Свадьба, современник, была у нас блистательная. После загса полковник-тестюшко на колени поставил нас перед Сталиным, с которого снова сняли чайную бабу. Повторили мы за ним какую-то клятву. Затем гулево пошло. Стюдень. Рыбка. Икра. Пироги. Поросенка целого внесли на трофейном блюде. Теща сказала, что ему цены нет, так как оно принадлежало королю Фридриху. Песни петь начали. Сначала про Сталина, потом блатные: у тещи коллекция была после службы на золотых приисках. Все, как в дыму, в общем, было. Свадьба… А я сижу, дышу, как зверь, и в кровать рвуся. Месяц никого, кроме уборщицы, не имел. Сам Марленке шепчу:
– Давай… как при царе… чтобы простыня была… иначе говоря… алый стяг невинности бывшей…
– Не говори, Петр, глупостей. Лучше выпей еще и закуси.
Я и налакался постепенно в сосиску. Отвезли нас, не помню как, на машине в московскую квартиру на брачную ночь и оставили. Корзину выпивки и закуси дать не забыли.
Просыпаюсь. Рядом жена, а у меня башка на части трескается. Пускай поспит. Успею еще, думаю, отдуплиться. Вышел в сортир, а мне тут же какая-то шмакодявка пожилая заявляет, что у них по коммунальной квартире в кальсонах не ходят. Ей поддакивает сосед мужского пола. Просит одеться. Меня зло взяло. Цыц, говорю, обыватель херов. Что мне, в бальном платье спешить в сортир? Я – человек простой. У меня тесть и теща из органов. Так что сопите потише. У нас в стране есть демократия унитаза. Они продолжают настаивать:
– Оденьте, пожалуйста, что-нибудь на кальсоны, тогда уж занимайте туалет.
– А если, – говорю, – я обратно не дойду? Кто отвечать будет? Издеваетесь над оперативным работником?
– Давайте, товарищ, не ссориться. Оправьтесь. Но это в последний раз. Иначе… напишем в партбюро.
Вышел я из сортира в ином направлении ума и души. Оделся. Корзину вынес с выпивоном и закусью на кухню. Предложил выпить за мое новоселье и женитьбу… Советский человек быстро отходит… Еще человека четыре набралось в кухню выжрать стопку на халяву и закусить дефицитом… Выпили… Разговоры пошли… Затем отволокли меня в комнату мою и в постель к Марленке бросили.
Растыркал я ее и приступить хочу к делу… Уняла она мою прыть… Сходила умылась. Ложиться больше не стала…
– Хочу сказать, Петя, что я не девушка. Была изнаси лована зеками-беглецами в пятнадцать лет. Их потом расстреляли на моих и маминых глазах, но мне теперь тяжело… так… сразу… сойтись с тобой… подожди…
Я после этих слов – руки под голову и смотрю злобно в потолок. Ничего себе брачная ночь. Делаю ряд рационалистических предложений с целью облегчить мое половое состояние. Она – ни в какую. И соседи, чую, под дверьми подслушивают.
Вдруг – телефонный вызов: «Собирайся в момент, По-земкин. Машина уже вышла за тобой. Старшим будешь. Дачу Брежнева засыпало снегом. Быстро привести все в порядок».
Вякать насчет брачной ночи было бесполезно. Уехал я по заданию. Не каждому ведь такая честь – брежневскую дачу из-под снега вычищать и дороги подъездные налаживать. Бурный был снегопад. Сам Ленька вышел с семьей в снежки поиграть. Вот, думаю, чью дочку жахнуть не мешало, но куда уж нам с кирзовой рожей в шевровый ряд.
Поправился на морозе слегка. Разрумянился. В кровать к Марленке меня снова поволокло – чистый жеребец. Кровь играет в мозгах, видения неприличные мелькают. Даже бритые ноги забылись. При чем тут, думаю с воодушевлением, ноги… ноги тут ни при чем… нам детишков делать надо, чтоб играли на тестевой даче в снежки. Являюсь домой. На столе записка лежит.
Петя, меня тоже вызвали на срочное задание. Когда вернусь, не знаю. Целую.
Твоя М.
Вот тебе и на… Сел с горя на пол и прибегнул первый раз в жизни к онанированию…
В душе горечь и пустота. В организме остальном – желание надраться и обосрать всю мебель и посуду. Брачная ночь дается человеку один раз, быть может, а я на что похож?… Что я парням по службе расскажу?… Что в деревню напишу дяде и тете? Как мне в зеркало вот это на себя глядеть? Да такого в истории небось не было, что жених после брачной ночи сидит на полу и наподобие шимпанзе наяривает сам себя остолбенело. Выжрал затем всю водку и свалился. Просыпаюсь и тестю звоню. Тесть отвечает:
– Задание есть задание. Вернется с него, тогда и понежишься. Время нынче особое. Позиции надо отвоевывать, сданные Никиткой. Приезжай, попаримся.
Попарились крепко. Тесть задрых в предбанничке, а ко мне на полок теща завалилась. Проделал с ней все, что надо, в печальной необходимости. Здоровье дороже.
Затем служба снова пошла, и время побежало. Прибывает вдруг через две недели Марленка. Загорелая, ноги не бриты, костюм новый, заграничный.
Я без упреков встречаю и ни о чем не расспрашиваю. У нас служба такая. А сам тактику решил изменить. Сели обедать. В коньяк подкидываю жене таблетку снотворную, а себе – чтоб не спать. Я их на дежурстве выжирал бывало, а доставал у медсестры за деньги. После обеда говорю:
– Давай отдохнем слегка.
Легли. Поцелуи пошли с объятиями, но в одетом виде.
И тут я, сам не знаю как, задрых. Провалился. Просыпаюсь. Время – три часа ночи. Марленка книгу читает. Заснуть, говорит, не могу. Самолет время моей жизни нарушил.
– Да, – отвечаю хитрожопо, – на Кубу раз слетаешь – потом две недели мучаешься.
– Откуда ты знаешь, что я на Кубу летала?
– Мы много чего знаем.
Вот я дурак был. Дал Марленке не ту таблетку, а сам нажрался снотворной дряни. Она мне нужна для ночных дежурств в закрытых помещениях.
Выпили еще крепко. Разделись. На этот раз она задремала, а я приступил к медленному проникновению под трусы. Окосеть успел порядочно от выпивки и молодой страсти. Желаю активной брачной жизни – и все. Точка…
Теперь ты войди в мое положение. Пойми меня, друг. Я отзыва ищу в чужой душе. Снимаю трусы с жены шелковые, и что ты думаешь держу вдруг в своей руке?… Понять сначала не могу. Полагаю, надрался и мерещится мне нечто ужасное от коньяка с таблетками.
Тащу лампу настольную под одеяло, и стон вырывается из моей груди ужасный. Прямо на меня глядит небольшой мужской член. Вбок свесился. Глазам поначалу не верю и в руку его снова беру. Да – именно это самое в дряблом и желтом виде, словно у Ильича в Мавзолее…
И бешенство меня взяло. Ах так, гаденыши! Продолжаете культ личности, значит, падлы коварные? Простому русскому человеку хер всучили в упаковке?
Что там у Марленки еще было, кроме члена, смотреть не стал. Схватил ее за ноги и к окну потащил выбросить с девятого этажа к едрене фене. С нами не шутят. Тут она просыпается и в ужас приходит, а я ее мудохать начинаю чем попало и куда попало. Зачем, сука, подлог устроила? Ты кому заячьи уши в дырявый мешок завернула? Убью. Не снесу измывательства над моей крайней плотью и справедливой душой. Убью.
Дрожит, шкура. – Петя, прости. Начальство настояло. Я должна была стать выездной в замужнем виде, так как Юрий Владимирович запретил выпускать одиноких. Я же не виновата, что я такая.
– Не такая, – отвечаю, – а «такой». Убью непременно. Люди, – ору, – люди русские и советские, глядите, кого мне подсунули. Женщину с членом. О-о-о-о…
– Ах ты, паразит, тайну постельную разглашаешь? У тебя у самого рожа, как распаренная жопа. Говноед тамбовский. Молчи, дурак. Спасибо скажи, что в такую семью вошел…
Какую семью она нашла?…
– Я твою мамашку деру, как сучку, чуть не на глазах у
тестя. Вы все – моральное разложение. Недобитки бери-
евские. Паскуды.
Хрясть настольной лампой ей по башке. А она меня стулом между рог. И пошла возня. Я в коридор выбежал и свидетелей зову поглядеть на женин член. Все выбежали спросонья. Кто откажется от такого театра? Сел я на пол и рыдаю в голос. Слыхивать не слыхивал о такой перипетии. За какие грехи это все на мою голову свалено?
Марленка тем временем в психушку позвонила. Приехали санитары с врачом. Я плачу и говорю, что так, мол, и так… супружница с членом оказалась у меня… надули. Может, я еще кое-что болтал… не помню сейчас. И поехал я с ними, лишь бы в доме прокаженном не быть рядом со Змеем Горынычем в юбке.
Но в психушке начали мне внушать, что никакого члена у Марленки не было и нет. Тебе, Петя, это по пьянке померещилось. Такое бывает с пьющими. Хорошо еще, что промеж ног ты его увидел… Федякин, тот на лбу у начальника узрел. Причем целых два, и светились они наподобие рекламы «Аэрофлота» – синим пламенем. Откажись от такого видения – и пойдешь на поправку.
Я принципиально уперся. Решил правды добиться. Но недаром в народе говорят: где правда была, там хер вырос. Да еще какой! Доказываю. Жалобы пишу. Головой об стенку бьюсь. В «буйное» меня перевели. Туда наконец генерал мой явился. Завел такой разговор:
– В жизни, Поземкин, и не такие случаются происше
ствия. Мы вот Пеньковского недавно расстреляли. Был коммунист, а оказался полковник американской разведки. Про жену забудь. Считай, что выполнил с честью задание. Она у нас теперь выездная и пошла в гору в Комитете советских женщин. Там тоже нужны, так сказать, кони с яйцами. Идеологическая борьба идет у нас с Западом не на жизнь, а на смерть. Поэтому ты дай подписку о неразглашении тайны полового устройства ответственного работника. В нем не это дело главное, а ум и воля. Мы тебе работенку подыщем славную и оперативную… Девок с нормальным хозяйством в стране у нас хватит для тебя и еще останется.
– Обидно, – говорю, – товарищ генерал… обидно… партия прямо могла мне сказать, и пошел бы я ради нее под трусы к самому черту… обидно…
– Партия, Петр, ничего не знала о двухснастности Марлены Федоровны. Но теперь она незаменима, потому что в зависимости от цели может за пятнадцать минут переменить пол в оперативной обстановке. Может и врага обольстить, и жену его зажать. На Западе сейчас очень мода развилась на лесбиянство и педерастию, чем и должны пользоваться коммунисты. Понял?
Пришлось мне дать подписку о неразглашении, а в истории болезни написали, что кончились у меня маниакальные галлюцинации с навязчивыми идеями и я больше не являюсь инакомыслящим.
После выхода вдарился я в меланхолию и философию. Каждую новую бабенку предельно обнажал и подозрительно выспрашивал. Мания преследования членом со стороны женщин с полгода меня одолевала. Лекарства пил.
Затем выбрал себе работку по вкусу. Я с народом хочу быть бок о бок. В народе вся правда и обида накоплена. Пускай партия знает про это. Иногда я сам кое-чего для выполнения плана подсочиняю, но персонально никого не продаю. Я по слухам и мнениям брошен работать. Приходится, конечно, и распространять слухи самому в период обострения международной обстановки. Еврейскую тему в народе развивать. Таким образом, все говно от партии отливает в душе народа и подкатывает на евреев. А им не привыкать. Так уж устроена история…
Смотрю иногда, современник ты мой, в газету «Правда» и вижу портреты деятельниц Комитета советских женщин… Плюю на них и многозначительно ухмыляюсь. Тут, кстати, слух пошел упорный, что Ленин тоже был двухсна-стный, а оттого и такой умнющий, лживый и жестокий, но проверить такое дело нет у меня лично никакой возможности.
Хорошо мы с тобой поправились. Увидимся еще. Завтра я стою в ковровой очереди. На той неделе в овощном. Там лук зеленый давать будут и апельсины к Новому году. Само собой разумеется – вреднющих следует ждать разговоров и слухов. Так вот и живу. Жениться не хочу. Боюсь напороться на такое же дело.
Скоро уж на пенсию выйду или в Мавзолей переведут. А там работа – не бей лежачего. В мавзолейной очереди все молчат, как рыбы. Каждый думает о своем. А о чем именно, никто догадаться не может. Есть у меня догадка одна, но я об ней промолчу.
А с тещей я иногда парюсь в баньке. Тестя же паралич разбил. Одели мы его в чекистский китель, ордена все нацепили, и лежит он себе наполовину голый. Под себя ходит и подыхать не собирается.
Ты извини, современник, что я без очереди не пристроил твой костюм, но не имею права нарушать конспирацию. Я в очередях – инкогнито…
Мы распрощались, не успев как следует надраться. Меня переполняло чувство жизни – сладчайшее и горчайшее одновременно. Вокруг продолжалась история в нелепой форме советской власти. Хотелось еще врезать стаканчик, но закладывать было больше нечего. Душа моя жила, однако, надеждой на случай, который есть ветреный родственник чуда. Он не замедлил представиться. Об этом в следующий раз…
Новая Англия, 1981
СМЕРТЬ ЛЕНИНА
Рассказ из книги «ПУПОПРИПУПО»
( пункт по приему пустой посуды)
На мой суровый взгляд, сдавать пустую посуду весьма приятно в одном лишь единственном случае: когда ты уверен на все сто процентов, что у тебя ее примут. Если же в состоянии тяжкого утреннего похмелья, постепенно переходящего в мучительное дневное, уверенности у тебя стопроцентной в этом нету, то жизнь твоя – как, впрочем, и жизнь всей длиннющей очередищи к пункту приема пустой посуды – превращается в пытку адского ожидания и зверского, при всей его скрытости, протеста против мелкого свинства нашего времени.
Человек с обостренным душевным слухом улавливает тогда в каждом соседе по очередище как бы надтреснуто-жалобное звучание всей его нервной системы, вновь подвергающейся утонченному измывательству со стороны торговой сети бесчеловечного государства.
Разумеется, нервишки шалят у всех по-разному и в строгом соответствии с оригинальностью каждой отдельной личности. Причем не следует забывать, что похмельное состояние как бы оголяет любого человека перед собственным его испытующим взором, независимо от того, какой именно натуре принадлежит взор – художественной, например, увлеченной и развязно болтающей или же натуре, крайне подавленной всеми без исключения обстоятельствами вынужденного существования на Земле, а потому и размытой на фоне алчущей толпы до удручающей незаметности.
А ежели открывается в тебе вдруг ни с того ни с сего бесстрашие воспринимать в положении ближнего нечто невыносимое, то, что непьющие специалисты весьма приблизительно называют трагическим, то каких только борений человека со своей совестью и с Роком ты не будешь свидетелем. Только боязнь, что разрыдаешься ты неудер-
жимо от новых подробностей чьего-либо низкого падения и вчерашнего пресмыкательства перед змием всесоюзного алкоголизма, что взвоешь внезапно от того, что делает с собой человек ради гибельной страсти к выпивке и кого он в себе при этом непременно губит, что взвоешь, и вызовут «скорую», и увезут в психушку, несмотря на бешеное твое сопротивление и нежелание оставлять неизвестно какой сволочи пару авосек пустой посуды, – только эта боязнь удерживает тебя от пылких жестов и безумных высказываний.
Так вот, в тот самый день все мы – человек сто, если не больше, – уверены были вполне, что каждый из нас вскоре воспрянет в самозабвенном полете, что в руках у каждого, отягощенных унылым грузом пустых стекляшек, вдруг объявится крылатая легкость и закипит в страдающих организмах юношеская страсть к достижению самой нелепой цели.
Очередища двигалась быстро, походя, возможно, на фантастическую рептилию, смердящую изо всех своих пор зловонной сивухой и многоголосо гудящую, поскольку надежда сдать вот-вот пустую посуду прерывала угрюмое молчание живых страждущих звеньев, вынужденно соединенных в эту советскую гидру.
Живые звенья, то есть мы, при движении к желанному провалу в подвал поднимали и вновь ставили на место разные сумки, авоськи, мешки и даже ящики, так что извивающееся существо очередищи неумолчно позвякивало, тренькало, скрежетало и издавало иные, зачастую омерзительные акустике и атмосфере, порожне-стеклянные звучания.
Конечно же, передних, как всегда, распирало от недостойных чувств самодовольства и превосходства. Задние же нескрываемо изнемогали от зависти, а порою и от более сильного и низкого чувства. Слова для него вы никогда не отыщете ни в одном словаре, потому что само это чувство присутствовало во всех без исключения живых тварях лишь на заре так называемой эволюции, когда языков никаких не существовало, но лишь оглашал старшие окрестности Творенья звук утробного ужаса перед развитием.