– Федор Дорофеич, – в третий раз задавал один и тот же вопрос следователь, – вспомните отчетливо, поточнее, в какой день приезжал автобус с паломниками, а в какой – машина из Детского приюта? Ну, может, праздник был церковный, какое-то особое событие, по которому вы вспомните именно эти дни. Пожалуйста, – едва ли не взмолился Сергей Георгиевич, которого насторожила фраза Дорофеича, что какие-то мешки грузились то ли в четверг, то ли в среду для Детского приюта, из которого приезжал автобус. Впрочем, и паломники могли вынести объемистую сумку из обители. Или несколько сумок.
– Дык, там-та… паломники мо-быть все же в среду. Оно, там-та, постный день. А так, бывалоча и в четверг приезжают. Нет, в среду! В среду я подправлял, там-та доски на огороде – это чтоб гряды-то не разваливались, а сестрам тяжело, там-та… Все ж мужской труд нужон в энтом деле, там-та.
– Значит, в среду, как раз в день кражи, приезжали паломники на большом автобусе.
– Да-а! На огромном, сером таком с красным. Там-та. Точно! Я с огородов-то шел, а мне мать Капитолина выговор – что с ворот ушел, старый? Там-та, да.
– Во сколько автобус приехал?
– Ну, рано. Литургия ведь в семь. А уезжали опосля обеда. Там-та. Мне и попало, что не провожаю. А они уж быстро все: и чудотворные иконы, там-та посмотрели, и мастерские, и колокольню, и к Адриану-блаженному сбегали, – Дорофеич перекрестился. – И все бегом-бегом! Там-та. Ну, наелись, да уехали.
– И что, никакие подозрительные сумки никто не выносил?
– Никто, там-та, ничего, вот те крест, начальник, – Дорофеич осекся, сказав позабытое, но такое близкое ему слово.
– Ни в тот день, ни раньше никто ничего, там-та, не выносил крупного. И мелкого тож. Там-та. У меня тута не вынесешь, – сторож приосанился, засверкал на следователя единственным круглым глазом.
– А что с Детским приютом?
– Вообще странно, я тебе скажу, нача… товарищ следователь. Там-та. Приютских привозят по воскресеньям, раз в месяц, на стареньком таком «скотовозе». Ну, помнишь, автобусы еще в Союзе такие были, там-та. Ну, обычные самые, не «икарусы»?
– Ну да, припоминаю…
– А тут приехал в четверг…
– Двадцать первого?
– Ну да, утром. Какой-то нефартовый, маленький совсем, там-та, автобусик. И сестры к нему вышли. Мать Анна – она с детками занимается, там-та, воскресная школа, и все такое, и мать Мария. Эта просто помогала ей мешки с одежей и игрушками нести, там-та. Это все у нас жертвуют паломники. Да… Ну, быстро погрузили все, и прости-прощай, там-та. Укатили.
– А водитель знакомый был на автобусе, он раньше приезжал из приюта? – спросил Быстров, нутром чуя, что «горячо», даже жарко…
– Не-е. Незнакомый. Молодой. Здоровый. И рожа, там-та, квадратная, но сестры ему все отдали, благословили. Все честь честью, там-та. Да они быстро укатили. Че там – десять минут – и привет, там-та.
– Спасибо, Федор Дорофеич, – от души поблагодарил следователь сторожа и пожал ему руку.
– Дык, Служу России, там-та, – вытянулся в струнку старичок и, привычно вытерев набежавшую на глаз слезу, перекрестился, – Спаси Господи.
Мать Мария и мать Анна должны были вот-вот прийти с огородов – именно их теперь хотел допросить в первую очередь следователь, но чтобы не простаивать, попросил мать Нину позвать сестер Галину и Надежду.
Когда он снова с комфортом (очередным чайничком и к нему – блинчиками с картошкой и грибами) обосновался за столом, на пороге трапезной возник эксперт-криминалист Василий Петрович Мухин, шустрый усатенький мужичок неопределенного возраста. Мухин приехал позже, сославшись на «непреодолимые семейные обстоятельства». Знал Быстров эти «обстоятельства» – пьющую жену Мухина. Все коллеги сочувствовали криминалисту, мировому, в общем, мужику, и закрывали глаза на некоторую его безалаберность в работе.
– Георгич! Все, что можно, сделал. С сейфа отпечатки снял – там просто месиво. – Он махнул рукой и, прикрыв дверь, зашептал: – Труп на экспертизу забрали. Морока одна с монастырскими. Хорошо, Димка из церкви их всех шуганул. А что с матушками? Как у них-то отпечатки брать?
– Что значит – как? Садись вон в холле, доставай шарманку и всех подряд печатай. Мать Нина поможет – найди ее. А мне позови сестру Галину, она ждет вроде бы? – Следователь нетерпеливо махнул рукой на Василия Петровича, взялся за чайничек и… едва не выронил его. Вместо исчезнувшего криминалиста Петровича в комнате стояла царица. Царица Тамара. Если бы кто-нибудь спросил Быстрова, как может выглядеть покровительница «золотого века» православного Кавказа, он бы ответил – как инокиня Галина из Голоднинского монастыря.
Тонкая, надменная красавица с горящими черными очами, так потрясшая вчера на панихиде Юлю Шатову, прошествовала к столу.
– Здравствуйте. Я могу сесть? – Голос высокий, напевный.
– Да-да, конечно, – спохватился следователь, от изумления растерявший всю свою галантность.
Он вскочил, обежал стол, выдвинул стул для монахини, дождался, когда она воссела на него, прямая и неприступная, и, снова юркнув на свое место, зашуршал бумагами.
– Ваше мирское имя? – спросил, не глядя на красавицу.
– Ганна Автандиловна Мамулашвили. У меня папа – грузин, мама – украинка, Ксения Кичко. Родилась я в Батуми в семьдесят седьмом году. Потом мы переехали в Москву. В этом монастыре я уже пять лет. До него была в Шамордино три года послушницей. Достаточно? – полыхнула на следователя глазами необычная монахиня.
– Да-да, достаточно вполне. Собственно, меня интересуют два вопроса: не заметили ли что-то необычное в день кражи из сейфа двадцатого апреля, в среду, и подробности вашей работы в коровнике двадцать второго апреля, особенно – вечером, – отрапортовал следователь.
Галина помолчала, опустив голову.
– Про двадцатое ничего сказать не могу. Мне, кстати, всю прошлую неделю нездоровилось, была простужена. Выполняла послушания, как могла, и старалась отлежаться. А насчет коровника. Всю неделю я была там. Но именно в среду, да, почувствовала себя совсем худо, видно, температура поднялась, и со второй половины дня меня выручала Надежда. Вообще это был тяжелый день. Неожиданно заболел брат нашей послушницы Алевтины – она должна была на скотном дворе помогать, но уехала сразу после утренней службы в Москву. А Надежда птичником и козлятником занималась, ну, я попросила ее развести баланду для телят, подоить вечером Дочку и Славку – у нас две дойные коровы сейчас. Слава Богу… – Последнюю фразу она прибавила совсем тихо, будто для себя самой.
– Тяжело на коровнике? – неожиданно спросил Сергей Георгиевич.
Галина усмехнулась, протянула к нему тонкие прозрачные ладони: огромные, незаживающие мозоли смотрелись неестественным уродством на руках этой совершенной царицы.
– А в прошлом году приходилось четырех коров доить, это не считая коз. – Она еще раз усмехнулась, довольная произведенным эффектом. – Бог управил – одна околела, вторую продали.
– Но… но… надо же матушке сказать, как-то соразмерно вашим силам… – замялся следователь.
– Это не обсуждается у нас. И с вами я обсуждать это не буду, простите. – Галина снова полыхнула глазами на следователя и замкнулась.
– Хорошо! – деловито продолжил Быстров. – ВЫ ставили банку с простоквашей в то утро?
– Я, – тихо сказала Галина
– И что с ней было потом?
– Ничего. Я не обращала на нее внимания.
– И не знаете, наливала ли себе простоквашу Калистрата?
– Нет. Не знаю. Меня там вечером не было, я же говорила.
Что-то в ее тоне насторожило Быстрова. Он испытующе посмотрел на инокиню, но она не отвела взгляда, наоборот, в нем появился еще и вызов.
– Спасибо, прочтите и подпишите, – следователь протянул сестре протокол. Она чиркнула по листу ручкой и выплыла из комнаты.
Быстров перевел дух – он даже взмок от напряжения при допросе этой роковой красавицы.
Зато с другой насельницей, послушницей Надеждой, Сергей Георгиевич оттаял душой. Надя оказалась рослой, сильной девушкой. Небольшие карие глаза, веснушки по круглому лицу, нос клювиком. Ничего особенного. Но от нее исходил такой покой, такая внутренняя сила и свобода, при максимальной сдержанности в позе, взгляде, движениях, при обезоруживающей какой-то кротости, что становилось понятно – это особый человек. Наверное, про таких и сказано: «Не от мира сего». Послушница все время была обращена в себя, даже когда с застенчивой улыбкой отвечала на вопросы. Ее внутренняя жизнь, по-видимому, оказывалась настолько важней и интересней происходящего вокруг, что она на короткий срок делилась с собеседником скрытым светом, пробивавшимся сквозь взгляды, слова, белозубую улыбку, и снова уходила в свое, особое существование.
– Надежда Владимировна Поспелова. Родилась в Москве в девяносто втором году. Мама с папой преподаватели МГУ. Математики, – нежным звенящим голоском отвечала послушница на первый вопрос следователя о семье.
– И они отпустили вас в монастырь? – как можно мягче спросил Быстров.
– Они и благословили. У нас воцерковленная семья. И мы все духовные чада батюшки Савелия. Знаете старца Савелия?
Быстров задумался, а потом закивал:
– Да-да, я даже фильм о нем смотрел.
Лицо Надежды просияло:
– С ним и советовались мама с папой. Долго решали. Батюшка ведь никогда не скажет категорично: иди в монастырь. Он спрашивает человека, что тот думает, хочет ли, как ему лучше, ну и молится, конечно. Вот сестренку мою не благословил. «Нет, говорит, ей деток рожать. А Наде, ну, мне – в монастырь после школы». Я очень хотела. Молилась. Мне в миру совершенно нечего делать, – она снова лучисто улыбнулась.
– Хорошо, Надюша. Скажите, вы видели банку с простоквашей двадцать второго апреля, в день гибели сестры Калистраты?
Надя низко опустила голову и надолго замолчала. Следователь даже испугался – не плохо ли девочке?
– Нет, я не видела банку. Ее там не было, когда я в три часа дня пришла на коровник… – еле слышно проговорила Надя.
Повисла «оглушительная» пауза.
– Там был… стакан. Стакан с молоком и грибками, ну, для закваски. Я внимательно посмотрела и даже понюхала. Подумала, мать Галина оставила для сестры Калистраты – она должна пить простоквашу каждый день. А банка, может, опрокинулась или разбилась? Я спросила Галину, а она ответила: «Да, разбилась. Осколки выбросила». А только что встретила ее, так она только плечом пожала – ничего про банку не знаю, все, мол, было на месте. – Надежда прямо и спокойно посмотрела на следователя.
Сергей Георгиевич встал из-за стола, начал медленно прохаживаться по трапезной.
– Надежда, это очень важно – все, что вы сказали. Очень. А стакан вы вечером или на следующее утро видели?
– Нет, вечером я ушла после дойки в семнадцать тридцать и больше не заходила в коровник, а утром на коровнике опять была Галина.
– Да-да-да, как же я не спросил ее-то про стакан на следующий день. Впрочем, конечно, никакого стакана там не было, конечно, не-бы-ло. Значит, Галина. Или покрывает кого-то. Но кого? – Быстров рассуждал вслух, будто Надежда не сидела смиренно на стуле и не смотрела на него кротким взглядом. Она совершенно не мешала ему. И совершенно не внушала никаких подозрений. Да, права Светлана, говоря про Надю: «этого не может быть, потому что не может быть никогда». Только ясности это обстоятельство в дело совершенно не вносило.
Не внес ясности и разговор с инокинями Анной и Марией. Наоборот, они разочаровали Сергея Георгиевича, который был уверен, что никакой приютской машины не приезжало, а все было спланировано ворами, у которых, конечно, в монастыре был сообщник. Или сообщники. Уж не Анна ли с Марией? Хотя и «заторможенную», угрюмую Марию, и добрейшую, интеллигентную Анну заподозрить в мошенничестве было чрезвычайно трудно! Впрочем, чем лукавый не шутит, даже и в стенах святой обители.
Мария вообще оказалась лишь случайным грузчиком: помогла Анне донести мешок с детской одеждой от колокольни, на первом этаже которой устроен небольшой складик и маленькая ризница. А Анна, оказывается, долго и обстоятельно говорила в то утро по телефону с директором приюта – Екатериной Алексеевной Закваскиной.
– Видите ли, Сергей Георгиевич, я, простите, правильно вас величаю? – Анна напевно произносила слова и ласково смотрела на следователя.
Удовлетворившись почтительным кивком Быстрова, инокиня продолжала:
– Так, вот, уважаемый, Екатерина Алексеевна и в самом деле направила к нам машину с добровольцами-волонтерами, которые помогают подмосковным приютам и детдомам. Это молодые православные люди из службы «Милость сердца». Слышали о такой?
Быстров не слышал, но предпочел ответить утвердительно, чтобы не сбивать с курса красноречивую монашку.
– Эта служба везла в приют денежные пожертвования милосердных людей, учебники и книги. Они предложили, насколько я поняла из разговора с милейшей Закваскиной, заехать к нам. Мы по мере сил помогаем приюту. Я внимательнейшим образом слежу, чтоб на нашем сайте всегда обновлялась информация на эту тему, отмечаю имена благодетелей. Нам много и присылают, и привозят полезных вещей для деток. Словом, волонтеры «Милости сердца» заехали к нам, а потом направились в приют.
– А вещи они довезли?
Анна недоуменно взглянула на следователя:
– А как же иначе! Надо заметить, что Иоанн – это волонтер из «Милости сердца» – приятный, крупный такой молодой человек, он был за рулем машины, при мне звонил Екатерине Алексеевне и уточнял дорогу. Отмечу, уважаемый Сергей Георгиевич, что Иоанн произвел на меня впечатление человека не случайного в этом служении. Молился перед дорогой, просил наших убогих молитв с Марией, перекрестился и путь предлежащий перекрестил: инокиня простерла руку, будто указывая тот путь, по которому милосердный Иоанн отправился вершить добрые дела.
– А вещи вы сами упаковывали? Проверяли перед отправкой?
– Ну, вещи эти копились какое-то время. У нас, видите ли, очень удобные мешки от сахара для этого используются. Конечно же, идеально отмытые и высушенные.
– То есть непосредственно в момент передачи вы не перекладывали вещи, не проверяли, что там? – настойчиво спросил Быстров.
Анна сникла и продолжила свой рассказ:
– Знаете, в одном из мешков были игрушки. В основном мягкие. Их мы собирали вообще не один месяц. А в другом, он был побольше, теплые вещи. Их тоже собирали больше месяца. Дня за три… да, в воскресенье, я подкладывала туда шапочки вязаные и пару комбинезонов на «пятилеток» – прихожанка одна принесла. А в тот день, нет, только завязали все. Вы считаете, это была наша роковая ошибка? Бесчестные люди могли воспользоваться нашими мешками, чтобы подложить туда деньги?
– Все возможно, мать Анна. – Повисла пауза, и Быстров спросил расстроенную монахиню: – Адрес и телефон приюта не подскажете?
– А как же. Всенепременно, – Анна сунула руку в объемистый карман теплого жилета, надетого поверх подрясника и достала увесистую записную книжку.
Следователь записал координаты, поблагодарил монахиню, церемонно простился с ней и решил, что на сегодня, пожалуй, хватит. Конечно, нужно бы еще раз переговорить с Галиной. Но зачем забегать вперед? Убийство еще не доказано. И с настоятельницей бы надо повидаться. Но мать Нина категорично отмела эту мысль:
– Позже, Сергей Георгиевич. Позже. Она совершенно не готова к расспросам, и если так упирается, бессмысленно и просить. Толку не будет. Помолимся, все и разрешится. День-два дайте ей свыкнуться с мыслью о расследовании. Ну, спасибо за все, Ангела-Хранителя Вам в дорогу.
Обнаружив пухленького, застенчивого опера Митрохина, поглощающего блинчики в паломнической трапезной под надежным приглядом «стебельковой» сестры Варвары, следователь поручил ему утром отправляться в приют и побеседовать с «милейшей Закваскиной». После чего с чувством выполненного долга Сергей Георгиевич покинул стены монастыря. Он решил идти до станции пешком, а не пользоваться любезностью монахинь, которые предлагали подвезти его на сестринской «хонде». Машину водили и Нина, и Капитолина.
К вечеру похолодало, поднялся ветер. Над крестами величественного собора неслись кудлатые серые облачка, но ветер, не дав им собраться в тучу, помчал непогоду к Москве. Сергей Георгиевич с удовольствием шагал по кромке свежего весеннего леса, вдыхая прелый хвойный воздух и даже мурлыча песенку из школьного детства, которая вдруг всплыла в памяти: про девятый класс, молчащий звонок, апрель и весну за окном по имени Светлана.
Быстров вспомнил серьезное, спокойное лицо Светланы Атразековой и заулыбался: «Милая женщина, и так похожа на маму. А может, это все фантазии. Но они, ей-богу, приятные, светлые».
Саша Шатов вышел из здания радиокомпании, с которой он сотрудничал как ведущий, и направился к своей машине – сундукоподобному, отнюдь не городскому джипу. Любовь именно к этой, почти не встречающейся на московских улицах модели оставалась для Люши необъяснимой. Как необъяснима, к примеру, была привязанность ее супруга к раз и навсегда выбранной модели туфель (хоть тресни, но не хочет понимать, что мода меняется!), к единственной марке джинсов, к привычке есть даже макароны с хлебом, потому что обедать можно только с хлебом! Впрочем, невозможно перечислить все незыблемые нормы, привычки, предметы, которые были так важны для «лучшего голоса российского эфира». Саша, не проработавший в театре ни дня и снявшийся лишь в паре сериальных эпизодов, но обладающий бархатным голосом и доверительной манерой речи, постепенно стал одним из самых популярных в российских масс-медиа «голосов». Его приглашали на озвучки документальных фильмов, радиопрограмм, рекламных роликов. Частенько Александр – мужчина импозантный, мало изменившийся со студенческих лет, вел концерты, юбилейные вечера и корпоративы. Иногда дублировал иностранные фильмы. Все это позволяло вполне безбедно существовать семье. Шатов являл собой образец однолюба и домоседа.