При всем отличии американской семьи Эмили Дикинсон от индийской семьи Ситарама Гаванде, в обоих случаях старики уповали на систему, которая легко решает проблему заботы о пожилых родственниках. Ни у родителей Эмили Дикинсон, ни у моего деда не было нужды откладывать деньги на дом престарелых или заказывать доставку горячих обедов на дом. Все понимали, что родители останутся жить у себя дома, а помогать им будет кто-то из детей, которых они вырастили. В современном же обществе старость и немощь перестали быть общей заботой нескольких поколений и превратились в нечто более или менее приватное, в нечто такое, что человек переживает в одиночестве или в обществе врачей в специальных учреждениях. Как так получилось? Почему старость Ситарама Гаванде превратилась в старость Алисы Хобсон?
Возможно, дело в том, что сама старость как таковая стала другой. В прошлом дотянуть до преклонных лет удавалось далеко не всем[10], и немногочисленные долгожители имели особую функцию в обществе – они были хранителями знаний, традиций и истории. Как правило, статус и авторитет главы рода сохранялись за ним до самой смерти. Во многих обществах старики не только требовали к себе уважения и подчинения, но также руководили священными обрядами и обладали реальной властью. Стариков настолько почитали, что многие старались казаться не моложе своих лет, а старше.
Люди всегда были склонны говорить неправду о своем возрасте. Демографы назвали это явление возрастной аккумуляцией и изобрели массу сложных методов исправления искажений, которые накапливаются при переписях в результате ложных ответов о возрасте. А еще они заметили, что в течение XVIII века в Европе и Соединенных Штатах вектор лжи изменился. Сегодня, называя свой возраст переписчику, люди обычно занижают цифру[11], но изучение переписей прошлого показывает, что раньше они старались прибавить себе лет. Каждый хотел стать старейшиной.
Но сегодня старость перестала быть редкостной драгоценностью. В 1790 году в Америке люди старше 65 лет составляли менее 2 % населения[12], сегодня их 14 %[13]. В Германии, Италии и Японии таких более 20 %[14]. Современный Китай – первая страна на Земле, где пожилых людей более 100 миллионов[15].
Понемногу уходит и представление о стариках как хранителях особых знаний и мудрости[16]: дело тут в развитии коммуникационных технологий – от письменности как таковой до интернета и так далее. Новые технологии породили новые профессии, которые требуют новых компетенций, а это еще сильнее обесценивает многолетний опыт и суждения, основанные на таком опыте. Когда-то, столкнувшись с трудным вопросом, мы шли за ответом к старикам, но сегодня обращаемся к Google, а если у нас какая-то проблема с компьютером, мы скорее попросим о помощи подростка, а не старейшину.
Однако главное даже не в этом: увеличение продолжительности жизни изменило отношения между стариками и молодежью[17]. Традиционно дожившие до преклонных лет родители служили жизненно необходимым источником стабильности, советов и экономической защиты для молодых семей, которые еще только прокладывали себе путь к благосостоянию. А поскольку землевладельцы тоже, как правило, сохраняли права собственности до самой смерти, то сын, оставшийся с родителями и пожертвовавший всем ради заботы о них, мог рассчитывать, что унаследует все домохозяйство – или, по крайней мере, большую его долю, чем его брат, покинувший отчий дом. Но когда ожидаемая продолжительность жизни родителей заметно возросла, возникла некоторая напряженность. Традиционная семейная система перестала быть источником стабильности для детей, и началась борьба за контроль над имуществом, финансами и за право принятия самых фундаментальных и жизненно важных решений.
И в самом деле, даже в семье моего деда Ситарама с ее традиционным укладом не обошлось без напряженности между поколениями. Можете себе представить, как чувствовали себя мои дядья, когда их отцу исполнилось сто лет и они сами уже были стариками, но так и не унаследовали землю и не добились экономической независимости. Я слышал, что в других семьях в нашей деревне между стариками и взрослыми детьми тоже вспыхивали ожесточенные ссоры из-за земли и денег. В последний год жизни мой дед крепко повздорил с сыном, моим дядей, в семье которого жил. Из-за чего возник спор, в точности неизвестно: то ли дядя принял какое-то важное деловое решение, не посоветовавшись с дедом, то ли дед любил спать с открытым окном, а все остальные – с закрытым. Так или иначе, на пике скандала – в зависимости от того, кто именно рассказывал историю, – Ситарам то ли в гневе сам хлопнул дверью и ушел из дома посреди ночи куда глаза глядят, то ли его просто выставили за дверь и заперли ее на замок. Дед каким-то образом доплелся до родственников, живших в нескольких милях от нас, и два месяца провел у них, наотрез отказываясь вернуться домой.
Глобализация экономики радикально изменила перспективы и возможности молодежи. Процветание целых стран зависит от того, готова ли их молодежь сбросить бремя ожиданий, возложенное на них родителями, и избрать собственный путь – жить и искать работу там, где они хотят, заниматься тем, чем они хотят, жениться на ком хотят. Именно так мой отец и проделал путь от деревни Ути до города Атенс, штате Огайо. Сначала он уехал из деревни в город – в университет в Нагпуре, потом отправился искать работу в Штаты. Когда он добился успеха, то стал посылать домой деньги – все больше и больше: на новые дома для отца, братьев и сестер, на то, чтобы провести в деревню водопровод и телефон, на строительство ирригационных систем, обеспечивавших урожай даже в те годы, когда выпадало мало дождей. Папа даже выстроил неподалеку сельскохозяйственный колледж, который назвал в честь своей матери. Однако он никогда не скрывал, что покинул родные места навсегда и уже не вернется.
Да, моего отца тревожило, как американцы обращаются со своими стариками, однако более традиционная старость, которую мог себе позволить мой дед, была возможна лишь потому, что братья и сестры отца, в отличие от него самого, не покинули отчий дом. Иногда мы ностальгически мечтаем о том, что хотели бы встретить старость так, как ее встретил мой дед. Но главная причина того, что у нас это не получается, состоит в том, что на самом деле мы этого не хотим. Историческая закономерность очевидна: как только у молодежи появились ресурсы и возможности отказаться от традиционного образа жизни, детей и след простыл.
Самое удивительное, что со временем, похоже, и сами старики перестали особенно сожалеть, что дети разъехались. Историки обнаружили, что уже в индустриальную эру пожилые люди, не испытывавшие экономических затруднений, совсем не возражали против того, чтобы их оставили в покое. Напротив, по мере роста экономики стал меняться паттерн распределения собственности. Если дети покидают дом и ищут новые возможности где-то далеко, их пожилые родители обнаруживают, что могут сдавать в аренду или даже продавать свою недвижимость, вместо того чтобы передавать ее детям. Растущие доходы, а позже и пенсионная система все чаще давали людям возможность делать сбережения и накапливать имущество, тем самым сохраняя экономический контроль над своей жизнью и в старости, без того, чтобы работать до самой смерти или полной потери трудоспособности. Начала формироваться радикальная концепция “жизни на пенсии”.
Ожидаемая продолжительность жизни, которая в 1900 году не достигала и 50 лет, к 1930-м годам благодаря устойчивому улучшению питания, здравоохранения и санитарно-гигиенических условий перевалила за 60[18]. При этом размер семьи сократился: если в середине XIX века в семье было в среднем семеро детей, то после 1900 года – около трех[19]. Средний возраст рождения последнего ребенка у женщины также снизился – от начала менопаузы до 30 лет и моложе[20]. В результате все больше матерей успевало дожить до зрелого возраста собственных детей. В начале XX века женщине в момент, когда ее младшему ребенку исполнялось 21, было в среднем 50 лет, а не 60 с лишним, как столетием раньше. У родителей впереди было еще много лет – никак не меньше десяти, – прежде чем их детям приходилось взять на себя заботу об их старости.
В результате родители жили и двигались дальше – как и их дети. При удачном стечении обстоятельств и дети, и родители рассматривали жизнь отдельно друг от друга как форму свободы. Если у родителей было достаточно средств, они избирали, по выражению социологов, “близость на расстоянии” (intimacy at a distance)[21]. В Америке начала XX века 60 % родителей старше 65-ти жили с одним из своих детей, к 1960-м годам эта доля сократилась до 25 %, а к 1975 году составляла уже меньше 15 %[22]. Эта закономерность наблюдается во всем мире[23]. Лишь 10 % европейцев старше 80 лет живут с детьми, при этом почти половина людей этого возраста – одинокие старики, уже потерявшие партнера[24]. Такой же радикальный сдвиг происходит и в Азии, где еще недавно сама мысль о том, что престарелых родителей можно бросить одних, считалась позором. Так думал и мой отец. Но и в Китае, и в Японии, и в Корее национальная статистика показывает, что процент стариков, которые живут одни, стремительно растет.
На самом деле это знак колоссального прогресса. В наши дни перед пожилыми людьми раскрывается масса новых возможностей. Делберт Уэбб, застройщик из Аризоны, в 1960-х годах ввел в обиход понятие “поселок для пенсионеров” (retirement community) – так Уэбб назвал поселок Сан-Сити (“Солнечный город”), который построил в пригороде Финикса: это было одно из первых поселений в мире, обязательным условием проживания в котором был преклонный возраст[25]. В свое время эта идея вызвала много споров. Большинство застройщиков были убеждены, что старики предпочтут возможность более тесно общаться со своими детьми. Однако Уэбб был не согласен. Он считал, что на закате дней никому не хочется жить так, как жил мой дед – чтобы под ногами все время путались младшие родственники. Сан-Сити воплощал альтернативное представление о том, как пожилые люди, по выражению Уэбба, будут проводить “годы досуга”. Там есть и поле для гольфа, и торговые улочки, и развлекательный центр – все нужное для того, чтобы человек на пенсии проводил свои дни в активном отдыхе, обедал в ресторанах и общался с такими же, как он сам. Подход Уэбба быстро завоевал популярность и в США, и в Южной Америке, и в Европе, и даже в Азии: поселки для пожилых людей повсеместно стали привычным явлением.
Но если человек не хотел перебираться в подобное место – как, например, не хотела Алиса Хобсон, – то он вполне мог остаться у себя дома и жить совершенно самостоятельно, так, как ему хочется. Этому можно только радоваться. Пожалуй, история еще не знала времен, когда старикам настолько хорошо жилось. Между поколениями произошел передел власти, причем совсем не такой, как иногда считают. Старики вовсе не утратили престижа и авторитета – скорее они ими просто поделились. Модернизация не подорвала статус старейшин. Она скорее подорвала статус семьи в целом. Она дала людям – и старым, и молодым – возможность вести образ жизни, в котором больше свободы и больше контроля над собственной жизнью, – а свобода предполагает и отказ от некоторых обязательств перед другими поколениями. Похоже, почитание старцев кануло в Лету, но не потому, что оно сменилось почитанием молодежи. Оно сменилось уважением к независимой личности.
Однако этот образ жизни оставляет нерешенной одну задачу. Наше уважение к независимости не учитывает реальность нашей жизни: рано или поздно независимость становится физически невозможной. Нас ждет либо немощь, либо тяжелая болезнь. Это так же неизбежно, как вечерний закат. И тогда возникает новый вопрос: если смыслом нашей жизни стала независимость, то что нам делать, когда мы уже не можем ее отстоять?
В 1992 году Алисе исполнилось восемьдесят два. Она была на диво крепкого здоровья. Ей пришлось смириться с необходимостью вставной челюсти и перенести операцию по удалению катаракты на обоих глазах. Вот и все. Она никогда ничем особенным не болела и даже не лежала в больнице. По-прежнему ходила на фитнес с подругой Полли, сама покупала продукты и сама вела хозяйство. Джим и Нэн предложили ей перестроить полуподвал в их доме и оборудовать там квартирку для нее. Возможно, там ей будет проще. Алиса и слышать об этом не хотела. Она не собиралась отказываться от независимости.
Но все понемногу менялось. Как-то Алиса отправилась с родными отдохнуть в горы – и однажды не пришла к обеду. Ее нашли в совершенно другом шале: она сидела там одна и удивлялась, куда же подевались все остальные. Мы еще никогда не видели ее в такой растерянности. В течение нескольких дней родственники не сводили с Алисы глаз, однако больше ничего неприятного не случилось. Мы решили забыть о происшествии.
Потом Нэн как-то зашла навестить Алису и заметила у нее на ноге большие черно-синие кровоподтеки. Неужели она упала? Поначалу Алиса упорно отнекивалась. Но потом призналась, что потеряла равновесие, когда спускалась по деревянной лестнице в подвал. Подумаешь, оступилась! С каждым может случиться, настаивала Алиса. Впредь она будет осторожнее.
Однако вскоре она упала снова, потом еще несколько раз. Она ничего не сломала, однако теперь родные забеспокоились всерьез. И тогда Джим поступил точно так же, как принято в большинстве современных семей. Он отправил Алису к врачу. Врач провел обследование. Оказалось, что у Алисы хрупкие кости, и врач прописал ей кальций. Немного изменил дозировку лекарств, которые Алиса и так уже принимала, и назначил кое-какие новые. Но на самом деле доктор понятия не имел, что делать. Задача, которую мы перед ним поставили, не имела однозначного решения. У Алисы явно уходила почва из-под ног. Ее подводила память. Дальше будет только хуже. Сохранить независимость надолго ей уже не удастся. Но врач не сказал нам, в какую сторону нам двигаться, и не дал никаких практических советов. Он даже не сказал, к чему нам стоит готовиться.
Глава 2
Когда все разваливается
Медицина и здравоохранение изменили траекторию нашей жизни[26]. На протяжении всей человеческой истории, вплоть до самого последнего времени, смерть ощущалась как нечто естественное, она всегда была рядом. Неважно, сколько тебе лет – пять или пятьдесят. Каждый день – как жребий, как бросок костей. Если бы надо было начертить схему здоровья, то у любого человека она выглядела бы так:
Жизнь и здоровье шли себе рука об руку – и все было прекрасно. Потом человека настигала болезнь, и наступал конец – будто крышка люка захлопнулась. Так было, например, с моей бабушкой Гопикабаи Гаванде: она была совершенно здорова вплоть до того самого дня, когда заболела малярией и умерла, не дожив и до тридцати. Так было и с Ричем Хобсоном: инфаркт в командировке – и конец.
С течением лет, поскольку медицина не стояла на месте, крышка, как правило, падала все позже и позже. Достижения санитарии и гигиены и другие шаги на пути к улучшению общественного здравоохранения резко сократили смертность от инфекционных болезней, особенно в раннем детстве, а прогресс клинической медицины значительно снизил смертность при родах и в результате различных травм. К середине XX века лишь четверо из ста человек в промышленно развитых странах не доживали до тридцати[27]. А в последующие десятилетия медицина нашла способы снизить смертность от сердечных приступов, респираторных заболеваний, инсультов и множества других недугов, подстерегающих человека в зрелом возрасте.
Все мы, конечно, рано или поздно от чего-нибудь умрем. Но даже при этом медицина все же отсрочит фатальный финал множества болезней. Больные с неизлечимыми формами рака, например, могут жить на удивление благополучно и довольно долго после постановки диагноза. Им назначают лечение. Симптомы удается контролировать. Они возвращаются к нормальной жизни. Хорошо себя чувствуют. Однако недуг все же прогрессирует – пусть его развитие и удается замедлить, – будто враг под покровом ночи постепенно захватывает укрепления по периметру ваших позиций. Рано или поздно рак даст о себе знать: объявится в легких, в мозге, в позвоночнике, как у Джозефа Лазароффа. И после этого состояние ухудшается относительно быстро, примерно так же, как это было и в прошлом. Смерть настигает нас позднее, но траектория остается прежней. Пройдет несколько месяцев или недель, и организм рухнет под натиском болезни.