Что вызывает удивление, так это два других конверта, почти одинакового размера. Один подписан заглавными буквами, аккуратно, легко и разборчиво. Даже когда бумага и чернила начнут выцветать, эти черные буквы будут четко выделяться на ярко-розовом фоне. Второй, бледно-голубой, подписан таким мелким почерком, что разобрать его получается лишь после фокусировки – двух морганий.
Открытка от Мерседес всегда приходит точно по расписанию, у Вика и Эддисона порядок отправки обычно немного разнится.
А вот в мае открытка приходит только одна, без какого-либо пожелания – лишь три подписи. Как напоминание о том, что убийство моей сестры не забыто. Здесь требуется тщательное планирование и учет работы почтовой службы – эта открытка не должна прийти одновременно с поздравительными по случаю моего дня рождения.
Потому что нет лучшего поздравления с днем рождения, чем напоминание о том, что ФБР до сих пор не знает, кто убил твою сестру и других девушек.
Войдя в дом, я снимаю верхнюю одежду и вешаю ее в шкаф, потом поднимаюсь в свою комнату, стягивая по пути остальное. Открытки летят на кровать, одежда – на стул, который я притащила из запущенной столовой. После горячего душа и болезненного возвращения чувствительности в пальцы и нос иду в кухню, готовлю овсянку в пакетике с добавлением корицы, меда и молока и несу все это к себе наверх.
Лишь устроившись на кровати в пижаме и согрев овсянкой съежившиеся внутренности, я беру наконец конверты.
Карточка от Мерседес ровно такая, какой ей и следует быть: бодрящее, в энергичном стиле поздравление с началом занятий, выполненное неоновой ручкой. Половина сообщения – на испанском, потому что ей нравится, когда я отвечаю на французском. Следующая открытка от Вика – черно-белое фото трех котов в огромных солнцезащитных очках. В записке – несколько строчек о письмах из колледжа его старшей дочери и унылой дождливой погоде в Северной Вирджинии. У Эддисона – кроме картинки, строго на грани серьезного и забавного – больше ничего.
Почему все три?
Снова смотрю на открытку от Мерседес – лицевая сторона блестит так, что какой-нибудь единорог обделался бы от восторга – и понимаю, что блеск здесь лишний. Основа карточки ровного пастельного тона. Тут и там, однако, засохшие капли блестящего клея образуют что-то вроде маленьких ярких гребней. Просовываю ноготь под один из гребней и осторожно его отрываю. Бумага на изгибе рвется. Секундой позже на пальце у меня комочек клея, а перед глазами – оригинальная картинка.
Мерседес залепила бабочек.
Ее зовут Сорайда Бурре. Сегодня – Пасхальное воскресенье.
Тебе больше нравится Пасха в более традиционных церквях. Когда женщины и девушки надевают белые платья с кружевами и шляпки с ленточками и цветами. Есть в этом что-то особенное, когда сидишь на задней скамье и видишь перед собой целое море пасхальных шляпок.
В этом году ты видишь Сорайду.
Ты, конечно, видел ее раньше. Видел, как она помогала матери с ордой младших братьев и сестер. Ты слышал сплетни и пересуды, которые и не сплетни вовсе, но и не новости. Ее отец служил в полиции и погиб при исполнении, и хотя Сорайде была открыта дорога в колледж и большое будущее, она забросила все свои факультативы и отказалась от шанса на высшее образование, чтобы помогать матери по дому. Никому даже не пришлось просить ее об этом.
Какая хорошая девушка, говорят женщины.
Какая заботливая дочь.
Какая чудесная сестра.
Она совсем не похожа на Дарлу Джин, но в ней есть что-то, что напоминает тебе о ней. С тех пор как Дарла предала тебя, прошел почти год, но ты все еще любишь ее, скучаешь по ней, скорбишь.
Однако Сорайда действительно хорошая девушка. Ты часто следишь за ней и потому знаешь это. Прямо из школы она идет домой, собирая по пути младших. Она дает им перекусить, следит за тем, чтобы те поиграли и сели за домашнее задание, а когда с работы приходит мать, у нее уже почти готов обед. Потом помогает с ванной, укладывает младших спать и только после этого садится за кухонный стол – выполнять свое домашнее задание. Засиживается порой допоздна, но рано утром уже снова на ногах – всех надо разбудить, убедиться, что все позавтракали, помочь одеться и отправиться в школу.
Когда же появляются парни – а они появляются, поскольку Сорайда красивая девушка, и мир освещается ее улыбкой, – она вежливо отправляет их прочь, потому что семья важнее всего.
И потому что она добрая, хорошая девушка.
После службы, когда все уходят, на скамьях остаются забытые ее младшими сестренками симпатичные пластмассовые сумочки. Девочки-близняшки забывают их постоянно, а вспоминают уже по пути домой. Дорога до церкви неблизкая, бензин надо экономить, и тащиться за забытым приходится бедняжке Сорайде. Каждый раз она укоризненно качает головой, но и улыбается, потому что любит близняшек и готова сделать для них все.
Ты знаешь, что должен помочь ей.
Ты должен позаботиться, ради ее же блага, о том, чтобы она навсегда осталась такая хорошая, такая чистая. Ты крадешь сумочки, зная, что сестрички забудут про них, и ждешь возвращения Сорайды. Церковь пустеет быстрее, чем обычно, все спешат домой – на охоту за яйцами, к обеду или семье. Ты сидишь в тени, ждешь, и вот она приходит, обмахиваясь белой шляпкой. Шляпка накрахмалена и оттого жесткая, персикового цвета ленты вплетены в поля и охватывают основание тульи. Белый и персиковый выглядят такими нежными на фоне ее смуглой кожи… Единственное украшение – пурпурная калла, приколотая к платью почти у самого плеча.
Ты подходишь к ней сзади, осторожно ступая по тонкой дорожке, и накрываешь ладонью рот. Резкий вдох, попытка крикнуть, но ты пережимаешь ей горло. Она сопротивляется, бьется, но ты знаешь, сколько нужно сохранять давление, и вскоре девушка падает без сознания на пол.
Такое чистое, такое белое платье… Такое невинное… Тебе невыносима сама мысль, что его придется испортить…
Когда немного погодя в церковь вбегает один из братьев Сорайды, обеспокоенный ее отсутствием, он находит сестру перед алтарем; белые каллы окружают ее голову подобно ореолу, одежда аккуратно сложена на скамье, шляпка сверху и непритязательные туфли с пряжкой рядом. Пересекающий горло разрез выглядит чистой линией, потому что без сознания она сопротивляться не могла.
Ни боли, ни страха.
У нее не будет шанса пасть подобно Дарле Джин; она не испытает соблазна, не совершит предательства.
Сорайда Бурре навсегда останется хорошей девочкой.
В плане украшения квартире Эддисона рассчитывать не на что. Ни домашнего тепла, ни даже обычного уюта здесь не найдешь. С точки зрения эстетики ее, возможно, назвали бы однообразной. Она опрятна – даже тарелки в раковине вымыты, составлены аккуратной стопкой и ждут, когда их загрузят в посудомоечную машину, – но в ней нет ни малейшего отпечатка личности ее владельца. Стены того же бледно-желтого цвета, какими были, когда он въехал. Эддисон добавил лишь шторы на окна – отчасти потому, что жалюзи пропускают слишком много света, отчасти потому, что не хочет, чтобы в окна заглядывали. За исключением обеденного стола с чудовищной, выложенной яркими плитками столешницей, которую Прия и ее мать спасли из закрывавшегося мексиканского ресторана и в шутку подарили ему, мебель в квартире темная и полностью утилитарная. Фильмы и книги живут в шкафчике возле телевизора.
В целом Эддисон предпочитает, чтобы все таким и оставалось. Бывая по делам в чужих домах, видя, как люди обставляют жилье под себя, он доволен тем, что у него есть вполне нейтральное пространство, в центр которого можно поместить себя. Возможно, это отдает паранойей. В органах правопорядка нет, пожалуй, никого, кто не жил бы в постоянном, но обычно скрываемом страхе, что однажды кто-то в отместку придет за твоими любимыми и близкими.
Его любимые не представлены на всеобщее обозрение, ключи к его уязвимости не валяются у всех на виду, даже в его собственной квартире, и потому он чувствует себя в большей безопасности.
Эддисон потерял сестру не потому, что поступил на работу в ФБР – он поступил на работу в ФБР, потому что потерял сестру, – но ему невыносима мысль подвергнуть опасности родителей или многочисленных тетей, дядей, кузенов и кузин, которые все еще поддерживают с ним контакт.
Однако сегодня, проведя целый день за бумажной работой, которая, возможно, затянется до конца недели, Эддисон ясно сознает, что место, называемое им домом, абсолютно стерильно.
Переодевшись, он устраивается на диване с коробкой фастфуда. Жена и мать Вика – вот уж истинно святые люди – много раз предлагали научить его правильно готовить, но лучшее, что получается у Брэндона без причинения увечий, это лапша рамён и макароны с сыром «блю-бокс». И как бы ни высмеивала его Рамирес, дело не в том, что он мужчина, а в том, что ему становится скучно уже на середине готовки.
Эддисон уверен, что домовладельцу вряд ли понравится снова закрашивать пятна копоти на потолке.
Его личные фотографии, все, связанное с ним самим, любимыми людьми или местами, где он бывает, убрано в коробки из-под обуви и засунуто в потайное отделение встроенного шкафа в спальне. Оттуда их можно достать, если захочется посмотреть; всем же остальным найти этот архив нелегко. Некоторые фотографии можно не прятать, и Эддисон предпочитает смотреть на них, а не искать что-то по телевизору.
Он уже не помнит, говорил ли Прие, почему на виду не было никаких фотографий, когда однажды они с матерью пришли забрать его на барбекю к Вику. Тогда они жили в Ди-Си[8]. Брэндон почти помнит, что упоминал об этом в разговоре с ее матерью, хотя и не называл причины. С другой стороны, Дешани Шравасти, женщина представительная и грозная, обладает удивительной проницательностью и пугающей способностью видеть людей насквозь. Скорее всего, она обратила внимание на отсутствие фотографий еще до того, как он сказал что-то о них, и сделала соответствующее предположение на этот счет. Так что, возможно, поделилась своими мыслями об этом с дочерью.
Так начались приключения специального агента Кена. Эддисон не знал наверняка, где именно Прия достала игрушку – он подозревал одну из дочерей Вика, – но она сшила для Кена костюм и темно-синюю ветровку с большими желтыми буквами ФБР на спине. Теперь, куда бы ни направлялись мать и дочь, агент Кен едет с ними и делает собственные фотографии на фоне знаменитых или интересных мест. С десяток снимков Эддисон поместил в рамки и развесил аркой на стене над телевизором.
Его любимая – из Берлина; Кен, согнувшись едва ли не пополам, сидит, уткнувшись носом в стол, рядом с полной на четверть громадной кружкой пива. Из-под ветровки выглядывают крошечные ледерхозены. Брэндон стопроцентно уверен, что Прия – единственная из его знакомых, которая не испытывает ни малейшего смущения, выставляя пьяную куклу для фотосессии в общественном месте. Она не подписывает снимки, не проставляет дату и лишь иногда, когда фон не слишком известен, уточняет локацию. Личное внутри, безличное снаружи.
Безопасно.
На кофейном столике звонит и тут же начинает вертеться его телефон. Эддисон смотрит на него настороженно, потом вспоминает, что Прия собиралась позвонить.
– Ну как? В твоем новом городе есть что-нибудь интересное? – спрашивает он вместо приветствия.
– Интересное – подходящее слово, – соглашается она. – Здешние плазы – пречуднейшее сочетание добрых намерений и уступок слабостям.
– Мне наконец-то удалось прочитать заметку о твоей матери в декабрьском номере «Экономиста», – говорит он. – Солидная статья. Впечатляет.
– Интервью заладилось не сразу; он стал расспрашивать о Чави и папе, а маме это не очень понравилось.
Не очень понравилось в том случае, когда речь идет о Дешани Шравасти, обычно означает, что ее жертве повезло унести ноги и не обмочиться. Судя по тому, как беседа пошла дальше, «Экономист» послал на встречу с ней кого-то покрепче.
– Потом он исправился, перешел на профессиональные темы, – продолжает Прия. – Мама любит рассказывать, как тушит пожары в разных филиалах.
– Рад, что ее заслуги наконец-то начинают признавать. – Брэндон даже вздрогнул, когда, войдя в книжный магазин, увидел Дешани на обложке журнала и наткнулся на ее прямой, испытующий взгляд. Статью дополняли еще несколько фотографий, в том числе в бирмингемском офисе и на диване с Прией.
Эддисон не удивился, увидев набранное мелким шрифтом примечание с благодарностью Прие как автору всех фотографий, на которых не было ее самой.
В разговоре возникает пауза, секундное молчание и колебание, совершенно не свойственное Прие. Эта девочка уже через десять минут после знакомства запустила ему в голову плюшевым медвежонком и порекомендовала не быть таким чертовым трусом. Вот так они и подружились.
Обычно Эддисон предпочитает не задумываться о том, как этот факт характеризует его самого.
– В чем дело, Прия?
– У вас там всё в порядке?
Вроде бы самый обычный вопрос, ничего такого, но по спине вдруг пробегает холодок, и он втыкает в лапшу пластиковую вилку.
– Ты про команду? Да, всё в порядке.
– Точно? Дело в том, что я получила сегодня открытки от всех троих.
Вот же дерьмо.
О том, что Вик собирается посылать открытку, он знать не мог, но про Рамирес помнить был должен. А если б вместо трех пришло только две, было бы это менее заметно?
С другой стороны, Прия – это Прия, дочь своей матери, и ни той, ни другой не нужны все факты, чтобы пройти от пункта А к пункту М.
– Ты не обязан рассказывать мне, что там происходит. Может, не хочешь, а может, не можешь… Понимаю. Я просто беспокоюсь. – Снова пауза, нерешительность, словно проба льда перед первым шагом. – Мерседес заклеила бабочек на своей открытке.
Черт.
Но прошлый вторник – тот день, когда он отправил открытку – и впрямь был нелегким для них всех. Так что удивляться нечему.
– Тогда, с твоего разрешения, я слегка перефразирую вопрос, – продолжает она. – Вы все будете в порядке?
Мгновение-другое Эддисон размышляет, пропуская вопрос через себя, как будто ответ можно найти где-то там. Прия ничего больше не говорит, не торопит, не подталкивает. Ждать она умеет хорошо.
Бабочки тоже умели ждать – одни лучше, другие хуже.
Большинство из оставшихся не годны уже ни на что.
Его не было в Саду, когда выносили тела девушек, погибших как в мгновения перед взрывом, так и непосредственно от него. Он ехал тогда в Куантико, и гнев просачивался в места, опустошенные увиденным. Еще тогда, когда они только-только узнали, что случилось с теми девушками, Брэндон с ужасом осознал, что это дело не отпустит их никогда. Не в том смысле, что оно не будет законным образом расследовано. Будет. В конечном счете. Но оно не из разряда тех, которые можно раскрыть, отложить и перейти к другому. О нем не станешь вспоминать на досуге, оглядываясь назад и раздумывая о собственной карьере.
Это дело было из тех, которые губят, потрясают до основания и ломают навсегда, потому что… как могут люди творить такое?
А поскольку спрашивает Прия, которая лучше многих знает, что значит не быть в порядке, знает, что это нормально – не быть в порядке, он обдумывает, что можно сказать ей, а чего нельзя, и решает, что информация все равно попадет в новости, но делиться она ею не станет.
– Одна из выживших в Саду покончила с собой на прошлой неделе. – Эддисон слышит негромкий звук, не ответ, а реакцию, и продолжает: – Удивляться тут, в общем-то, нечему. Не в этом случае. Удивительно, скорее, то, что она не сделала это раньше.
– Семья?
– Она сломалась, когда еще была там. А семья доломала. Но с ней получается уже…
Она заканчивает за него:
– Трое. Три самоубийства менее чем за четыре месяца.