– Пара откликается! – заметил бандурист.
– О, эти птицы пречуткие! – отвечал пан Кныш, усаживаясь в челнок. – Садись, дивчина, – прибавил он, обращаясь к Марусе и протягивая ей руку.
– Где другое весло? – спросил бандурист, впрыгивая так легко и ловко в челнок, что челнок даже не покачнулся.
– В челноке, на дне. Отчаливай!
Челнок быстро соскользнул на воду и понесся по темному Днепру.
XVIII
Очень хорошо плыть по большой реке в летнюю теплую ночь!
Звезды горят над вами и звезды горят под вами, сверху плывет месяц и снизу плывет месяц.
«Вот там берега!» – думаете вы, всматриваясь в темные линии. Вот там непременно растет сосна, потому что сильно вдруг потянуло оттуда смолистым запахом, а вот там, наверно, пропасть цветов, потому что порыв теплого ветра словно кинул вам в лицо целый, только что сорванный, обрызганный ночною росою букет.
– Ну, что нового? – спросил бандурист.
– Немного, – ответил пан Кныш, работая веслом.
– А как немного?
– Да так, что и малому дитяти двумя пальченятами захватить нечего.
– Что ж, он дома?
– Дома, каплунов жарит, прожорливых гостей ждет.
– Уж коли каплунов жарит, значит, что-нибудь порешил: даром тратиться не будет, не такой хозяин!
– Кто его разберет, что он замышляет, у него гадок, як у пса стежок! [14]
– Ну, да уж в святое место не забежит; разве что нечаянно.
– Разумеется. А тот?
– Э! кабы все такие были, как тот, так еще бы можно людям на свете жить. Тот человек. У того душа, как пойдет на небо коржи с маком есть, так не станет жаловаться, что в пне жила!
– Написал?
– Написал. А не легко было ему написать! Так его всего и поводило, как бересту в огне.
– Половина дела сделана, и за то спасибо Богу. Этот охотник-таки водит…
– Может, со мной немного кругов обойдет; я такой карась, что трепетывался на удочке… Маруся, изморилась, а? Легла бы ты да отдохнула, а? А я бы сказку сказывал.
– Это дело, – заметил Кныш.
– Я не хочу спать, я посижу, – начала было Маруся.
Но две сильные, ловкие руки в одно мгновенье, одним махом, разостлали по дну лодки толстую суконную свиту, приподняли Марусю и бережно положили на это ложе.
– А я буду сказку сказывать, – повторил сечевик.
– У, роскошь! – сказал Кныш. – Беда моя, что у меня всего-навсего два уха: кабы мог, я бы еще десятка два взаймы взял и всеми бы слушал.
– Жил-был козак, – начал сечевик, – козак добрый, благочестивый, да только дурень. Он с виду-то и ничего, и с первых слов ничего, а чуть зачерпни его поглубже, так такая уж там дуровина, что другие умные козаки пьянели от нее, как от какого поганого зелья. Вот и задумал этот козак строить себе хату. И говорит он жене:
– Ну, жена, удивлю ж я тебя: такую хату выстрою, какой еще не бывало на свете. И строить я ее стану не так, как люди.
– А как же? – спрашивает жена.
Он моргнул этак глазом: дескать, не на такого напала, не проговорюсь! – засмеялся и пошел в лес руб…
– Поглядите, – вдруг вскрикнула тихонько Маруся, – поглядите!
И указала вперед, вправо.
Но Кныш, сидевший лицом туда, давно уже слегка щурил свои сокольи глаза, как бы всматриваясь и распознавая знакомые предметы.
Сечевик, при возгласе Маруси, не шелохнулся, а только спросил Кныша:
– Что там?
– Они, – отвечал Кныш.
Река в этом месте значительно суживалась, и челнок плыл почти у самого правого берега.
На песчаной косе, как бы серебряной лентой входившей в темные, сверкающие звездами, воды, стояли два человека, в свитах и высоких шапках, и, казалось, поджидали плывущий челнок.
Хотя до песчаной косы оставалось еще, по крайней мере, добрых четверть версты, но стоящие на ней так ясно и отчетливо вырисовывались в воздухе, что Маруся без труда узнала знакомые фигуры Семена Ворошила и Андрия Крука.
Чем ближе подплывал челнок к песчаной косе, тем яснее можно было различить, что поджидающие кого-то козаки невеселы.
Андрий Крук стоял, опершись на свою дубинку, и в мрачном безмолвии глядел, не спуская глаз, на приближающийся челнок; Семен Ворошило о чем-то, по-видимому, рассуждал нерадостном, и левая рука его беспрестанно делала такие жесты, какими, обыкновенно, смертные выражают свою раздражительность, говоря об обманувших их надеждах, приятелях или врагах.
Когда челнок коснулся носом отмели, оба козака сняли шапки и проговорили:
– Будьте здоровы!
– Будьте здоровы! – отвечали Кныш и сечевик. Они посмотрели несколько мгновений друг на друга. Лица сечевика и Кныша были спокойны, глаза их внимательно были устремлены на обоих козаков, и только.
Лица козаков были заметно угрюмы, а глаза не то, чтобы избегали встречи с приплывшими приятелями, но как-то или разбегались, или прятались под нахмуренные брови.
– Челнок-то вот сюда бы, к этой сторонке, – угрюмо проговорил Семен Ворошило.
И с этими словами усердно принялся помогать Кнышу тащить челнок.
– Маруся, – сказал Андрий Крук, вынимая из-за пазухи узелок, – вот мать тебе прислала.
И он подал ей посылку.
– Спасибо, – ответила Маруся, – что они там? Все здоровы?
– Все здоровы. И ничего, все сошло благополучно.
– А мне гостинца никакого не будет? – спросил сечевик. – Коли принесли, то, будьте ласковы, дайте, а коли нет, то так и скажите.
– Были мы всюду, – начал Андрий Крук, – да не так-то все делается, как…
– Мы, ходячи вокруг тех ледачих полупанков, пару чобот стоптали, – подхватил Семен Ворошило. – Сказано: не так и сами паны, как те полупанки!
Челнок был уже на песке, и теперь все четверо стояли друг против друга.
– Так дело не выгорело? – спросил сечевик.
– Оно не то, чтобы совсем не выгорело, и не то, чтобы выгорело, – ответил Семен Ворошило.
– Да вы видели Самуся?
– Нет, Самуся не видали.
– Отчего?
– Да мы ждали его, а он не пришел.
– Отчего же вы сами к нему не пошли?
– Да мы и думали было пойти, а потом рассудили, что его не застанешь, потому он, сказывали, в Киев уехал.
– Так сходка без него была?
– Без него.
– Такую сходку и сходкой срам назвать, – сказал Андрий Крук. – Пришли семь баб да сказали семь рад, а другие сели на колоды, поговорили про пригоды, табаку понюхали, рады послухали, да и до дому пошли!
– На чем же порешили?
– А ни на чем не порешили. Подумаем, говорят; еще надо, говорят, подумать.
– А долго будут думать?
– В ту субботу опять рада сберется.
– Ну, так вот что, панове козацтво: вы, не дожидаючи этой субботней рады, потрудите свои шановные ноги, обойдите кого следует и скажите, что коли к положенному сроку не будет все в исправности, так дело пропадет. А коли теперь дело пропадет, так пусть уж на нас не рассчитывают.
Ни Андрий Крук, ни Семен Ворошило ничего на это не ответили, может, потому, что в эту самую минуту начали раскуривать свои трубки.
Трубки, впрочем, как-то дольше обыкновенного раскуривались.
Наконец, когда уже дым пошел клубом, Семен Ворошило проговорил:
– Оно бы, может, и лучше, кабы пообождать вестей от Бруя и от Попика… Может, оно бы надежней… Уж больше ждали… Уж можно бы еще подождать малую толику…
– Да, оно точно бывает, что поспешишь, да людей только насмешишь, – заметил Андрий Крук, застилая себя целым облаком дыма.
– Скорые-то дела под лавкой лежат, – прибавил Семен Ворошило.
– Оно, разумеется, всякое бывает, – ответил сечевик.
– Кабы тогда не послушались вашего первохода, да не поспешили, так вот теперь бы, может, и не попались в дурни, – сказал Андрий Крук.
– А по моему глупому разуму, так вы потому-то и попались, как вы сказываете, в неразумные, что вы и тогда выбирались, как панычи за море утят стрелять.
Пока происходил этот разговор, Кныш, не теряя ни слова из него, набрал сухого очерету, зажег костер и мгновенно устроил все, необходимое для варева кулеша.
Несколько минут длилось молчание.
Потом сечевик, со своим обычным спокойствием, спросил:
– Так на чем же вы порешите, панове козацтво? Снесете вы мой поклон кому надо или нет?
– Да отчего ж, это можно, – ответил Андрий Крук.
– Это можно, – повторил Семен Ворошило.
– Только вот что, – сказал Андрий Крук, – напрасно вы так погоняете…
– Пане Андрий, – ответил сечевик, – нам с вами, надо полагать, не сговориться. У меня, как у той завзятой жинки, что муж ее топил, да не научил, все будет стрижено, а не брито. Киньте вы меня в днепровскую пучину, а я, как пойду ко дну, еще покажу вам пальцами ножницы.
– Горе да и только! – проговорил, как бы про себя, Семен Ворошило.
– А что, скоро кулешом угостишь? – спросил сечевик Кныша.
– Закипает. Садитесь да берите ложки. Все уселись вокруг котелка.
– Что, Маруся, такая старая сидишь? – спросил сечевик.
– Изморилась, должно быть, – сказал Андрий Крук.
– Нет, – ответила Маруся, – я не изморилась.
– Заскучала по своим, – сказал Семен Ворошило.
– Нет, – ответила Маруся, – я не скучаю.
Глаза ее, однако, были с тревогой и тоской обращены на сечевика.
– А вот я ее развеселю, попробую, – сказал сечевик. – Хочешь, Маруся, я тебе еще сказку расскажу, а? Хочешь?
– Хочу, – ответила Маруся.
– Ну, слушай. Я тебе расскажу, как рак по воду ходил! Жил был рак. Отличный рак. И случилось так, что вся вода пересохла около его хаты, и надо, хоть умирай, добыть воды.
Вот рак сидит и говорит:
– Кого послать по воду? Кого послать по воду?
– Милости просим, кулеш готов, – провозгласил Кныш.
Все принялись за ужин.
– Такой кулеш, друже, что хоть бы и турецкой царице, так и она бы с пальчиками его съела, – сказал сечевик, откидывая усы за уши.
– Добрый кулеш, – подтвердил Андрий Крук.
– Коли угодил вам, панове, значит, доля еще служит, – сказал Кныш.
– Ну, вот долго этак рак думал, – рассказывал сечевик, – кого бы это по воду ему послать, и все никого не подыскивал: тот, думал он, дороги не знает, а вот этот хоть и знает, да ненадежен, один, не женат, так, пожалуй, застрянет где на дороге, другой в церковь редко ходит, так кто его знает, как с ним и связываться, пятый малосилен, у десятого ветер в голове, куда ни кинь – все клин.
– Пойду сам! – порешил рак. Взял посудину и пошел.
Шел, шел, шел… Идет и все кипятится:
– Чего это я так бегу! Эх, сбили меня с толку вражие приятели! Не будет проку!
– Кабы в этот кулеш да еще перцу! – сказал Семен Ворошило.
– Хорошо бы перцу! – согласился Андрий Крук.
– И ходил рак семь лет по воду, – продолжал сечевик, – на восьмой год пришел, стал перелезать через хатний порог и разлил.
– Э, горемыка! – сказал Кныш. Разлил да и говорит:
– Вот так черт скорую работу берет!
Маруся рассмеялась, Кныш тоже, но Андрий Крук и Семен Ворошило сидели так чинно, как сидят только просватанные поповны.
– Эге! месяц-то уж куда забрался! – сказал Кныш. – Пора.
Все встали.
– Такое, значит, последнее ваше слово? – спросил Андрий Крук сечевика.
– Такое.
– Пока прощайте.
– Счастливо.
– А коли что там у нас порешат, кому весть подавать?
– А вот Кнышу.
– Хорошо. Счастливо.
– Спасибо.
Челнок быстро отчалил, понесся снова по темному Днепру, и песчаная отмель с черными фигурами и угасавшим костром скоро скрылась из виду.
XIX
Через три дня после описанного плаванья по Днепру было воскресенье, и в городе Гадяче глухо гудели старые колокола, призывая жителей к заутрени.
Чуть только светало, и город Гадяч со всеми своими узенькими улицами, низенькими постройками и густыми садиками точно, казалось, повит дымкой. Даже фигуры, стекавшиеся со всех сторон к собору, и те представлялись как бы укутанными в дымку.
Впрочем, невзирая на эту предрассветную мглу, все-таки очень легко было распознать и по походке, и по всей манере держаться, что здесь, по большей части, люди ратные.
Накануне шел дождь, теперь в воздухе была влажность и повсюду тишина величайшая.
Такая тишина, что издали были слышны шаги по мокрым улицам и переулкам; нога, ступившая неосторожно в лужу, производила звонкий всплеск, и капли, скатывавшиеся с садовой листвы, капали так явственно, что их можно было считать.
На церковной паперти, чрезвычайно походившей на садик, потому что тут не только цвела калина, черемуха, бузина, шиповник, розаны, кизильник, белые, желтые и розовые акации, но в изобилии росли яблони, груши, сливы, вишни, черешни, а сочная, бархатистая, мягкая трава пестрела всевозможными садовыми цветами и зельями, собралось уже порядочное количество православных и в ожидании заутрени толковали про разные житейские дела.
Знакомый читателям бандурист с своею поводыркой тоже был тут. Он сидел на нижней ступеньке церковного крыльца и поучительным, несколько протяжным голосом рассказывал помещавшимся около него повыше и пониже на ступеньках и стоявшим перед ним полукругом козакам и козачкам, как и какие мытарства должна проходить душа для того, чтобы попасть в царство небесное.
Закончив сказание о последнем мытарстве глубоким вздохом, которому завторила большая часть слушателей, бандурист погрузился на несколько минут в благочестивые размышления и задумчиво поводил глазами по начинающим понемногу выступать из мрака окружающим предметам.
Всеобщее безмолвие было прервано двумя подошедшими молодыми козаками, отличавшимися необычайно длинными усами, необычайно тонким и гибким станом и какою-то особою щеголеватостью и развязностью, которая приобретается частым участием в многочисленных собраниях, больших пирах и всяких таких парадах.
– Здравствуйте! – сказали козаки и так ловко сбросили и снова накинули шапки, словно этим только и занимались всю свою жизнь.
– А что, пан гетман будет? – спросило хором несколько голосов.
– Будет, – отвечали козаки.
Эти слова, сказанные звучными и громкими голосами, как бы пробудили бандуриста из благочестивой задумчивости, и он, как бы с сожалением оставляя горний мир, где витал мыслию, счел долгом своим снизойти к интересам прочих смертных.
– Поглядят и мои очи на ясного пана гетмана, – сказал он.
– И гетманша будет? – спросила вертлявая, маленькая, кругленькая, похожая на узелок, молодица.
– И гетманша будет, – ответили козаки.
– А братчиха?
– Надо думать, и братчиха будет.
– А это какая же такая братчиха? – спросил бандурист.
– Гетманского братчика жинка, – ответило несколько голосов, – Мефодиевна.
– Мефодиевна? – повторил бандурист. – В наших краях ничего про нее и не слышно. Что ж она в милости, что ль, у пана гетмана?
– Еще бы не в милости! – ответила узелкоподобная молодица. – Она только бровью поведет, так все сейчас по ее делается!
– Так в большой милости? Бывает, дает Господь Бог такое счастье людям! – заметил бандурист, – бывает!
– Да что это вы толкуете: «в милости, в милости!» – отозвался старый, седовласый старик, у которого глаза сверкали из-под косматых бровей, как ярко освещенные окошки из-под взъерошенной соломенной кровли. – Она такая, что милостей ничьих не просит. Вы поглядите только на нее: пряма, как стрела; видно, что отроду ни разу ни перед чем спины не гнула и головы не клонила!
– Что ж, горда? – спросил бандурист. – Приступу к ней нет?
И тут же прибавил нравоучительным тоном:
– Гордость – грех. Человек гордый, что пузырь водный: сегодня вздулся, а завтра лопнул!
– Какое, приступу нет! – возразила какая-то старуха, высокая, прямая, с блестящими, как черные алмазы, глазами, – да она словно палючая искра, где ни появится, куда ни попадет, так все вокруг нее и вспыхивает!
– Подожгла и пана гетмана? – спросил бандурист, снисходительно переходя из нравоучительного, для обыкновенных слабых смертных несколько стеснительного, тона в шуточный.