176
Засранск, центр России. Много здесь, тьма имён, начиная с ничтожных: были здесь и цари-императоры, и подвижники «духа» (здесь Толстой продал рощу). Кем-то заявлено, что Россия не Запад, но, одновременно, не Восток она, – а как мост между ними или род базы, где бы коней сменить (самолёты заправить) да поохотиться (взять трофеи). Среднее. Никакое. Смутное. Русским нужен не ум, не знания (солженицынская «образóванщина»), не опыт. Нужен нам – «русский нрав», по Витте. Мы для всех нечто, склонное то в расчисленность, то в нирванность. Впали мы в качку с Запада на Восток и, путаясь, забрели в бардак, что нас травит «идеями». Но Засранск та среда, где все смыслы мрут! Вместо них брезжит истина.
177
Ради этого, что вокруг, жрал Адам плод познания? И вот в это я еду?! Господи, царствуй! власть Тебе! Но, возможно, и нет, не знаю. Я ведь не вопль ста тысяч. Даже и сотен. Даже десятков. Я лишь один воплю, а все счастливы, все покорствуют дважды два есть четыре. Я в одиночестве среди радостных! Только я дитё первородных грехов, отпрыск зла и добра! Ведь велено, чтоб от древа познания не вкушали; то есть не нам решать, в чём добро и в чём зло. Вдруг мнимое злым есть благо, а что добро – вдруг худо? Но, если счастливы все таким бытием, – что ж, рай вокруг и лишь я, кто отведал плод, маюсь? Так, что ли, Господи? Мне любить Твоих агнцев и не судить о них? Мне любить Твой мир?
178
«Змей хитрей зверей, коих создал Бог. И сказал змей жене: вправду ль Бог велел, что не ешьте ни от какого райского древа?
Та ему: все плоды нам, только от древа, что среди рая, Бог велел, что не ешьте и не касайтесь, ибо умрёте.
Рек змей: налгал Бог, вы не умрёте; но, как съедите, станете боги, знающие добро и зло» (Быт. 3, 1—5).
179
Что за мораль в раю? Не касайся древа «познанья зла и добра», – что значит не создавай мораль. Так велел нам Творец, постигший: наши законы будут от ложного, а не Божьего понимания «зла» с «добром».
Человек не послушал. И вместо Бога выбрал «добро». До той поры было Сущее, Безъизъянность, то есть «добро зелó», – впредь возникли вещи с изъяном, «нужное» и «ненужное». Человек стал раб мóроков своих домыслов. И теперь говоришь ему: мы живём в состоянии первородных грехов, фальшиво. Он отвечает: как жить без этики? Но не спросит: как жить без Бога?
180
«Эмансипация, поскольку её желают и поощряют женщины (а не только тупицы рода мужского), служит симптомом растущего таянья, угасанья женственных сил». Ф. Ницше.
181
«Мы бессмертны, ибо совокупляемся». Л. Толстой.
182
Я – персонифицированная грусть по раю.
183
Я был подросток. Чувственность мучила. Но вот тайны тайн я не знал. Всяк понял бы, чтó к чему. Я ж был туп. Однозначный зов эроса заглушался особенным чувством к женщине. Странным образом, но во мне подсознательно и безóбразно жила память, что, мол, эдем загнан в женщину и сквернить его стыдно. Опыт я черпал в некоей книжке и в туалете, что был на улице. Шесть мест мужских, шесть – женских. Здесь буква «М», там – «Ж». Это очень, очень дразнило; плюс интерьер в картинках. Тайны, так сказать, воплощались в семантике: «хочу тр@хаться» или «@й/@зда – с одного гнезда». Я дивился, что туалет – раздельный. Как, испражнения разделялись? Что, пищевые продукты, всякие каши, переварившись, делались разными, и одни несут их в блок «М», а другие в блок «Ж»? Пища в женщине не подобна пище в мужчине? Но это глупо. Знать, сексуальный раскол искусствен? или постыден? Как убрать стены и в туалетах, но и везде?.. Плюс дырки – дырки в уборных. С женского края их затыкали. Я помню надпись: «Я сюда вп@хивал»… Этот пыл просвещал меня; севши в смежной кабинке, я дожидался, чтоб вошла женщина… Вдруг застенное слилось с Женственным, с Вечным Женственным всей вселенной, коей я объявил себя, тем что сунул часть плоти в эту вот дырку, и вдруг постиг искусственность, то есть феноменальность – ментальность – секса. Женщина – в мозге; строй его создал женские груди и всё, что ниже. Кстати нас учат с неких пор сдерживать и, напротив, будить страсть мыслью. Впих плоти в дырку ― в лад выражению, что М «трахает всё, что движется». Жизнь «затрахана» и ободрана им, как чучело. Надо всем вспухнул фаллос, и только женское в силах сбить его.
184
Разум – иудео-христианский логос.
185
Женщины и монахи
186
Блистательно насобачились шельмы, влезшие в интернеты после кочевий по СПА-салонам, «тренингам мысли», «лайф-коучингам», «пси-практикам» и духовным чертогам вроде «Дом-2» и «Пойми меня»! Насобачились в пошлых рецептах «тюнинга личности», «психо-эго» и «роста духа». Массы «психологов», то гламурных в мини и топлесс, то респектабельных, чуть не РАН-ского вида, мигом научат правильно мыслить, преобразят нас.
Шельмы не знают, как мысль рождается в муках при вивисекциях самоё себя и вопит диким голосом. Не умея так мыслить, – вряд ли и мысля выше кишечника, – шельмы тужатся бодрым тресканьем, в стиле сплетен о тряпках, дать путь спасения. «Мы изменим вас к лучшему, – блеют шельмы. – Надо лишь останавливать, пусть на миг всего, мысли, и увеличивать остановку больше и больше. Вы приходите, мы вас научим».
Шельм славит ветреный био-слой, болтающий о полезности остановки мышления. Это знак, до чего дошли алчбы стать вдруг «духовными», понаслушавшись куриц, квохчущих в ярких модных гнездилищах и коммерческих торжищах далеко от кровавых битв за престиж Человека, там, где нас тщетно ждут изнемогшие и израненные титаны.
187
Нас всех отметила роковая печать: нас строят на общепризнанном и на логике, омертвелой и чёрствой, – дабы все поняли. Непонятное давится. Чтоб стать понятым, мы заискиваем перед логикой и моралью, чтоб не казаться глупым, смешным, нелепым; мы церемонимся ради личностной и общественной этики, опасаясь быть искренним, чтоб не быть осуждённым и не остаться в конце концов в одиночестве, словно пария. Но ведь хочется – часто! чаще, чем кажется! – сделать то, чего требует вольная и бегущая рамок сущность.
Всё хаотично, если живое.
Истина есть живая и не желает быть пойманной и пришпиленной к стенду.
Смотришь кино, чтоб найти ответ. Слушаешь споры, дабы внять смыслам, или читаешь… Но – там всё мёртвое. Там понятное, чтоб прочло его множество, – ради денег и славы автора. Общепринятое корыстно. Ведь даже Ницше, выкрикнув про слом ценностей, вдруг притих перед данностью и внушал «любить рок». Достоевский, выведший, что пусть мир падёт, только б лично ему беспрепятственно чай пить, оговорился: мысль, мол, «подпольная». И Христос рек: «Боже, что Ты забыл Меня?» (Марк, 15, 34) – на кресте, став из Бога жалкою жертвой.
Логике и морали нужно быть новыми. Самым острым должен быть стыд за рай, что брошен, за первородное преступление. Если съешь с древа знания зла-добра, то умрёшь, заявил Бог. Мы всё же съели и потеряли рай. То есть умерли.
С нас поэтому спрос: для чего познавать зло с добром, если это смертельно? Этика множит горести мира. Этика – для самой себя. Это мать трафаретных, несуществующих; все нотации пишутся усреднённому «человеку вообще», «Das Man», или «всемству», – так что в нас чувство, что всё изложенное мы знаем, и убеждённость, что всё написано о статистике и цифири, не о реальной жизни живого.
Цифры и формулы, дважды два есть четыре – это мужской мир, патриархатный. «Зло» с «добром» – предикаты мужского. Женское, райское, есть иное. Случка с животным, взять мораль рая, столь же ужасна и аморальна, как случка с женщиной. Фаллос в грáффити на стене коробит – а между ног, что, радует? Если вдуматься, всё мужское «добро» есть «зло» по Богу. Женское топчут, дабы в разделах типа «Знакомства» дать сущность женщин как нумерованных, годных к купле и сбыту кукол.
Главное прячут. Главное – чтó внутри нас и чтó не съедено смыслами и культурой. Нам нужно жить – не быть. А для этого возлюбить нужно истину, но не то как устроено: «Вас имели, имеют, будут иметь», или, как наставлял де Сад: «Девы, тр@хайтесь! Вы к сему рождены». Не взвоем: «Милый, целуй меня! Полони меня страстью!» – но да вольём в себя мир по слову: «Длань, что ласкала, в кровь включена».
188
Вдруг впало мне, что, казня порок, Бог даёт его легионами текстов Библии, а про рай Свой, Царствие Божие, куда кличет всех, – ничего, кроме призраков в белом. Что же, рай – морок?
189
Ищешь смысл жизни, кружишься в сложностях и терзаешься, рыща главное. Но, взяв библию и прочтя патриархов, мудрых, почтенных, даденных образцом, вдруг видишь, чем заменён рай, чтó стало ценностью. Вот она:
«Появился Аврам в Египет, и там увидели, что она (его Сара, жена) красивая; нахвалили её фараону и взяли в дом его. А Авраму доходно; был ему за жену скот, челядь и лошаки с верблюды» (Быт. 12, 14—16) … «Стал Аврам пребогат скотом, серебром, да и золотом» (Быт. 13, 2).
Ради этого и пропал рай: ради вещей, на кои мы променяли Жизнь. Сара – правнучка Евы (Жизни). Стало быть, вновь Аврам заложил её, как когда-то Адам?
190
Раз общество, следуя нормам, стало дурдомом, надо держаться правил дурдома, чтоб сталось общество.
191
Бах и западная экстравертность. Гульд играл Генделя… Телеман, Рейнкен, Гендель жили в эпоху Баха и были в славе. Бах же был неизвестен. Как так, что и поныне есть, кто равняет их, безусловно талантливых, но довольно банальных, с Бахом? В чём корень славы этих счастливцев?
Западный экстравертный тип значит (Юнг), что субъект сфокусирован на объектах вовне его. Этот тип призван считывать вещность мира, анализировать, управлять ею и оформлять её. Потому всё (и музыка) принимается им как вещь, что, в качестве вещи, быть должна безупречной, сколько возможно, утилитарной. Он ждёт от духа – вещи прежде всего, поделки. Ведь экстравертный тип мысли целью имеет лишь препарировать сложность в «ясность», сходно в «отчётливость», пояснил Декарт. Вещь должна предстать вырванной из причудливой ткани жизни в качестве чёткой, симплифицированной объектности. Западный экстравертный тип и от музыки ждёт несложности, простоватости как пригодности к потреблению; то есть ждёт сфабрикованной, состоявшейся вещи с полностью порванной кровнородственной связью с голосом Бога, эхо Которого привносило бы Сущность в строй звукорядов. Вектор на тайну и трансцендентное должен быть исключён.
Что Гендель, Телеман, Рейнкен? Ладная музыка, позитивная в каждой ноте, внятная в каждом такте, самодостаточная, как бочка, скачущая вниз с горки с грохотом, пребравурная «Аллилуйя». Это есть автономная и досказанно-ясная, безупречных форм музыка до того, что бери её как лопату да ею землю рой; музыка, при всей псевдо-патетике, плотская, без взывания к высшему. С нею вмиг разберёшься, с музыкой без двойного дна.
Не то Бах. Его музыка странной формы, столь абсолютной, что её алгебра, перманентно творящая пик шлифованных точных формул к горним прозрениям, на каком-то этапе вдруг демонстрирует невозможность строительства себя логикой и всем навыком рода людского; музыка, что на грани отчаянья отдаётся Божьим Велениям. Да, Бах понял: логикой с формой Богу не молятся. Его музыка силится вторить истине. Каждый такт есть вопрос прочим тактам; меньше всего они внятны и однозначны. Музыке Баха стыдно быть штучным неким объектом, с коим всё ясно, что как бы сам собой, вроде клавиши. Она связана с Богом сотнями, миллионами нитей, тоже звучащих. Музыка Баха думать не думает отчленяться от Бога, делаться вещью некого мастера; каждый звук возбуждает гуд Универсума. Это – голос Вселенной, кой не разложишь на нотоносце. Музыка Баха – выход из разума и привычной перцепции, доведённых до крайности, за какой дышит истина. Она спекторна, многомерна, антиномична; контрадикторность же – свойство истины.
Экстравертный тип, разлагающий жизнь в понятия, получал в Бахе, собственно, не продукцию, подтверждавшую дух культуры Европы и выступавшую образцом её, но саму целокупную совершенную Жизнь – оттого и терялся, порская к ясностям вроде Генделя.
В разум, сдавленный Сциллой «зла» и Харибдой «добра», не вмещался баховский океан.
192
О Западе и Востоке. «Запад в конвульсиях, а Восток – раб судьбы. Запад жадно грызёт Плод Познания и не может насытится; в то же время Востоку этот плод вчуже. Запад увлёкся организацией, а Восток – организмом. Запад отчаянно занят внешним, психика давится; а Восток холит душу, внешнее чахнет. Но отчего так? Чтя человека, Запад слеп к Богу; ну, а Восток, чтя Бога, слеп к человеку». Св. Николай Сербский (1881 – 1956).
193
Музыка мне преддверие. Не слова – речь Бога. Музыка, упредившая смысл, – речь Бога; в ней ритм истины. То, что сброд портит музыку, чтоб излить себя и к наживе, это опасно. Я весь в предчувствии, что, случись ещё в музыке муть поднять, – смерть нам. Сгинут пусть дискурсы и науки, веры исчезнут – ею спасёмся. Лучше треск трактора с крошевным дребезжанием, с хрипотой карбюратора, с громким треском глушителя, чем попса. Райский змей на словах налгал, а в попсе сама жизнь лжёт именно чем нельзя лгать – сущностью. Мы и так смотрим, слышим не жизнь. Мы отторгли жизнь. Жизнь чужда нам в той степени, что нам страшно общаться с ней. Нам она, жизнь, во вред, мы к ней входим в скафандрах; мы ей враги впредь – иноприродные. Жизнь закончилась, мы близ смерти. Если что и живое – музыка.
194
* * *
195
Половые основы мира. Есть моралисты. Род людской будет лучше, мнят они, если мы будем нравственней. Так, во Франции поднялась борьба против геев в части их браков. То есть дотоле Франция развивалась ладно, но, как позволила геям браки, стала над пропастью? А Германии и Норвегии, где суды прекращают слушанья по инцестам, значит, вообще конец? Кстати, доводов у защитников нравов в области секса нет, кроме, дескать, «естественных половых различий».
Но ведь в природе тьма дел лесбийских, гейских, инцестных, прочих перверсных. Что, человечество род особый и опирается на рацеи? Верящим в эти рацеи следует вспомнить лишь, как сожравший плод знания зла с добром, – ставший видеть по-своему, извращённо, – пращур Адам «познал Еву», проще же, изнасиловал: телом, мыслью, духовно. После чего рай и стал кривым, неестественным, что отметили аввы церкви.