Саша завел мотор, включил дворники (к вечеру припустил дождь), сделал погромче музыку: сентиментальные песенки семидесятых-восьмидесятых ненавязчивым фоном частенько сопровождали его в дороге, и уже собирался тронуться с места, как вдруг в стекло бешено забарабанили. В сумерках, сквозь дождевые капли он не мог как следует рассмотреть женщину. А это была женщина: длинноволосая блондинка, у которой явно что-то стряслось: так отчаянно она дергала ручку запертой двери. Осторожный Шатов немного опустил стекло, и женщина, вымокшая под дождем, задыхающаяся, с отчаянным взором, прохрипела: «Помогите… плохо стало за рулем. Там… – взмахнула она левой рукой, – аптека. Нужно лекарство. Вот название, – незнакомка попыталась просунуть в щелку маленькую бумажку. – Свое забыла дома… – И она рухнула под колеса шатовского джипа. Левую дверцу теперь открыть не представлялась никакой возможности. Крупному Саше пришлось коряво и мучительно перетащить свое тело через рычаг коробки передач, вывалиться через правую дверь и со всей возможной осторожностью втащить бездыханную женщину на заднее сиденье. Потом найти рецепт (слава Богу, он оказался зажат в ледяной ладони блондинки) и мчаться в аптеку, которая, к счастью, оказалась совсем рядом – на углу ближайшего дома. Провизорша, у которой было странное лицо, будто стянутое назад, к затылку, отчего глаза выпучивались, а верхняя губа приоткрывала неровные зубы, с подозрением посмотрела на мокрого, грязного покупателя и, брезгливо взяв рецепт, неспешно отправилась копаться в дальней полке.
– Нельзя ли побыстрее? У женщины на улице приступ! – крикнул раздраженно Саша.
– Какие все нервные стали, – фыркнула «подтянутая», швыряя на прилавок коробочку. – Триста рублей. Пользоваться умеете?
Саша замотал головой.
– Не более трех пшиков в глотку, и «скорую» бы вызвали, – провизорша дотошно пересчитала деньги, брошенные на прилавок Сашей, и обратила свой взгляд на следующего покупателя.
Шатов трясущимися руками пытался раскрыть рот недвижимой девушке, проклиная себя за то, что и в самом деле не вызвал «скорую», а у него в машине лежит чуть ли не труп. С третьей попытки он сумел расцепить несчастной зубы, втиснуть распылитель в рот и нажать. Девушка яростно дернулась и, вытаращив глаза, глубоко и часто задышала. Потом попыталась сесть, надсадно кашляя и протягивая руку к лекарству. Саша дал ей бутылочку, она еще раз, глубоко засунув распылитель спасительного баллончика в рот, прыснула в горло лекарство, после чего задышала более-менее ровно.
– Астма. А я у мамы лекарство оставила… второй день. Думала, потом в аптеку зайду. – Она виновато улыбнулась, глядя на Шатова огромными глазищами. – Простите, напугала вас, от дел оторвала, – голос был сиплый, болезненный. Она вдруг судорожно вздохнула, но задышала ровно.
– Ну что вы, ничего страшного. Впрочем, было очень даже страшно, – смутился Саша, слова которого могли показаться блондинке бестактными.
Они помолчали. Девушка еще не совсем пришла в себя, она сидела, откинувшись на спинку сиденья, разметав роскошные белые волосы, от которых исходил тонкий свежий аромат – Саша любил такие.
– Как вы себя чувствуете? Наверное, нужно «скорую» все-таки вызвать? – тихо спросил он, всматриваясь в ее очень красивое, прямо-таки неестественно совершенное лицо. В сгустившихся сумерках был виден тонкий профиль: неширокие брови, прямой нос, мягкие полураскрытые губы, точеный подбородок, длинная вздрагивающая шея. Царевна из сказки, да и только.
– Мне лучше. Спасибо. Врача не надо. Я знаю, что делать – главное, до дома добраться быстрее. Только… – она вдруг решительным, долгим взглядом посмотрела на своего спасителя. У Саши моментально взмокла спина, и он (слава Богу, темно!) залился краской как подросток, на которого обратила внимание первая красотка школы. – Только если вы свободны – упаси Бог напрягать вас! Но если вы свободны, то не могли бы отвезти меня до дома, тут рядом, за Алексеевской направо. – И она добавила в решительность взгляда мольбу.
Конечно, Шатов не мог отказать несчастной. Холостяцкий ужин – яичница с ветчиной в сопровождении телевизора могут и подождать лишних полчаса. Тем более ехать и вправду недалеко.
– А ваша машина?
– Ох, а машину-то я и не заперла, наверное! – Она обернулась, посмотрела в заднее стекло.
Они вышли из джипа, Саша по-джентльменски пытался поддерживать под локоть страдалицу, которая, кстати, была ростом со здоровенного Шатова. Маленькая, но о-очень дорогая машинка белого цвета, с диковинным рисунком по всему боку моргнула хозяйке фарами.
– Надо же, «на автомате» поставила ее на сигнализацию, – удивилась царевна. Взяв из машины сумку, она бросила в салон испачканный плащ (Саша демонстративно отвернулся, чтобы не рассматривать фигуру красотки). И заперев полуторамиллионную игрушку, поцокала на высоких каблучках к Сашиному «бегемоту» на колесах, встряхивая волосы руками. Он распахнул перед царевной пассажирскую дверь, и она, покачнувшись, села в машину. Всю дорогу они молчали: видно было, что женщине сильно нездоровится. У подъезда новенькой многоэтажки блондинка вышла из машины, тяжело оперлась на Сашину руку и с улыбкой посмотрела ему в глаза.
– Доброму доктору Айболиту, видно, придется тащить болящую наверх, до квартиры. Надеюсь, вы понимаете, что хворая дамочка, свалившаяся на вашу голову, не представляет угрозы ни в каком смысле.
– А я и не боюсь никаких угроз, – распетушился Шатов.
– Хотя бы кофе глотнете, ведь вам еще назад по пробкам пилить, – с товарищеской заботой сказала блондинка, и они вошли в подъезд.
Квартира была «студией» в стиле хай-тек. Саша Шатов ненавидел это больше всего на свете. Ни закутков, ни комнат. Никакого, понимаешь, личного пространства! И эти металлические палки и спирали, именующиеся торшерами и стульями! Стеклянные столешницы, за которые садишься то ли с опаской порезаться, то ли с желанием разбить уже, в конце концов, это чудо дизайнерской мысли, так как ненароком это все равно произойдет! Словом, неуютно и холодно!
Пока он оглядывал пространство, стреляя глазом и на хозяйку, блондинка (конечно же, с осиной талией и умопомрачительным бюстом) уже успела сварганить кофе.
На подносе красовалась внушительная чашка, источающая отменный аромат. И хоть Саша предпочитал крепкий чай, он сделал большущий глоток кофе с видимым удовольствием.
– Вас как звать-то, спаситель? – вдруг насмешливо и деловито спросила выздоровевшая как по волшебству царевна, подаваясь сказочным бюстом к оторопевшему Саше и посверкивая неправдоподобно черными для блондинки глазами
– Хотите, угадаю? Я ведь фея.
Фигура феи отчего-то раздвоилась, потом фей стало три, четыре, а потом и вовсе они полетели куда-то к потолку, смеясь и встряхивая волосы руками.
– Добрый, предсказуемый Саша… Саша… Саша… – Звук хриплого голоса отдалялся, отдалялся, а потом и вовсе исчез. А вместе с ним исчез для Александра Шатова и весь осязаемый мир.
Глава седьмая
В приемной матери Никаноры, большой, но довольно скромной комнате целую стену занимали иконы, среди которых было много старинных. За круглым столиком сидели трое: совершенно изможденная, с распухшим от слез лицом мать Евгения; традиционно беспристрастная, но с почерневшими, ввалившимися глазами мать Нина, ее волнение выдавали лишь руки, в которых колесом крутились нитяные четки; и сама игуменья – в светлом и тонком, «домашнем» апостольнике. Бежевые бархатные шторы были плотно задернуты, поэтому в комнату не проникало ни звука. Прошло уже с полчаса, как часы в холле пробили полночь. Но игуменье было не до сна – она пребывала в крайнем раздражении.
– И что, что эта спесивая Галина врала Надежде? Говори, мать Нина, дословно! Все мне выкладывайте! Я эти тайны мадридского двора пресеку, в конце-то концов! – Она с силой стукнула кулаком по столу. – А ты прекрати уже слезы лить, безмозглая врунья! – крикнула матушка на Евгению. – Выгоню взашей из монастыря! Чтоб не обстряпывала делишек у игуменьи под носом!
Никанора резко встала и широкими шагами стала нервно ходить по комнате. В ответ на гнев Евгения зашлась в истерическом припадке:
– Да за что же меня так Господь наказывает? За что мне все это, матушка. Уж я вам верой и правдой, я же за вами по этапу, в лагерь, в могилу! – Монахиня протянула к Никаноре руки, едва не валясь со стула.
– Хватит, хватит театров в Божьей обители! – цыкнула на нее настоятельница, и Евгения слегка присмирела. – Все докладывайте, что видели, слышали, какие настроения, сплетни среди сестер! Ну! – обратила она свой взор к Нине.
Та, опустив глаза, тихо заговорила:
– Ничего не понятно с этой банкой, которая больше всего интересует следователя. Галина, видимо, что-то путает. Я верю Наде: банки там после обеда не было, а был стакан, и в нем, возможно…
– Гос-по-ди! Дожили! Домолились! Убийство в монастыре! – Матушка села за стол, тяжело оперевшись на руки. – А ты, Евгения, и так за мной пойдешь. Если не по этапу, так в самую дальнюю, разоренную обитель. Заново будем на старости лет в холоде, без воды, на картошке куковать. Вот и вспомним, что есть истинное монашество-то! Вот и посмиряемся. А ты, Нина, вечно вроде правду говоришь, а все не ту. Мне твое мнение, догадки, слухи, мне полная картина нужна!
В дверь тихонько поскреблись, и раздался слабый голосок: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас…»
– Аминь! Кто еще, на ночь глядя? – крикнула мать Никанора.
В щелке показался нос уточкой и рябая щека.
– А-а, Мария! Заходи, Маша – только от тебя и узнаешь что-то путное, заходи, садись.
Мать Мария, смиренно потупясь, скользнула к свободному стулу, села, скрестив руки на коленях и не поднимая глаз. Тонким голоском она тихо заговорила, будто зачитывала отчет:
– Трудница Иулия подслушивала все утро под окном трапезной. Мать Галина поссорилась с Надеждой, обозвав ту беспамятной, нет, склерозной святошей. Следователь подозревает мать Анну в сговоре с директрисой приюта – в мешках можно вынести было деньги, потерянные матерью Евгенией. – Мать Евгению при этих словах так и подняло со стула, но Мария гундосила дальше: – Некоторые сестры – Варвара, Серафима, Зинаида – будто рады всему, что творится в обители: шушукаются, отлынивают от работы, окна не домыли и смеялись громко в пошивочной. А мать Татьяна… Это я не могу даже выговорить…
– Ну?! – грозно вскинула брови настоятельница.
– А мать Татьяна в кухне сказала Иосифе, что матушке теперь… – она осеклась и еще ниже опустила голову.
– Ну что, не тяни, что матушке?
– Кирдык, – прошептала Мария.
– Ясно! – настоятельница хлопнула рукой так, что столик зашатался. – Одна Мария все слышит, видит, знает! Остальные, иуды, только и ждут, как мать-настоятельницу выжить из монастыря, а лучше б в могилу сразу, чего уж там. Вон все пошли!
Никанора встала, подошла к большой иконе Троицы в углу комнаты и стала поправлять лампаду. Но, как только сестры двинулись к дверям, остановила мать Нину:
– И ты, Нина, и ты, мать Евгения, завтра по лавкам в Москву! И полный отчет мне на стол к вечеру. Вместе с выручкой! Все! Ангела-Хранителя…
Нина поклонилась и стремительно вышла из приемной, за ней выкатилась Евгения, а Мария, постояв на пороге, подошла за благословением к матушке.
– Бог благословит, Машенька, – она перекрестила инокиню, положила ей на голову руку. – Иди с Богом, тяжелый день был, выспись, если сможешь.
Когда за Марией закрылась дверь, матушка, включив бра над столом и погасив верхний свет, медленно опустилась на колени перед иконостасом.
– Когда в тебе совесть заговорит? – Мать Нина подошла в узком коридоре второго этажа сестринского корпуса, где располагалась бо´льшая часть келий, к сестре Марии, которая открывала дверь в свое жилище.
– Совесть у того, кто чист перед матушкой. Я за ней, ты знаешь, хоть с колокольни спрыгну! А вы все… – Мария, обдав презрением Нину, переступила порог кельи и захлопнула дверь перед самым носом «неверной».
Люша, решившая провести ночь в машине, отогнала ее к южному, правому от входа углу обители, приткнув едва ли не к стволу здоровенного дуба. Во-первых, тут не светили в глаза входные фонари, во-вторых, машина не бросалась в глаза, а привлекать к своему «лежбищу» внимание паломница, ясное дело, не хотела. Поначалу устроиться с комфортом не очень получалось. Люша не могла согреться, несмотря на включенную во всю мощь печку и «келейное» одеяло. Раскинуться в машине тоже не выходило, но, проворочавшись с полчаса, сыщица наконец забылась тяжелым сном. Проснулась от ощущения, что ее поместили в ванную с кипятком: так она вспотела в духоте и жаре крошечного пространства. Выключив двигатель, Люша приоткрыла водительское окно, с наслаждением вдыхая предрассветный воздух. Без трех пять – скоро сестры и паломники закопошатся, потянутся к службе, а хорошо бы еще, ну хоть часок, поспать. Неожиданно она услышала звук приближающейся к обители машины, но не со стороны главной дороги, откуда Люша и убрала «мазду», а со стороны узкой дорожки, ведущей, по-видимому, в деревню. Взвизгнули тормоза, и машина остановилась аккурат с левого бока ночного пристанища Шатовой. Две машины теперь разделял ствол раскидистого дерева. Люша неуклюже приподнялась, сощурившись, посмотрела в стекло, но перед неопознанной машины не было видно. Впрочем, голоса раздавались отчетливо. Люша стала невольным участником загадочной и непонятной встречи. Хлопнула дверца, и мужской голос тихо, но крайне раздраженно сказал:
– Гань, ты совсем сдурела, а если б я тебя сбил? – Голос принадлежал отцу Иову. Люша мгновенно узнала его сильный, с капризными нотками, баритон.
– А что мне делать, Игорь? Ты не оставляешь мне выбора. Телефон внес в черный список, бегаешь от меня, не смотришь. Я измучилась вся! – Второй голос принадлежал, сомнений не оставалось, сестре Галине, да и мирское имя, точно, у Галины – Ганна. А Иов-то, значит, Игорь. Очень интересно!
– А я, ты думаешь, не измучился всей этой несусветностью, что тут происходит?! На валокордине живу, руки трясутся так, что вести машину не могу! Еще ты со своими истериками. Что тебе надо, в конце концов?
Его гневное бормотание прервали безудержные рыдания на высокой ноте. Именно этот плач и слышала прошлой ночью Люша, теперь у нее в этом сомнений также не оставалось.
– Прекрати, прекрати, истеричка! – видимо, Иов-Игорь приблизился к Гале-Ганне, закрывал ей рот или… обнимал ее? – Люша осмелилась выглянуть в заднее стекло: в сумраке виднелись две переплетенные фигуры.
Придушенным, молящим голоском Галина заговорила быстро-быстро:
– Доброе слово и кошке приятно, а я… я ведь не кошка. Я женщина, – сумасшедшая, пропащая. Я не могу, понимаешь, я не могу жить без тебя! Ни дня! Истосковалась вся, измучилась. Тебе плевать на меня, я понимаю, холодная ты рыбина, плевать!
Иов выпустил ее, отстранившись:
– Гань, это сумасшествие нам надо прекратить. Любит – не любит – плюнет – поцелует. Ерунда все это… наваждение. И ты знаешь, КАК я к тебе отношусь. Но я тебе уже все сказал. Нет ни смысла, ни возможности, да и желания продолжать все это. Я просто не могу больше чувствовать себя дерьмом на палочке, каким бы падшим ни был.
– Да, конечно! – с вызовом, яростью зашептала Галина. – Все слишком сложно стало. А должно быть просто! Если есть возможность и желание, позовешь на минутку, а нет – так и еще лучше. Что тебе до ада в моей душе?
– А в моей-то – ангелы, по-твоему, поют? Все! Прекратим это. Поставим точку! Тем более сейчас! Как сейчас-то ты можешь об этом думать?!
– Да потому что я не могу не думать. Я жить не могу! – Галина вдруг умоляюще заскулила: – Родненький, Игорь, ну давай, давай, я не знаю… Уедем, давай, вместе.
Иов не дав ей договорить, отскочил от протягивающей руки монашки:
– Ну ты ополоумела совсем, что ли? Ты не знаешь мою ситуацию?!
– Конечно, – зашипела инокиня. – Бедный семейный монах, деточек кормить надо. На Лазурный берег дочек повезешь в этом году или на Майорку?