Вагнер
I
Падает снег, звенят телефоны,
Белое небо глядит в окно,
Небо, – совсем полотно
Над крышей, трубой, ржавой, зеленой.
Есть только смерть, – ни любви, ни веры.
Что мне с ними делать теперь?
Придет, постучится в дверь,
Тихо качнет муфтой серой.
Смотри – суббота. Конец в воскресенье.
Белое небо бьет в окно,
Ко мне прильнуло оно.
Надежда? Надежда? Покой? Спасенье?
Нет спасения, нет покоя,
Изольда, я тебя любил,
Изольда, я все забыл,
Останься, побудь со мною.
Останься, побудь! Дьячки, поклоны,
Не страшно, – розы к ногам,
А там, – дальше и там
Календарь, снег, телефоны.
1916
«Опять гитара. Иль не суждено…»
Опять гитара. Иль не суждено
Расстаться нам с унылою подругой?
Как белым полотенцем бьет в окно
Рассвет, – предутренней и сонной вьюгой.
Я слушаю… Бывает в мире боль,
Бывает утро, Петербург и пенье,
И все я слушаю… Не оттого ль
Еще бывает головокруженье?
О, лошадей ретивых не гони,
Ямщик! Мы здесь совсем одни.
По снегу белому куда ж спешить?
По свету белому кого любить?
1917
«Еще и жаворонков хор…»
Еще и жаворонков хор
Не реял в воздухе, луга не зеленели,
Как поступь девяти сестер
Послышалась, нежней пастушеской свирели.
Но холодно у нас. И снег
Лежит. И корабли на реках стынут с грузом.
Под вербой талою ночлег
У бедного костра едва нашелся Музам.
И, переночевав, ушли
Они в прозрачные и нежные долины,
Туда, на синий край земли,
В свои «фиалками венчанные» Афины.
Быть может, это – бред… Но мне
Далекая весна мечтается порою,
И трижды видел я во сне
У северных берез задумчивую Хлою.
И, может быть, мой слабый стих
Лишь оттого всегда поет о славе мира,
Что дребезжит в руках моих
Хоть и с одной струной, но греческая лира.
1921
«На окраине райской рощи…»
На окраине райской рощи
У зеленоструйной воды
Умоляет Ороль Беляра:
«О, любимый, не улетай!»
Отвечает Беляр Оролю:
«Жди меня у реки Тале.
У людей я три дня пробуду
И в четвертую ночь вернусь».
Безутешен Ороль. «Навеки
Я с тобою!» – сказал Беляр,
И пылающими губами
Он Ороля поцеловал.
Через синие океаны
Метеором летел Беляр
И на землю вышел в цилиндре,
В лакированных башмаках.
Был до вечера он в Париже,
И в огромном цирке ему
Улыбнулась из ложи дама
С черным страусовым пером.
Через час он теплые плечи
Медом пахнущие сжимал
И, задыхаясь от блаженства,
Еле слышно сказал: «Ороль!»
Ночь редела… Два дня до срока.
На рассвете летел Беляр
Через синие океаны
Метеором в далекий рай.
Тридцать ангелов в темных ризах
Над рекою Тале стоят.
«Где Ороль?» – их, изнемогая,
Тихо спрашивает Беляр.
Но окованы страхом хоры.
Лишь один архангел мечом
На полупрозрачное тело
Бездыханное указал.
«Небывалое совершилось.
Здесь Ороль», – отвечает он.
«Но душа его отлетела
Даже Бог не знает куда».
1921
«Тридцатые годы, и тени в Версали…»
Тридцатые годы, и тени в Версали,
И белая ночь, и Нева,
И слезы о непережитой печали,
И об утешеньи слова,
Ну, что ж, – сочинять человеку не трудно,
Искусство покорно ему,
Но как это жалко, и как это скудно,
И как не нужно никому!
И я говорю: – не довольно ль об этом?
Что дальше – закрыто от всех,
Но знаю одно, – притвориться поэтом
Есть смертью караемый грех.
Поэт – не мечтатель. И тем безнадежней,
И горестней слов ищет он,
Чтоб хоть исказить свой торжественно-нежный
И незабываемый сон.
1921
«Печально-желтая луна. Рассвет…»
Печально-желтая луна. Рассвет
Чуть брезжит над дымящейся рекою,
И тело мертвое лежит… О, бред!
К чему так долго ты владеешь мною?
Туман. Дубы. Германские леса.
Печально-желтая луна над ними.
У женщины безмолвной волоса
Распущены… Но трудно вспомнить имя.
Гудруна, ты ли это?.. О, не плачь
Над трупом распростертого героя!
Он крепко спит… И лишь его палач
Нигде на свете не найдет покоя.
За доблесть поднялась его рука,
Но не боится доблести измена,
И вот лежит он… Эти облака
Летят и рвутся, как морская пена.
И лес, и море, и твоя любовь,
И Рейн дымящийся, – все умирает,
Но в памяти моей, Гудруна, вновь
Их для чего-то время воскрешает.
Как мглисто здесь, какая тишина,
И двое нас… Не надо утешенья!
Есть только ночь. Есть желтая луна,
И только Славы и Добра крушенье.
1921
«Там вождь непобедимый и жестокий…»
Там вождь непобедимый и жестокий
Остановился огненной стеной…
Стоит туман. Стоит звезда на востоке.
О, Русь, Русь, – далеко она за горой.
Ты на землю лег, сказал: «Надо молиться!
Мой первый бой сегодня». И сквозь туман
Не поднялась над лесом черная птица,
Под облака метнулся аэроплан.
«Тише, тише! Вы видите, солнце село,
Теперь уж скоро нам придут помочь.
Милостив Бог!» И только река шумела,
Да пашню и лес душила темная ночь.
Когда ж стемнело совсем, совсем, и ангел,
И ангел – мы видели! – нас закрыл рукой,
Маккензен вдруг двинул с холма фаланги
Прямо на лагерь, заснувший над рекой.
Огонь, огонь! Я верно в сердце ранен,
А ты вскочил на белого коня
И вдруг качнулся тихо… Ваня, Ваня,
Ты видишь еще, ты слышишь еще меня?
Боже мой, Боже, за что ты нас оставил,
За что ты нас так страшно покарал?
Не видно труб и крестов пустой Варшавы,
Далеко до полуночи, далеко до утра,
И уж рушится все… Лишь вокруг, по склонам
и долам,
По траве, по реке, по зеленым речным берегам
Поднимаются к небу стоять перед райским
престолом
Тени людей, отстоявших земным царям.
1916
Росмерсгольм
Темнеют окна. Уголь почернел.
Не в страсти жизнь, а в истинной свободе.
По кабинету от стены к стене
Лунатики, ломая руки, бродят.
Кипит неутолимый водопад,
И мостик еле видный перекинут,
Чтоб те, кто в доме стонут и горят,
Упали в серебристую стремнину.
Любовь, любовь… Слабеет голова,
Все о политике бормочут люди,
Все повторяют грубые слова,
Что в этом доме радости не будет,
А в этом доме будет тишина,
Как над пустыми фьордами бывает,
Когда огромным фонарем луна
Полярных птиц и море озаряет.
1916
«Холодно. Низкие кручи…»
Холодно. Низкие кручи
Полуокутал туман.
Тянутся белые тучи
Из-за безмолвных полян.
Тихо. Пустая телега
Изредка продребезжит.
Полное близкого снега
Небо недвижно висит.
Господи! И умирая,
Через полвека, едва ль
Этого мертвого края
Я позабуду печаль.
1920
Вагнер
II
Туман, туман… Пастух поет устало
Исландский брег. И много лебедей.
«Где ты теперь? Белей, корабль, белей!
Придешь ли ты ко мне, как обещала?»
Так, медленно, Надежда умирала,
И тенью Верность реяла над ней,
Еще цепляясь за гряды камней,
И бархат горестный немого зала.
Так, в медной буре потрясенных труб
Еще о нежности звенели струны,
И бред летел с похолодевших губ,
И на скале, измученный и юный,
Изнемогая от любви и ран,
Невесту, как виденье, ждал Тристан.
1918
«Проходит жизнь. И тишина пройдет…»
Я влюблен, я очарован.
Пушкин
Проходит жизнь. И тишина пройдет,
И грусть, и по ночам тревога,
Но, задыхаясь, нежность добредет,
Без сил до смертного порога…
Так он не вскрикнул и не поднял глаз,
Веселого не молвил слова,
Когда комета встала в первый раз
В шелку багровом – Гончарова.
Но рокот арф, ночь, и огни, и бал, —
Все говорило: нет спасенья.
И понял он, и мне он завещал
Тот блеск кровавый и мученье.
«Гуляй по безбрежной пустыне…»
Гуляй по безбрежной пустыне
Под нежные трубы зари,
Пей воздух соленый и синий,
На синие волны смотри.
Пусть остров и радуга снится,
А если наскучили сны,
Не девушка, нет – Царь-девица
Придет из хрустальной страны.
Но это не жизнь. И когда же
Над бледно-неверной волной
Ты парус опустишь и скажешь
«Довольно. Пора и домой»?
1916
«Качается фонарь. Белеет книга…»
Качается фонарь. Белеет книга.
По вышитым подушкам бледный свет,
И томный вздох: «Ах, как люблю я Грига,
Ах, как приятен этот менуэт».
Но белым клавишам роняя думы,
Любовь свою и домыслы свои,
Ты слышишь ли, каким унылым шумом
Они, желанные, заглушены?
1918
По Марсову полю
Сияла ночь. Не будем вспоминать
Звезды, любви, – всего, что прежде было.
Пылали дымные костры, и гладь
Пустого поля искрилась и стыла.
Сияла ночь. Налево над рекой
Остановился мост ракетой белой.
О чем нам говорить? Пойдем со мной,
По рюмке коньяку, да и за дело.
Сияла ночь. А может быть и день,
И, может быть, февраль был лучше мая,
И заметенная, в снегу, сирень,
Быть может, шелестела, расцветая,
Но было холодно. И лик луны
Насмешливо смотрел и хмурил брови.
«Я вас любил… И как я ждал весны,
И роз, и утешений, и любови!»
Ночь холодней и тише при луне.
«Я вас любил. Любовь еще, быть может…»
– Несчастный друг! Поверьте мне,
Вам только пистолет поможет.
1918