Что происходило потом, Эвелина не помнила вовсе. Только среди ночи на пороге её кухни вновь показалась милиция в сопровождении целой делегации соседей.
Женщина будто бы очнулась, увидав знакомых людей, и с удивлением для самой себя обнаружила на кухонном столе пустую бутылку водки и гранёный стакан. В следующий момент она поняла, что вновь пела и, наверное, взбудоражила своим голосом отдыхавших после трудового дня жильцов дома.
Милиционеры молчали. Молчали все.
Странный озноб неожиданно потряс судорогой плечи Эвелины, и она наконец разрыдалась в голос.
Глава 3
– Не дури, девка, ты что надумала? – пытался вразумить Копейкину начальник железнодорожной дистанции Фурман Лука Лукич. – Ведь всю свою жизнь на дороге! Тебе ж до полной выслуги только два с половиной года осталось!
Эвелина упрямо молчала, уставившись в пол. Она уже всё для себя решила и вступать с начальством в бессмысленные переговоры не намеривалась.
– На вот, забери своё заявление! – в очередной раз протянул ей помятую бумагу, неоднократно переходившую из рук в руки, железнодорожный начальник.
Листок безжизненно повис в воздухе: Эвелина даже не взглянула в сторону пожилого человека.
– Эвелина, ты ж без мужика, одна с сыном горбатишься! – по-отечески высказал последний свой аргумент Лука Лукич.
– Сын мой уже вырос, в армии отслужил и вернулся. И теперь отвечает сам за свои поступки. Взрослый он, и мамка ему теперь без надобности, – нехотя, с трудом разлепив губы, то ли сообщила, то ли пожаловалась Копейкина.
«Не отступит!» – понял начальник, бросил заявление на стол и отвернулся к окну.
За стеклом кабинета сгущались синие сумерки, расцвеченные огнями железной дороги. Двое путевых обходчиков болтали у стрелки, да где-то со стороны депо посвистывал, выпуская белый дымок, невидимый локомотив.
Фурман медленно закурил папиросу и, выпустив дым, замахал правой рукой, отгоняя его от молча сидевшей женщины. Затем повернулся к столу, одним росчерком подписал заявление и протянул документ подчинённой:
– Если надумаешь вернуться, приходи. Возьму! – просто сказал он, не глядя на Копейкину.
– Спасибо, Лука Лукич!
***
– А вы кем ему будете? – спросила женщина – милицейский старшина в окошечке Управления исполнения наказания суровым голосом. – Мать, сестра или родная тётка?
В маленькой квадратной комнате было душно от большого числа людей, молча ожидавших своей очереди у единственного окна для приёма посетителей.
– Да я не… – запнулась Эвелина, не зная, что ответить.
– Вы, женщина, толком говорите, не задерживайте очередь! – строго посмотрела на неё женщина-милиционер.
В очереди послышался недовольный глухой ропот.
– Да он из-за меня в колонию попал! – выпалила Копейкина, почти крикнула.
– А вы не кричите тут! Я вас и так хорошо слышу. Мы потерпевшим про заключённых никаких сведений не даём. Проходите, женщина, не задерживайте! Кто там следующий?!
***
Эвелина стояла у квартиры № 17, не решаясь постучать в дверь. Её сердце готово было вырваться из груди. Наконец, уняв волнение и взяв себя в руки, она решительно постучала по дверному косяку.
Шаркающие шаги за дверью приближались, и женщина почувствовала, как пылают её щёки и ускоряет свой ход сердце.
– А, это ты?! Засадила парня в тюрьму и ещё сюда притащилась, бесстыжие твои глаза! – На пороге стояла тётка Петра. Она была совершенно пьяна.
– Куда его отправили, Анна Семёновна? Мне, как не родственнице, не говорят.
– А тебе-то что?! Мало того, что ты наделала, что ли? Или решила грехи замолить? – Пьяная, чтобы не упасть, схватилась за притолоку. Её губы злобно вытянулись дудочкой. – Уходи отсюдова, Иуда!
Копейкина расстегнула сумку и достала оттуда бутылку водки «Столичная». Это был последний аргумент.
– Ишь ты, – удивилась Анна Семёновна, – шикарно живёшь! – Она заворожённо, словно под гипнозом, уставилась на бутылку дорогой водки.
– Так куда отправили Петра? – вновь повторила свой вопрос Эвелина, держа в руке бутылку за горлышко. Она уже успела взять себя в руки.
– В колонии он, воспитательной, под Кировоградом.
– Это где? – сразу не уловила Копейкина.
– Где-то в Свердловской области, – уточнила пьяная женщина, не в силах отвести свой взгляд от полной бутылки водки. – А там уж хрен его знает, точно где! – смачно добавила она.
Копейкина молча протянула ей «Столичную».
***
– Опоздали вы, гражданка, – пожал плечами офицер-воспитатель отряда, сочувственно глядя на потную, уставшую женщину с сумками в руках. – Пробыл он здесь около трёх месяцев, пока не исполнилось парню восемнадцать лет. А как исполнилось, так и перевели его. По Положению всех совершеннолетних переводят в исправительные колонии.
– Где же мне его искать-то теперь? Ну скажите, пожалуйста! – взмолилась Эвелина, готовая расплакаться. – Ну, хотите, я на колени встану?!
Копейкина поставила сумки и приготовилась выполнить своё обещание.
– Ну-ну, женщина, прекратите! Под Курск его отправили, в исправительно-трудовую колонию общего режима. Он ведь впервые осуждён к лишению свободы за преступление.
– Да не преступник он, по ошибке всё вышло!
– Ну, знаете, я не суд! – возразил офицер-воспитатель. – Желаю удачи в следующий раз.
После этих слов он стремительно повернулся спиной к женщине и ушёл, плотно захлопнув за собою скрипучую металлическую дверь.
Эвелина осталась одна в пустом помещении переговорной комнаты. Она опустошённо опустилась на стул и почувствовала, как устала и как голодна.
Вспомнив, с каким трудом добиралась до колонии, которая на самом деле оказалась в ста километрах от Екатеринбурга, и все её гостинцы, которые с трудом волокла в эту даль, теперь придётся съесть самой, а остальное, что съесть не сможет, просто выбросить, горько разрыдалась.
***
– Ты, новенький, вор, такой же, как и все мы, – резюмировал мосластый развязный малый по кличке Серый, лет двадцати, державший «мазу» в отряде. – И морду свою не вороти, понял! Мне будешь кланяться!
Он сидел за столом голый по пояс в окружении своей компании – пяти гадко хихикавших присмыкал.
На его левом плече красовалась тюремная наколка с головой девушки, что означало, что её владелец встретил своё совершеннолетие в ВТК (воспитательно-трудовая колония). А на другом его плече синела татуировка с тюремной решёткой, розой и кинжалом – срок за хулиганство.
Минуту назад он проникновенно завывал, подражая блатным, и, пользуясь лишь тремя аккордами, исполнял на оклеенной головами девиц гитаре лагерную песню «Товарищ Сталин». А сейчас, отложив её в сторону, недобро глядел на новенького. Нахохлились и его дружки.
– Ты, паря, должен слушать мнение правильных парней, если не хочешь получить перо под своё ребро, понял?! – продолжал поучать новоявленный пахан.
– Плевать я хотел на твоё перо, – спокойно, глядя в глаза мосластому, твёрдо ответил Пётр. – Я таких говнюков, как ты, и на воле видывал. Не запугаешь. Не на того напал!
Парень давно заметил сидевших по углам, испуганно глядевших на него ребят, явно не из воровской компании. Их было намного больше фартовых. И эти слова он более адресовал им, чтобы не боялись и перестали гнуться перед кучкой подонков.
– Что ты сказал, падло? – повскакивали со своих мест хулиганы.
– Ну, что, может, выйдешь со мной один на один? Или забздишь и за спинами своих прихлябаев спрячешься, а? – бросил вызов, глядя в глаза их предводителю, Пётр.
Хулиганы опешили, не ожидая встретить в лице новичка-одиночки такого решительного отпора. Они в замешательстве повернули головы в сторону своего хозяина.
– Ну, смотри, фраер, ты сам напросился! – картинно поднялся со своего «трона» долговязый и, небрежно накинув на плечи рубаху, стал приближаться к парню. В его руке блеснула заточка.
– Попишу, сука! – прошипел он, делая рукой дуговые движения.
Пётр сгруппировался в ожидании нападения. Краем глаза он заметил, как соскочили со своих лежанок все обитатели барака, не только хулиганы, и заспешили к месту их схватки. Её исход был для них принципиален.
Наконец, мосластый, подбадриваемый своими «пацанами», перешёл к решительным действиям и попытался несколько раз ткнуть заточкой Петра. Но тот, опытный дворовый боец, ловко увернувшись, увесистой оплеухой достал нападавшего по уху.
Раздался громкий шлепок, злобный вой и радостный возглас зрителей, державших сторону Петра.
Блатной, потерявший на время ориентацию и чуть было не выронивший от боли и неожиданности заточку, вновь бросился на новенького, бешено орудуя своим оружием.
– А-а-а!.. – орал он, стараясь резануть парня. В какой-то момент ему всё-таки удалось царапнуть смельчака по руке.
На рукаве у Петра проступили капельки крови.
– Га!.. – подскочили хулиганы, в восторге вскинув кверху свои руки. – Что, получил, фраер?! – злорадствовали они.
А Пётр даже не взглянул на царапину, всем своим видом показывая, что для него это – сущий пустяк.
Улучшив момент, он, отскочив в сторону, перехватил кисть нападавшего и с силой ударил его, полностью открывшегося при очередном выпаде, правой ногой в пах. Звуки борьбы стихли. Стихло всё.
В полной тишине раздался одинокий сиротливый звон упавшей на пол заточки. Скрюченный малый, задыхаясь от боли и злобы, катался по полу и протяжно скулил, обхватив обеими руками промежность.
В следующий момент послышалось клацанье запоров и в дверь проскочили охранники с дубинками в руках:
– Всем оставаться на местах! Никому не двигаться! – закричали они.
– Как всегда, вовремя! – сказал про них кто-то из стоявших в заднем ряду.
***
– Я ищу Матюшина Петра, – в голосе Копейкиной послышалась надежда и просьба одновременно.
Сержант некоторое время, которое показалось женщине вечностью, переворачивал страницы журнала учёта осуждённых. Наконец он оторвал от него голову и произнёс:
– Есть такой. Переведён из Кировоградской ВТК месяц назад. А вы ему кто?
Эвелина испугалась, что сейчас, когда откроется, что она не родственница парню, её просто прогонят, и тогда… Она не знала, что тогда.
– Я… я соседка ему, – наконец покорно призналась Копейкина. Врать было бесполезно.
– Гм, – многозначительно хмыкнул сержант. – Что же вы хотите?
– Увидеть его. Ведь им разрешены свидания?!
– Но вы же ему не мать! И вообще не родственница!
– Нет у него никаких родственников, кроме тётки! Родители погибли в войну, а тётка больна и приехать не может! – всё-таки соврала Копейкина, не желая вдаваться в подробности.
– Ну, не знаю. Это вам к начальнику колонии надо.
– А как с ним связаться? Я приехала издалека, намаялась я… – в голосе женщины послышались просительные нотки.
– Подождите, я сейчас позвоню, – пожалел её сержант.
***
– Пётр хороший мальчик. И не вор он вовсе, всё это ошибка! Случайно вышло!
– Ну да. Хороший мальчик, – скептически усмехнулся начальник колонии, капитан в милицейской форме, мужчина лет сорока пяти, и поглядел на сидевшего рядом молодого лейтенанта, офицера-воспитателя. Тот понимающе взглянул на начальника. – Только он сейчас в дисциплинарном изоляторе за драку и поножовщину!
– Какую поножовщину? – всё похолодело внутри у бедной женщины.
– Ну, нож, допустим не его. Но он избил товарища своего отделения, также осужденного за кражу.
– Понимаете, это из-за меня он попал сюда!
– Как это? – удивился капитан.
И Копейкина, растирая на лице слёзы, сбиваясь и повторяясь от волнения, поведала начальнику колонии свою историю, рассказав всё, даже больше, упомянув и о том, что уже давно ищет парня и побывала в Кировограде.
Капитан ни разу не перебил её. Он только смотрел на женщину, и ей казалось – с сочувствием. Наконец он тихо произнёс:
– Вы себя не корите. Всякое в жизни бывает. Я вот тоже войну в штрафбате начал, а окончил командиром стрелковой роты под Прагой.
Лейтенант с удивлением поглядел на своего начальника. Было видно, что он впервые слышит откровенное признание своего командира.
– Что же мне делать? – подняла на него заплаканные глаза Копейкина.
– Ну, свидание смогу разрешить только через неделю – десять дней. Человек должен понять, что наказан. А вот передачу ему сейчас сделать можете.
От этих слов у Эвелины закружилась голова. Как повезло ей, наконец, встретить сердечного человека, знавшего, что такое жизнь не понаслышке! И в глазах измученной женщины вновь появились слёзы. Только теперь радости.
– Ну-ну, плакать не надо! – мягко попросил её капитан. – Поезжайте домой, отдохните, а к нам возвращайтесь через пару недель.
– Одна я, – призналась Копейкина, – сын после армии на дальнюю стройку уехал, а муж погиб на войне, – почему-то хотелось ей открыться этому человеку. – Некуда мне торопиться. А может, есть у вас работа какая? Я бы уж и осталась тут! – неожиданно для себя попросила она мужчин. – Вы не подумайте – я работящая! С юности на железной дороге служила!
Капитан и лейтенант переглянулись.
– В посёлке у нас на почте вакансия образовалась. Правда, условия там, да и зарплата…
– Мне всё равно, какая зарплата. Я на всё согласна! – торопливо, чтобы не передумал, перебила начальника колонии женщина. – А угол какой-нибудь можно в посёлке снять?
– Там же, при почте и комнатка…
– Вот спасибо!
***
«Как же иной раз неожиданно удачно складывается всё в жизни! – думала, лёжа в темноте на жёстком матрасе, новая заведующая почтой Эвелина Копейкина. – Как повезло встретить в лице начальника лагеря отзывчивого, доброго человека. И даже очень красивого мужчину!»
Впрочем, последнюю мысль Копейкина немедленно отогнала от себя – ни к чему это: она не молодуха какая-нибудь и свою бабью жизнь уже прожила! К тому же он наверняка человек женатый…
Все события произошедшего за последнее время медленно всплывали, чередуясь и исчезая, в памяти уставшей женщины, и она, засыпая, смотрела теперь на них отстранённо, как бы издалека. Словно бы они приключились с кем-то другим, а не с ней самой.
Ещё недавно она работала на железной дороге, имела подруг, и всё в её жизни было практически налажено: взрослый сын, своя отдельная квартира…
«Надо же, как всё круто изменилось!» – размышляла женщина без всякого чувства сожаления, а как-то даже с удивлением.
И она незаметно провалилась в глубокий сон.
***
Почтовое отделение Копейкина приняла у пожилого молчаливого мужчины, бывшего вохровца, а теперь местного сторожа, давно вышедшего на пенсию, который лишь временно исполнял обязанности почтаря.
Мужчина долго, подробно объяснял новому работнику, что и как нужно делать, и обещал приходить и помогать ей в первое время, пока она не освоит свою новую службу.
Собственно говоря, заведующей никаких помощников не полагалось, так что Эвелина теперь была одна во всех лицах: и заведующая, и работник приёмки, и почтальон. Но это её только радовало: чем больше работы, тем меньше мыслей в голове, от которых – одна печаль!
Уходя, Фома Евсеевич (так величали мужчину) обещал ей напоследок, как-нибудь при оказии, прочистить имевшуюся на почте печку, которая «стала сильно чадить в последнее время».
Но женщина не очень-то серьёзно отнеслась к этому обещанию, ведь на дворе ещё лето! Да и вообще зимой она собиралась жить в своей саратовской квартире. При чём тут печка?