Хуже всего дело обстояло с родителями.
До четырнадцати лет он в них души не чаял, не мог заснуть, если перед этим не пошептался и не расцеловал обоих. Почти каждую ночь снились ему ужасные сны, в которых попеременно то отец, то мать подвергались нападениям страшных разбойников, он проявлял образцы беспримерного мужества, всегда выходил победителем, а затем – этих фрагментов снов он ждал с особым нетерпением – утешал плачущих благодарных родителей, гладя их по головам и шепча слова любви. Это случалось так часто, с таким регулярным однообразием, он так привык к этим своим сонным победам, что редкие ночи без сновидений казались лишними, ненужными, пугали и огорчали. Отец часто и подолгу уезжал в командировки и это было самым бессмысленным временем в жизни сына. Он переставал есть, пропускал школьные занятия, часами сидел в углу на диване, уткнувшись в книгу, не видя строк, не понимая прочитанного.
Зато каким невообразимым счастьем было отцовское возвращение! Смех, слёзы, подарки, объятия – жизнь продолжалась, мысли о смерти больше не терзали душу, не собирались комом в горле.
В шестом классе всё вдруг резко переменилось.
Друг Сёма Миркин, с которым Юра сидел за одной партой, явился в одно прекрасное утро с таинственным видом, молчал шесть уроков, на все расспросы гадко ухмылялся и только, когда началась физкультура и, казалось, уже ничто не может заставить его заговорить, вдруг прошептал: «Я знаю, как рождаются дети».
Поначалу это признание не произвело на Юру никакого впечатления. Мальчик он был начитанный, любознательный, ни в каких аистов в капусте не верил, слышал слово «оплодотворение», и оно никогда не производило на него негативного впечатления, знал, что плод развивается в утробе матери ровно девять месяцев и появляется на свет с помощью врача-акушера. Таким образом, вопрос происхождения жизни на Земле был для него ясен, а Миркины подробности его не интересовали.
Но тот упорствовал.
– Чтобы родился ребёнок, нужно, чтобы родители трахались.
Вот это было уже слишком! Что же получается? Выходит, чтобы его родить, Папа и Мама – его обожаемые, лучшие в мире, непререкаемые авторитеты – снимают штаны, ложатся друг на друга и занимаются этой низостью, за которую судят маньяков-насильников и о чём взрослые парни во дворе рассказывают по секрету с отвратительными улыбками на физиономиях? Или Миркин врёт, или…
Юра вывел Семёна в коридор, коротко побил на всякий случай и как был в спортивном костюме побежал домой.
Отец играл в большой комнате на скрипке, мать аккомпанировала ему на рояле. Сына они встретили недоуменными взглядами.
– Что случилось? Почему так рано?
Юра не стал дипломатничать, потрясение его было слишком сильным.
– Это-о пра-а?! – выдохнул он с порога и замолчал в ожидании ответа. Волны, образованные этим гортанным всхлипом, коснулись струн инструментов и те нестройным аккордом обозначили тревожную тишину. Первым очнулся отец. Он привык понимать сына с младенчества.
– Что «правда», милый?
– Это правда? – Повторил Юра на этот раз неслышно, одним шевелением губ. – Это правда, что в 1945 году, девятого мая, чтобы родить меня, вы трахались?
Софья Александровна вскрикнула и выбежала из комнаты.
Наступила долгая пауза.
Николай Георгиевич положил скрипку на рояль и ушёл к окну.
– Видишь ли, сынок, – голос его звучал глуховато, – ты абсолютно прав, это случилось именно 9 мая 1945 года в день Победы нашего народа над фашистской Германией. Мы очень хотели, чтобы ты родился, но началась война, мы с мамой были на фронте, не виделись три года, а в день капитуляции случайно встретились в Берлине. Я не могу тебе описать радость этой встречи, она граничила с безумием. Да, всё было именно так. Только мне не нравится слово «трахались». Это плохое слово. 9 мая 1945 года мы любили друг друга.
Юра выбежал из комнаты, заперся в детской и прорыдал всю ночь.
Он так и не успел простить родителей, потому что через два дня их убили.
Все эти воспоминания пролетели перед глазами начальника оперативного отдела МУРа полковника Юрия Николаевича Скоробогатова за время, пока недовольная спина Севы Мерина скрывалась за дверью его кабинета.
Московский люд, радуясь первым по-настоящему жарким весенним дням, дружно, как по команде, сбросил надоевшую за бесконечную зиму верхнюю одежду, заполонил скверы, бульвары, сады и садики, оккупировал не до конца ещё высохшие скамейки и подставил майским солнечным лучам свои измазанные мелом зимние лица. Казалось, это не столица одной из некогда великих держав мира, а модный курорт, и стоит только завернуть за угол любого дома, как взору откроется бесконечное, уходящее в никуда море.
Какое-то время Дмитрия Кораблёва не существовало.
Глубокий обморок спеленал тело и лишь сознание, утомлённое бездействием, освободившись от пут, порхало где-то рядом, наслаждаясь свободой.
Реальным было одно: распростёртая на полу Женька с раскинутыми руками, её неестественно белое лицо, искривлённые, с пеной в уголках рта губы. И глаза, распахнутые в недоумении.
Он провёл ладонью с плотно сжатыми пальцами вдоль её лица, сверху вниз, ото лба к носу – веки сомкнулись, глаза отгородились от него частоколом ресниц. «Кто-то нежный, смежив вежды, навсегда и никогда…» Чьи это стихи? Чьи?! От этого зависела её жизнь.
Он стал проводить ладонью в обратном направлении, снизу вверх, отчаянно, бешено, так что не видно стало движения, а сама рука исчезла, смешалась с пространством, разделяющим их лица, приник к замкнутым в недоговорённой фразе – «не… ве, не… ве» – губам и вдруг увидел – нет, ощутил – дрогнули ресницы, защекотали залитое слезами лицо его, застучали, настойчиво требуя первого вздоха и крика.
Женька улыбнулась.
– Принимай, дурачок, я родила двойню. Первый Веркин, мы его убьём. А второй мой. Смотри – правда, красавица?
Потом асфальт, забрызганные солнцем лужи, дома, скамейки, люди – всё неожиданно качнулось из стороны в сторону, замерло на мгновение и стало наплывать на него гигантским вертикальным планшетом. Он отступил на шаг, руки его замысловатой лезгинкой поискали опору и, не найдя ничего подходящего, упёрлись в эту приблизившуюся вплотную стену. Удар был сильным, так что даже Женька перестала улыбаться и сказала.
– Упал, что ли? Так и убиться можно.
Прошёл год. Или больше.
За это время он простился с родителями – мама ушла через несколько минут после того, как «скорая» увезла тело отца – их хоронили вместе в одной широченной могиле, два дощатых гроба рядом, как близнецы. Грустно не было, даже наоборот – он никак не мог заставить себя заплакать – тридцать семь лет вместе, душа в душу, как говорили родные, и вот опять вместе – пошли, полетели дальше.
Хорошо.
Только на следующий день, уже после поминок, он стал задыхаться, перестал реагировать на свет, боль, горячую воду и через неделю умер.
Если бы не Женька…
– Чудо! – сказали врачи.
За это время он женился – молоденькая работница ЗАГСа, почти девочка, когда дело дошло до неизбежной в таких случаях фразы: «Поздравляю молодожёнов – теперь вы стали мужем и женой», от волнения никак не могла выговорить слово «поздравляю». Было всё: и «подразвляю», и «пораздляю», и даже «поразводляю». Тогда, красная от смущения, она решила поменять тактику: она начала с конца. Она сказала: «Теперь вы стали мужем и женой. Молодожёнов, – она выдержала паузу и по слогам четко произнесла, – по-зад-рав-ляю». Махнула рукой и выбежала из зала.
За это время он побывал на вечере выпускников в школе – пятнадцать лет – срок нешуточный. Шёл туда с тяжёлым сердцем. Сама идея подобных встреч, как говорила преподававшая труд бывшая графиня Магдалина Мартыновна Татевосова, «оставляла желать много хорошего»: девчонки стареют, выветриваются, выходят в тираж – что хорошего? а сильный пол на подобных сборищах выступает в двух ипостасях – кичится успехами или плачется в жилетку на неудавшуюся жизнь. Ни то, ни другое его не прельщало. Однако вечер прошёл на удивление весело. Много смеялись, танцевали медленные танцы, вспоминая школьные увлечения, не таясь целовались по углам, пили дорогие напитки… Женька уехала рано – вызвали к больному отцу. Для него же мероприятие закончилось в постели Верки Нестеровой. Та всю ночь плакала, шептала слова любви, искусно вдохновляла на мужские подвиги. Ему было легко, уютно, победно. Кажется, в ту ночь она и забеременела.
За это время он очень многое успел сделать…
Потом только услышал: «Сядь, старик, что-то ты совсем плохой».
Чьи-то сильные руки кольцом обхватили его грудь, и он, как часто случалось во сне, полетел, зашлёпал ладошками, подгребая под себя воздух. Незнакомый насмешливый голос гуднул возле самого уха: «Ну-ка, бабуля, подвинься. Расселась. Тебе давно к дедушке пора, заждался небось».
Потревоженная бабуля, очевидно, подвинулась, так как недовольным дребезжащим тенорком поинтересовалась: «Пьяный, что ли?»
– Не факт. Может, курнул лишнего. Не твоего ума. Сиди тихо.
Его посадили на что-то твёрдое, прислонили к стене, прошив тело горячими ржавыми прутьями. И опять тот же голос посоветовал.
– Оклемайся малость, потом дальше пойдёшь. А то и не дойти можно. Хотелось поблагодарить, но разлитая по губам боль перехватила гортань, забила рот языком, получилось только: па-и-бо. Подняться тоже не получилось – не было ног. Тогда, чтобы выразить протест, он открыл глаза и понял – случилось чудо: солнце исчезло. Не зашло, не спряталось за тучку, а натурально растворилось, пропало, прихватив с собой яркий майский день. Невесть откуда возникшие отблески сознания поместили его в сумеречный, сырой, абсолютно безлюдный и потому казавшийся нереальным переулок. Металлическая изгородь подпирала висок, выложенная булыжником, пахнущая гнилой резиной мостовая холодила колени.
Вставать не хотелось, будильник ещё не звенел. Женька гремела на кухне посудой – значит сейчас будет горячий кофе и гренки с сыром. Кто-то тряс его за плечи, пытаясь оторвать от раскалённой подушки. Хотелось крикнуть: «Оставьте меня, мне больно, меня жена разбудит, она пришла специально сегодня, чтобы меня разбудить». Но этот «кто-то» приставил к щеке раскалённый утюг и спросил.
– Что с вами? Вам плохо? Вставайте. Вам помочь?
Реальность проявлялась в образе постепенно обретающей контрастные черты немолодой женщины.
– Вам плохо?
– Нет, нет, спасибо, мне хорошо. Я, видимо, упал и заснул. Спасибо.
– А-аа. А то я смотрю – лежит, не отвечает. Время сейчас такое – сами знаете.
Он хотел взглянуть на часы, но левой руки с часами на месте не оказалось. Была шея, плечо, даже предплечье, а дальше не было ничего. Подумалось – и чёрт с ней. В детстве, когда заставляли учиться играть на пианино, левая всегда подводила. Вот и доигралась.
Это недоразумение оживило ещё несколько клеток серого вещества. Он предпринял попытку пошевелиться – отсутствие тела как такового зажгло робкую надежду: не всё ещё потеряно – отлежал да и только. Надо освободить защемлённые вены, совершить кровопускание.
Превозмогая боль, он долго поворачивался на правый бок, подтаскивал к глазам тяжёлую, не свою руку, прежде чем маленький светящийся циферблат стрелками указал на цифры: 9 и 12. Значит, после Женькиной смерти прошло почти двенадцать часов. Сколько из них он провёл в морге, в беспамятстве блуждал по городу, сколько сидел на скамейке, сколько валялся в этой луже и как в неё попал, видимо, не узнать уже никогда. Зубы стучали так, что, казалось, слышно на противоположной стороне улицы. Он промок до трусов, до рубашки на спине, хотя лежал ничком, значит в таком положении провёл немало времени. Правая щека была разбита, один глаз видел, не всё, но видел и это радовало: в каждой неудаче надо уметь найти то. что поможет сказать: «Слава богу. Могло быть хуже». Женькины слова. Наверное, он споткнулся, упал лицом на железную изгородь и вот результат.
Почему при этом ломило грудь и спину где-то в районе почек, думать не хотелось.
В начале двенадцатого он вышел на незнакомую слабо освещенную улицу, поймал такси, назвал адрес. Водитель недоверчиво посмотрел на его заляпанную грязью одежду.
– Сколько?
– Поехали, сколько скажешь.
– Другое дело. – Шофёр повеселел. – А то ведь сам знаешь, сядут, а потом… – Он не стал договаривать.
Всё началось в мае 2004-го (опять май, будь он неладен). Ему позвонили, предложили встретиться. По какому поводу? Не телефонный разговор. Кто говорит? При встрече. Я так не встречаюсь. А как вы встречаетесь? С незнакомыми – никак.
Он повесил трубку.
Через день звонок повторился. Незнакомец предлагал встретиться в его, Диминых, интересах.
На этот раз Дима был разговорчивее, долго объяснял, что он человек известный, встречаться так, с кем попало, он не хочет никого обидеть, но и его надо понять – с кем попало он не может, если человеку что-то от него нужно, пусть позвонит на работу и при возможности, в том случае, когда… и так далее и тому подобное.
При этом он внимательно выслушивал говорившего, отмечал про себя его хороший русский, неординарные обороты речи, нестандартность мышления. Чёрт побери, чего он в конце концов боится? Отказаться никогда не поздно. Ему, как он понимал, предлагают работу, они с Женькой сидят на мели, перспектив никаких, ноль с минусом, если его что-то не устроит – да ни в коем разе, как говаривал школьный учитель. Но это уже он будет решать – отказаться или нет, он будет хозяином положения. А вдруг это выгодное и вполне достойное предложение и все Женькины сомнения и страхи – сплошная перестраховка, от лукавого? Вдруг и не придётся наступать ни на какое горло никакой песне и можно будет наконец-то отдохнуть от этого проклятого безденежья? Чем, в конце концов, чёрт не шутит?
Смущает, правда, несколько то, что этот козёл не хочет даже намекать на характер работы, какого профиля, по какой специфике. «Может быть, я не подойду и вы только зря потратите время?» – «При встрече в первые десять минут вам всё станет ясно».
Ну так тем более надо пойти и поставить точки над «и». Можно даже не говорить этой вечно сомневающейся и всегда всего боящейся за него дуре. Что с ним может случиться? Окажется криминалом – ей и знать ничего не надо о встрече. А повезёт – сама будет рада до ушей. Можно купить ей шубу, машину поменять.
Рой мыслей прервал уверенный голос.
– Ну так как, Дмитрий? Вы так долго со мной говорите, что я понимаю – встреча состоится? Называйте, где и когда.
Дима деланно засмеялся.
– О-оо, да вы психолог. Тогда вам и карты в руки. Место встречи за вами.
– И изменить его нельзя, – обрадованно подхватил незнакомец. – Смотрите, как закрепился штамп: не успеваешь сказать «место встречи», как язык сам добавляет – «изменить нельзя». Кто в этом виноват, как вы думаете? Высоцкий? Говорухин? Или просто удачный слоган?
– Вот при встрече и обсудим.
– Отлично. Тогда завтра в «Славянском базаре», если не возражаете. Я тоже имею к театру некоторое отношение.
На следующий день в семнадцать ноль-ноль (опаздывать он не любил) Дмитрий переступил порог роскошного ресторана, известного во всём мире как место зарождения небезызвестной идеи создания известного в прошлом театра. Его встретил туго зажатый вишнёвого цвета фраком метрдотель, помог раздеться, проводил через уютный пустой зал в отдельный кабинет.
Навстречу, широко улыбаясь, поднялся молодой человек, подошёл, протянул руку.
– Я поражён вашей точностью, Дмитрий. Знаю, это редкое качество называют вежливостью королей, но артистов… – и поведя широким жестом в сторону накрытого стола, понизив голос, добавил: – Спасибо, Лёня, ты свободен.
Вишнёвый фрак поклонился и исчез в дальнем углу зала.
– Зовут меня Владимиром, фамилия Сомов, русский, христианин православной веры. Вы меня не узнаёте?
Вопрос был настолько неожиданным, что Дима на мгновение замер. Зрительная память была у него незаурядная, это подтверждалось неоднократно: через много лет без труда мог вспомнить человека, с которым встречались мимолётно. Женька называла его «поляроидом».
– Смотри, смотри, кто это? Очень знакомое лицо.
– Понятия не имею.
– Ну, пожалуйста, включи поляроид.
Он включал. Появлялась фотография с постепенно вырисовывающимися на ней чертами лица конкретного человека.
– Вон тот, с бородой?
– Да.
– Это Эдик. Три года назад на пляже в Ялте он уступил тебе свой топчан.