Потом смотрю на часы, висящие на кухонной стене. Еще нет и половины восьмого. Это просто смешно! Мне обязательно нужно найти себе цель. Я должна подумать о том, чтобы привести все дела в порядок. Я уже составила завещание. Я сделала это, когда развелась. Полагаю, мне следует теперь расписать похоронную церемонию, чтобы убедиться, что все будет так, как я хочу. Как будто это имеет значение. Как будто я знаю! Но, по крайней мере, моим друзьям не придется думать, что со мной делать. Боже, мои похороны! Мои по-хо-ро-ны. Я несколько раз представляла себе это в детстве, когда играла с Эмили. На самом деле это была ее идея… Следует ли мне связаться с ней?
Поэтому я об этом и вспомнила? Нет. Это было бы слишком странно. И слишком много времени прошло. Мои похороны – отныне не наша глупая детская игра. Это уже по-настоящему.
Я иду к своему столику и открываю ноутбук. Смотрю, как он загорается, а потом как выключается. Я понимаю, что не могу написать свою похоронную церемонию.
Не сейчас.
Я еще не готова.
Может, вечером.
Может, завтра.
Пожалуй, пойду прогуляюсь. Подышу свежим воздухом, разгоню кровь по венам. Сейчас прекрасное время, чтобы пройтись по вересковой пустоши. Там пока никого нет, и я смогу полюбоваться на разноцветные листья и насладиться уединением на свежем воздухе. Я больше не могу принимать эти простые радости как должное.
Я ведь всегда любила гулять на природе. Я выросла в деревне Хэмпстед, и пустошь – это местное сокровище, полное красоты и ностальгии.
Помню, в детстве мы с семьей приходили каждую Пасху на ярмарку и ели розовую сахарную вату, посещали автодром, теряли деньги на «одноруких бандитах» и смотрели, как отец пытается попасть в мишени в тире, чтобы выиграть золотую рыбку.
Когда мне исполнилось восемь, отец водил нас с Изабель на пруд для купания, такой глубокий и холодный, что нам ничего не оставалось, кроме как изо всех сил болтать ногами и размахивать руками ради спасения своих жизней. Это вызывало у него улыбку, ведь он при этом поддерживал нас за животы.
«Я еще сделаю из вас людей», – приговаривал, посмеиваясь, он.
Однажды мы с Эмили попробовали нашу первую сигарету, спрятавшись за массивным дубом, и почти сразу же, кашляя и задыхаясь, объявили ее последней.
Я даже в первый раз поцеловалась возле Долины здоровья[10].
Мы с Энди гуляли здесь, когда начали встречаться. Он ведь тоже вырос в Хэмпстеде. Мы росли друг у друга на глазах, но он был тогда не в моем вкусе. Высокий и светловолосый, он вызывал восхищение у многих девушек. Они считали его сексуальным и остроумным, однако я видела в нем лишь высокомерие и сарказм.
А потом однажды в субботу мы столкнулись в метро, и у нас не было другого выбора, кроме как завязать разговор – удивительно, но мы поладили. Сходя с поезда раньше меня, на Тоттенхэм-Корт-роуд, он спросил номер моего телефона. Признаюсь, я была польщена. А Энди позвонил на следующий день, и на нашем первом свидании он появился вовремя. Он оказался надежным, и мне это понравилось. После Нейла у меня было несколько приятелей – богемных или совершенно не подходящих мужчин, так что отношения с Энди вызывали чувство комфорта и радости: это было все равно что вернуться домой после мучительного дня на шпильках. Он внушал чувство безопасности.
Когда мы поженились, я отчаянно хотела быть поближе к семье, и Энди не возражал – это была и его земля тоже. К счастью, мы нашли дом-развалюшку, который могли себе позволить, прямо по дороге в Госпел-Оук. Некоторые считают его Хэмпстедом, но никогда не говорите этого настоящим жителям Хэмпстеда. Для них Госпел-Оук – это нечто совершенно далекое, как Луна.
И все же это не так далеко, как пригород с гольф-клубом, куда переехала моя сестра, когда вышла замуж за своего крутого адвоката Мартина.
И как неизбежно было то, что я выйду замуж за соседского мальчика, так же неизбежно было то, что Изабель выйдет замуж за деньги. И переедет жить в какое-нибудь шикарное место. Она всегда придавала больше значения статусу, чем сантиментам.
И вот здесь, на Хэмпстедской вересковой пустоши, лицом к лицу со своей судьбой, я погружаюсь в свое прошлое – единственное, что когда-либо знала по-настоящему. Я шагаю по этой обширной парковой зоне, и капли утренней росы хлюпают под ногами, как будто рядом кто-то причмокивает, наслаждаясь хорошим бифштексом. Осенние листья цепляются за ветви деревьев последними усилиями – все цвета золота, красного и оранжевого в лучах восходящего солнца. Прекрасный день. Кажется, теперь я смотрю на мир другими глазами; ценю истинную славу цвета, прежде чем он поблекнет до серого и станет перегноем, чтобы освободить место для весны и новой жизни. Мне приходится признать с неохотой, что я не увижу следующей весны, и меня захлестывает волна печали.
Однако я стараюсь отбросить негативные мысли и сосредоточиться на красоте и тишине. И тут мое внимание привлекает высокий мужской силуэт. У него впечатляющая фигура, отчетливо видимая в лучах солнца, золотящих окружающий ландшафт. Я надеюсь, что это собачник. Однако рядом с ним нет никакой собаки. Во мне просыпается женское начало. Когда он подходит ближе, я чувствую себя неловко, думая, что мне следовало, возможно, пойти по другой тропинке, но я не хотела быть слишком заметной.
Мы приближаемся друг к другу, и я вижу, что у него темные вьющиеся волосы, развевающиеся над приподнятым воротником хорошо скроенного черного бушлата. Конечно же, он слишком ухожен, чтобы быть опасным, успокаиваю я себя.
В любом случае он погружен в свои мысли и даже, кажется, не замечает меня, так что мне сразу становится стыдно за необоснованные подозрения. На самом деле он довольно красив, и я отвожу взгляд, пожалев, что не накрасилась и не уложила волосы.
Мысленно смеясь над своим тщеславием, я продолжаю идти, не зная, как лучше пройти мимо него: смотреть куда-то вдаль или лучше в землю? Удивительно: порой не знаешь, куда девать глаза на таком огромном открытом пространстве.
И прежде чем я успеваю принять решение, незнакомец вдруг говорит:
– Доброе утро! Милая у вас шляпка.
Я касаюсь головы, словно не помню, что на мне надето… А-а, берет.
– Спасибо, – откликаюсь я, опустив голову и пряча улыбку.
– Прекрасный день! – продолжает он и останавливается, что заставляет меня остановиться тоже.
– Да, – говорю я. – Так красиво. Холодно только. – Боже, это звучит, как будто я жалуюсь?
– Что привело вас сюда в этот час? Где-то тут ваша собака? – Он оглядывается по сторонам.
– У меня нет собаки, – отвечаю я, гадая, так ли выглядят серийные убийцы. – У вас тоже?
– У меня тоже, – признает он. – Мне просто нужно было прочистить мозги, подышать свежим воздухом. Выдалось трудное утро.
У него обаятельная улыбка, мгновенно чарующая.
– Честно говоря, приятно с кем-то поболтать. Я был так погружен в свои мысли, что казалось, схожу с ума.
– Забавно, и у меня то же самое, – замечаю я.
Если он и серийный убийца, то очень симпатичный, надо признать.
– Слава Богу, что вы понимаете, – произносит он, – и не думаете, будто я чокнутый.
Я ощущаю неловкость.
– О, я понимаю… – говорю я.
– А вы отчего сходите с ума?
Ответ сам слетает с моего языка. Непонятно почему. Из-за его голоса? Его улыбки? Из-за моей потребности в очищении?
– Ну, если вы действительно хотите знать, мне осталось жить семьдесят девять дней.
ЧТО? Зачем я это сказала? Даже если не брать в расчет мою точность (спасибо, календарь), почему я выложила это незнакомцу?
Я могла сказать что угодно. Проблемы на работе. Просроченная кредитная карта.
Кажется, я нашла верное средство обрывать разговоры. Незнакомец выдыхает с неподдельной растерянностью:
– Это ужасно!
И смотрит на меня в потрясении. Я отвечаю таким же взглядом, прикусив губу и жалея, что не могу вернуть вырвавшихся слов. Кажется, они, как в комиксах, пылают в огромном пузыре над моей головой.
– Не очень, – продолжаю я. – Извините. Мне не стоило говорить это. Я не искала сочувствия.
На его лице появляется выражение сострадания.
– Это просто… я постоянно думаю об этом…
– О, могу себе представить. Это естественно, так что не извиняйтесь. Я рад, что вы мне рассказали. Это я должен извиниться.
Выражение его глаз внушает доверие. Мы смотрим друг на друга, не очень понимая, как себя дальше вести.
А затем происходит нечто чрезвычайно удивительное, как будто кто-то другой взял на себя ответственность за ситуацию: я вдруг резко шагаю к нему и целую. В прямом смысле.
Прямо здесь! Я вижу его удивленное лицо и целую в полуоткрытые губы.
И знаете что? Он целует меня в ответ!
Да!
Он делает это!
И вдруг мы оказываемся будто склеены в единое целое: обнимаемся, целуемся, и он обхватывает меня, согревая от холодного воздуха. Поцелуй все длится. Мучительный, бесконечный. На его губах вкус сигарет и мяты. Мы раскованы друг с другом так, словно давно знакомы.
Он поднимает меня и, закружив, переносит под защиту массивного бука, сбрасывает с меня шляпку, проводит рукой по волосам. Мы падаем на землю, и наши губы неохотно размыкаются, когда я кладу голову на его грудь.
Амбровый запах от его мягкого шерстяного джемпера смешивается с ароматом его кожи, который еще сильнее меня возбуждает.
Он обнимает меня и вновь притягивает к своему лицу, разворачивает так, что я оказываюсь рядом с ним на траве на боку, прижатая к его телу. Глядя мне в глаза, он гладит меня по щеке, а потом опять находит губами мои губы.
Он пробуждает давно забытую часть меня: моя кожа отзывается на его прикосновения, когда он снимает с меня одежду, а мои руки, в свою очередь, раздевают его. И наш земляной матрас, грубый и бесформенный, становится для нас мягче пуховой перины.
Мы путаемся в одежде друг друга, шарфы и ремни, пуговицы и крючки превращаются в сложные творения рук человеческих, от которых необходимо поскорее избавиться. И когда нам это удается – довольно неуклюже, но быстро, – мы прижимаемся друг к другу обнаженной кожей.
Между поцелуями мы смеемся, глядя друг другу в глаза; удивительное очарование перевешивает чувство осторожности и страха.
Никогда раньше я не чувствовала себя такой свободной.
– Все нормально?
– Да, – выдыхаю я.
– Могу я?..
– Да.
Случается неловкий момент, когда он входит в меня, но потом его руки переплетаются с моими, и мы смотрим друг на друга без смущения, улыбаясь, смеясь, целуясь и занимаясь любовью, как это всегда и бывает. Как и должно всегда быть. Он обхватывает мои ягодицы, защищая меня от трения о землю, и новый угол моего таза только усиливает ощущения.
Я в полной гармонии с его телом, мой разум погружается в ритм каждого пульсирующего толчка. Мое дыхание учащается, кровь бурлит во мне – такой живой, ожившей, пока все мое тело не содрогается и я не кричу, забываясь и освобождаясь от тысячи горестей. Когда он кончает, то зарывается лицом в мои волосы и долго рычит от наслаждения, прижимаясь к моей коже. Он целует мою шею, а потом всей тяжестью своего тела наваливается на меня.
Мы обнимаем друг друга, и стук наших сердец, наше учащенное дыхание – единственное, что нарушает звенящую тишину, прежде чем он шепчет мне на ухо:
– Черт, это было здорово!
И я отвечаю:
– Да, круто. – Правда, я не уверена, что говорю это вслух, потому что в этот момент широко улыбаюсь.
Он прижимает меня к себе, как будто не собирается никогда отпускать, и я не хочу, чтобы он отпускал, но затем…
– Я больше не могу дышать, – говорю я, вдруг ощутив его тяжесть.
Он издает негромкий смешок и откатывается в сторону.
– Так хорошо? – говорит он, улыбаясь.
– Лучше, чем хорошо.
– Забавная штука секс, верно? – Его голос кажется невероятно успокаивающим.
– Я ни с кем раньше так не веселилась.
– О, дорогая, ты из тех девушек, которые обычно не зажигают свет?
– Да, – хихикаю я. – Наверное.
Он подхватывает мой сброшенный берет и кладет мне на лицо, прикрыв им глаза.
– Теперь ты счастлива?
После дней и ночей одинокого самоанализа этот интимный незнакомец заставляет меня улыбнуться. Он убирает берет и нежно целует меня в каждое веко.
Мы лежим под тяжелыми осенними ветвями, улыбаясь свету, пробивающемуся сквозь листву. Я размышляю о случившемся, удивляясь тому, что чувствую себя так комфортно.
Все произошло так, будто мы были совершенно одни – мы даже не подумали о прохожих. Прохожие! Они вполне могли бы здесь появиться. Но нас бы ничто не остановило. Даже угроза ареста.
Я вздрагиваю.
– Замерзла? – спрашивает он.
– Немного дует, если честно.
Он накрывает меня своим пальто.
Наша перина теперь снова превратилась в бесформенную груду одежды и грязи, а вместо моей пуховой подушки опять его рука.
Я чувствую, что пора привести себя в порядок, и нашариваю свои трусики. Он следует моему примеру – подтягивает трусы, спущенные до лодыжек, надевает брюки.
– Кажется, на мне половина всего здешнего вереска, – замечает он.
– А на мне другая половина, – смеюсь я, неэлегантно стряхивая песок.
Он сует руку в карман пальто, достает смятую пачку «Мальборо», вытаскивает одну сигарету и зажигалку «Бик». Щелкает колесиком. Пламя зажигается не с первой попытки, но наконец он закуривает, глубоко затягиваясь. Его скулы выглядят острыми и четкими, утренняя щетина это подчеркивает.
Он протягивает мне сигарету, и я беру ее, как будто это самое обычное, что я когда-либо делала. Изо всех сил стараясь не выставить себя идиоткой, я посасываю фильтр, полная решимости не дать проклятой штуке погаснуть.
Он усмехается:
– Ты никогда не курила, да?
– С чего ты взял?
– Несложно догадаться.
Я улыбаюсь:
– Теперь это звучит глупо, но я всегда боялась, что это может меня убить.
Я смотрю на сигарету и делаю еще одну затяжку. И, словно в подтверждение его слов, поперхнувшись дымом, захожусь в приступе кашля.
– Дыши.
– Я пытаюсь.
Он смотрит мне в лицо, посерьезнев:
– Ты смеешься, плачешь или задыхаешься?
– Не знаю, – бормочу я и сажусь, услышав в отдалении топот ног пары бегунов. Кашель от испуга сразу проходит.
– Ущипни меня, – говорю я. – Мы действительно это сделали?
Он тянется ко мне и убирает прядь волос с моего лба, потом гладит ладонью по щеке.
– Действительно сделали, – подтверждает он. – И это было прекрасно.
Я чувствую, что краснею.
– Да, именно так.
– И я очень сочувствую по поводу твоих новостей. Искренне.
– О, не бери в голову. Ты сделал мой день. А у меня ведь каждый день на счету.
– Не стоит их считать, – советует он, мрачно тряхнув своими растрепанными волосами. – Тебе надо просто жить ими.
Он забирает сигарету из моих неопытных рук, снова зажигает ее, глубоко затягивается и возвращает мне, словно решив предоставить второй шанс.
– Наверно, я пас.
Он вскидывает брови, улыбнувшись, и ложится на спину. Зажав сигарету губами, он смотрит сквозь густые ветви на кусочки ясного голубого неба.
– По крайней мере, теперь ты можешь делать все это.
– О чем ты?
– Ты знаешь, – после паузы отвечает он. – Все, что, как ты думала, могло убить тебя.
Внезапно я вспоминаю о письмах – смелых, честных, безрассудных словах, которые, возможно, уже находятся в руках адресатов, и вздрагиваю.
Он тянет меня назад, снова укладывая рядом с собой, принимая в теплый изгиб своего тела.
– Для начала ты можешь стать восьмидесятидневным курильщиком, – продолжает он с улыбкой, выпуская колечки дыма изо рта. – Я тебе в этом завидую. – Он поворячивается ко мне с прилипшей к нижней губе сигаретой. – Хм-м. Люблю это дело.
– Тебе нужно запретить курить! – восклицаю я.
– Мне?
– Да! Потому что ты делаешь курение привлекательным. Позволять курить на публике надо только людям вроде меня. Я стала бы лучшим предупреждением из всех возможных. Все бы смотрели на меня и думали: «Господи, как она неприятна! И воняет дымом».