ее мальчиков принесли урожай из тридцати двух внуков и внучек. Тридцать два внука и внучки, в свою очередь, произвели на свет девяносто одного правнука и правнучку, а к началу эпидемии Абагейл уже могла похвастаться тремя праправнуками. Их было бы больше, если бы не таблетки, которые теперь принимали девушки, чтобы не рожать детей. Им казалось, что кровать – еще одна игровая площадка. Абагейл жалела их, раз уж им приходилось жить по таким правилам, но никогда об этом не говорила. Только Бог мог судить, грешили они, принимая эти таблетки, или нет (а не тот старый лысый пердун в Риме – матушка Абагейл всю жизнь ходила в методистскую церковь и чертовски гордилась тем, что не имела ничего общего с этими заносчивыми католиками), но Абагейл знала, чего они лишают себя: экстаза, который приходит, когда ты стоишь на краю Долины Тени, экстаза, который приходит, когда ты полностью отдаешься своему мужчине и своему Богу, когда говоришь: Твоя воля будет исполнена и Твоя воля будет исполнена; конечного экстаза полового акта в присутствии Господа, когда мужчина и женщина переживают вновь древний грех Адама и Евы, только омытый и освященный кровью агнца.
Ох, ну да ладно…
Она хотела выпить глоток воды, она хотела быть дома, в кресле-качалке, она хотела, чтобы ее оставили в покое. Теперь она видела слева от себя отблеск солнца на крыше курятника. Еще миля, не больше. Часы показывали четверть одиннадцатого, а значит, шла она достаточно быстро для такой пожилой девчушки. Сейчас она доберется до места и проспит в тени до вечера. Никакой это не грех. Особенно в ее возрасте. И Абагейл, шаркая ногами, двинулась дальше по обочине, ее тяжелые башмаки теперь покрывал толстый слой пыли.
Да, потомков у нее хватало, чтобы не остаться одной в старости, а это что-то да значило. Некоторые, вроде Линды и никчемного коммивояжера, за которого она вышла замуж, никогда не приезжали, но другие – хорошие, такие как Молли и Джим или Дэвид и Кэти, – с лихвой заменяли тысячу линд и никчемных коммивояжеров, ходивших от дома к дому и продававших кастрюли-сковородки, позволяющие готовить без воды. Последний из ее братьев, Люк, умер в тысяча девятьсот сорок девятом, в возрасте восьмидесяти с чем-то лет, а последний из ее детей, Сэмюель, – в тысяча девятьсот семьдесят четвертом, в пятьдесят четыре года. Она пережила своих детей, чего вроде бы делать не следовало, но, похоже, Господь имел на нее особые виды.
В тысяча девятьсот восемьдесят втором, когда ей исполнилось сто лет, ее фотография появилась в омахской газете, и с телевидения прислали репортера, чтобы он снял о ней сюжет. «Благодаря чему вам удалось дожить до столь почтенного возраста?» – спросил молодой человек, и на его лице отразилось разочарование, когда она ответила: «Благодаря Богу». Они-то хотели услышать рассказ о том, как она ела пчелиный воск, или воздерживалась от жареной свинины, или всегда спала, задрав ноги. Но она никогда этого не делала, так чего врать? Бог дает жизнь и забирает ее, когда Он того хочет.
Кэти и Дэвид подарили ей телевизор, чтобы она смогла увидеть себя в выпуске новостей, и она получила письмо от президента Рональда Рейгана (тоже далеко не желторотого юнца), поздравившего ее с «преклонным возрастом» и поблагодарившего за то, что она голосовала за республиканцев всю жизнь. Ну а за кого еще она могла голосовать? Рузвельт и его окружение были коммунистами.
Когда ей исполнилось сто лет, городской совет Хемингфорд-Хоума «навечно» избавил Абагейл от налогов в связи с тем самым «преклонным возрастом», с которым поздравлял ее Рональд Рейган. Ей выдали сертификат, в котором указывалось, что она – самый старый человек во всей Небраске, как будто маленькие дети стремились ей подражать. С налогами, однако, они хорошо придумали, хотя все остальное она считала полнейшей глупостью. Если бы они не сделали этого, она бы потеряла оставшийся у нее клочок земли. Большей части земли семья лишилась давным-давно. Владения Фримантлов и мощь «Грейнджа» достигли расцвета в волшебном тысяча девятьсот втором году, а с тех пор постепенно пошли на спад. У нее осталось только четыре акра. Что-то ушло на уплату налогов, что-то продали из-за нехватки денег… и, пусть она и стыдилась в этом признаться, землю в основном продавали ее сыновья.
В прошлом году она получила письмо от какого-то нью-йоркского объединения, которое называлось «Американское геронтологическое общество». В письме говорилось, что она – шестая по возрасту из всех граждан Соединенных Штатов Америки и третья из женщин. Самый старый американец жил в Санта-Розе, штат Калифорния. Этому человеку из Санта-Розы исполнилось сто двадцать два года. Она попросила Джима вставить письмо в рамку и повесила его на стену рядом с письмом от президента. Джим сделал это лишь в феврале нынешнего года. Тут Абагейл поняла, что именно тогда в последний раз видела Молли и Джима.
Она дошла до фермы Ричардсонов. Уставшая донельзя, привалилась к ближайшему заборному столбу и с вожделением посмотрела на дом. Внутри ее ждала прохлада. Прохлада и уют. Она чувствовала, что может проспать вечность. Но прежде чем прилечь, она должна была сделать еще кое-что. Множество животных умерло от этой болезни – лошади, собаки, крысы, – и ей хотелось узнать, не постигла ли кур та же судьба. Если бы выяснилось, что столь долгий путь она проделала только ради созерцания дохлых кур, оставалось бы лишь горько рассмеяться.
Она зашаркала к курятнику, пристроенному к амбару, и остановилась, услышав внутри кудахтанье. Через секунду сердито закукарекал петух.
– Все в порядке, – пробормотала Абагейл. – Тогда все в порядке.
Поворачиваясь, чтобы вернуться к дому, она увидела распростертое рядом с поленницей тело Билла Ричардсона, деверя Адди. Его сильно обглодали бродячие животные.
– Бедняга, – вздохнула она. – Бедняга. Сонмы ангелов отпевают тебя, Билли Ричардсон.
Абагейл снова повернулась к прохладному, приветливому дому. Казалось, до него многие мили, хотя на самом деле ей предстояло всего лишь пересечь двор. Но она не знала, дойдет ли, потому что совершенно вымоталась.
– Воля Господа будет исполнена. – И Абагейл сделала первый шаг.
Солнце светило в окно спальни для гостей, где она легла на кровать и заснула, едва сняв башмаки. Какое-то время Абагейл не могла понять, почему свет такой яркий; примерно то же ощутил Ларри Андервуд, проснувшись у каменной стены в Нью-Гэмпшире.
– Господь Всемогущий, я проспала вторую половину дня и всю ночь!
Должно быть, она действительно устала. Тело ее так ныло, что ей потребовалось десять минут, чтобы встать и доплестись до туалета. Еще десять она обувалась. Каждый шаг вызывал жуткие мучения, но она знала, что должна идти. Если не пойдет, тело окостенеет. Хромая и спотыкаясь, она добралась до курятника и зашла внутрь, поморщившись от невероятной жары, запаха птицы и неизбежной вони разложения. Подача воды осуществлялась автоматически, гравитационным насосом из артезианской скважины Ричардсонов, но большую часть корма куры уже съели, да и от жары погибло немало птиц. Слабейшие уже давным-давно умерли от голода или были заклеваны своими сородичами. Трупики лежали на грязном полу, словно небольшие сугробы тающего снега.
Оставшиеся в живых птицы бросились врассыпную, хлопая крыльями, но те, что сидели на яйцах, не сдвинулись с места и только глупыми глазами наблюдали за ее медленным, шаркающим приближением. Куры гибли от многих болезней, и Абагейл опасалась, что грипп убил их всех, однако эти выглядели вполне здоровенькими. Спасибо Господу.
Она выбрала трех самых жирных кур-несушек и заставила их засунуть головы под крыло. Они мгновенно уснули. Она отправила их в мешок, а потом обнаружила, что одеревеневшее тело не в состоянии поднять такую тяжесть и ей придется тащить мешок по полу.
Другие курицы пугливо наблюдали за ней с высоких насестов, пока она не вышла из курятника, и только потом спустились вниз в поисках остатков корма.
До девяти утра оставалось лишь несколько минут. Она села на скамейку, которая опоясывала растущий во дворе Ричардсонов дуб, и задумалась. Исходная идея – отправиться домой в сумеречной прохладе – по-прежнему казалась ей наилучшим вариантом. Она теряла день, но ведь гости еще находились в пути. А день она могла использовать, чтобы позаботиться о курах и отдохнуть.
Мышцы ее уже немного расслабились, и Абагейл ощутила незнакомое, но довольно приятное ноющее чувство под грудиной. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это такое… она проголодалась! Этим утром ей и правда хотелось есть, восславим Господа, и сколько времени прошло с тех пор, как она в последний раз ела не в силу привычки, выполняя роль кочегара, подбрасывающего уголь в топку? Но теперь, отрубив этим курам головы, она собиралась посмотреть, что там у Адди осталось в кладовке, а потом, с благословения Божьего, насладиться найденным. «Видишь? – назидательно сказала она себе. – Господь все устраивает к лучшему. Божественная гарантия, Абагейл, божественная гарантия».
Кряхтя и отдуваясь, она потащила джутовый мешок с курами к колоде для колки дров, которая стояла между коровником и дровяным сараем. Внутри, на стене у двери, нашла топор Билли Ричардсона, висевший на двух колышках. Лезвие закрывала резиновая перчатка. Абагейл взяла топор и вышла из сарая.
– Что ж, Господь, – она стояла над джутовым мешком в пыльных желтых башмаках и смотрела в синее летнее небо, – Ты дал мне силу, чтобы дойти сюда, и, я уверена, Ты дашь мне силу дойти обратно. Твой пророк Исайя говорит: если мужчина или женщина верит в Господа Бога Саваофа, то поднимется на крыльях, как орел[26]. Я мало что знаю насчет орлов, Господь мой, кроме того, что это птицы с отвратительным характером, которых можно увидеть издалека, но в этом мешке у меня три курицы, и я хочу отрубить им головы, а не себе – руку. Воля Твоя будет исполнена, аминь.
Она развязала мешок, раскрыла, заглянула в него. Одна курица все еще прятала голову под крылом и крепко спала. Еще две прижались друг к другу и почти не двигались. В мешке царила темнота, и они думали, что наступила ночь. Тупее курицы-наседки может быть только нью-йоркский демократ.
Абагейл вытащила одну курицу и положила ее на колоду, прежде чем та успела сообразить, что происходит. С силой опустила топор, поморщилась, как и всегда, когда лезвие вошло в дерево. Голова упала в пыль с одной стороны колоды. Безголовая курица неестественно важно прошлась по двору Ричардсонов, махая крыльями и разбрызгивая кровь, через некоторое время обнаружила, что мертва, и, как положено, улеглась на землю. Курицы-наседки и нью-йоркские демократы, Господи, Господи!
Она обезглавила всех трех куриц и обнаружила, что напрасно боялась не справиться или поранить руку. Бог услышал ее молитвы. А теперь ей оставалось только унести трех жирных куриц домой.
Абагейл положила птиц в мешок и повесила на место топор Билли Ричардсона. Потом вновь зашла в дом, чтобы посмотреть, что она сможет съесть.
Раннюю часть второй половины дня она проспала, и ей приснился сон, что ее гости приближаются. Они уже находились к югу от Йорка и ехали в старом пикапе. Всего шестеро, в том числе глухонемой юноша. Но наделенный силой. Один из тех, с кем ей предстояло поговорить.
Проснулась Абагейл около половины четвертого, с чуть затекшим телом, но чувствуя себя отдохнувшей и бодрой. В течение следующих двух с половиной часов она ощипывала кур, отдыхая, когда пораженные артритом пальцы доставляли чересчур сильную боль. За работой пела церковные псалмы и гимны: «Семь ворот Города (Слава Тебе, Господь)», «Веруй и повинуйся» и свой любимый – «В саду».
Когда она кончила ощипывать последнюю курицу, каждый палец раздирала боль, а дневной свет начал приобретать тот спокойный золотистый оттенок, указывающий на приближение сумерек. Конец июля, дни снова становились короче.
Она зашла в дом и опять перекусила. Хлеб зачерствел, но не заплесневел – никакая плесень не посмела бы показать свое зеленое рыло на кухне Адди Ричардсон, – и она нашла полбанки арахисового масла. Съела сандвич с маслом, приготовила еще один и положила его в карман платья на случай, если снова проголодается.
Часы показывали без двадцати семь. Она вышла на крыльцо, завязала мешок и осторожно спустилась во двор. Перья она складывала в другой мешок, но несколько улетели и теперь висели на зеленой изгороди Ричардсонов, которая засыхала, потому что ее никто не поливал.
– Я закончила, Господи. – Абагейл тяжело вздохнула. – Направляюсь домой. Идти буду медленно и не думаю, что доберусь раньше полуночи, но Книга говорит, что не убоишься ни ужасов в ночи, ни стрелы, летящей ясным днем. Я исполняю Твою волю, насколько это в моих силах. Прошу Тебя, иди рядом со мной. Во имя Иисуса, аминь.