Это убийство ярко впечаталось мне в память. Я помнил его в мельчайших подробностях; убийства бабушки и пастора просто меркли по сравнению с ним. Можно было гордиться собой: элегантно, быстро, безупречно. Я изрисовал целый альбом лежащими фигурами в костюмах с бабочкой. А потом сжег его в камине и сообщил родителям, что уезжаю в Нью-Йорк. Они отнеслись к этому равнодушно, занятые своими делами. Так я собрал чемоданы и перебрался в Большое Яблоко. Почему я это сделал? Тому много причин. Отчасти я все же опасался, что меня раскроют. Замести следы представлялось логичным и правильным решением. Выпускник колледжа поехал попытать счастья в большом городе: есть ли что более естественное в жизни этих ограниченных людишек? Нью-Йорк привлекал меня еще и тем, что в огромном мегаполисе я мог чувствовать себя действительно комфортно. В маленьком Принстоне я постоянно был на виду, в Нью-Йорке я растворялся без остатка. Одиночка среди толпы — истинное амплуа настоящего мизантропа.
В Нью-Йорке я поселился в Бруклине. Снял темную, маленькую, обшарпанную комнатушку на Корт-стрит. Хозяева попробовали было наладить со мной контакт, но увидев полное отсутствие реакции, оставили попытки. Почти сразу я устроился по объявлению в архив библиотеки. Никаких людей, только длинные ряды металлических стеллажей и мертвенный свет люминесцентных ламп — своеобразный книжный морг. Работы было немного, и в свободное время я читал или рисовал. Денег тоже платили мало, еле-еле хватало, чтобы заплатить за жилье и пообедать в дешевом кафе недалеко от дома; тем не менее с первой зарплаты я приобрел потертый кожаный плащ, шляпу и черный шарф. А со второй — нож. Прекрасный складной карманный нож, острый как бритва, с теплой рукояткой из светлого дерева. Верный друг и надежный товарищ в трущобах Бруклина и Квинса.
Думал ли я о дальнейших своих убийствах? Признаюсь откровенно: нет, не думал. Я не хотел больше никого убивать. Трех преступлений за восемнадцать лет мне хватало за глаза. Я просто хотел жить, и чтобы меня никто не трогал. Чтобы ко мне не подходили эти назойливые громкие куски мяса на ножках. Жить в полном одиночестве, работать, рисовать, и рисовать много. По вечерам ходить гулять на Манхэттен. Лавировать среди улочек Чайнатауна, взбираться на небоскребы и смотреть на расцветающий огнями город. Вдыхать полной грудью его воздух: воздух свободы и обреченности, разврата и одиночества, пороха и сахарной ваты. Растворяться без остатка в зареве неоновых реклам. Все для того, чтобы наконец осознать себя и свое предназначение. Должно же оно у меня быть?
И все-таки мое предназначение оказалось тем, от чего я тщетно пытался сбежать. Глубокой осенью, поздним вечером, я возвращался домой, надвинув шляпу на глаза и уткнувшись носом в шарф. Руки в карманах, пальцы охватывали нож, и он успокаивал меня своей гладкостью. Я только что неплохо прогулялся, в голове мелькали идеи будущей картины. В одном из узких переулков меня ожидала встреча с типичным представителем человеческой расы: грязная одежда, опухшее, искореженное лицо, алчные глаза. Он преградил мне дорогу, прошипел какую-то банальность про кошелек или жизнь и стал ждать ответа. Но я стоял молча, даже не глядя на него. Бандит оторопел и громче повторил свой приказ. Я не двигался. Он схватил меня за воротник, окатив волной смрада гнилых зубов и многодневного перегара. Старые воспоминания мигом нахлынули, заполнив все мои внутренности. Даже если до этого я не собирался ничего делать, то теперь мною владело лишь одно чувство — отторжение: избавиться, уничтожить, убрать это существо, которое, как ядовитая жаба, сидит, рыгая, на вершине мира. Стереть с лица земли гадкую тварь, готовую причинить мне вред ради жалких двадцати центов в правом кармане брюк. Быстрым движением я выхватил нож и несколько раз погрузил его в живот противника. Он удивленно захрипел, отпрянул и упал; я методично добил его.
Тусклый свет фонаря падал на лежащего у мусорного бака человека. Сорокалетний самец, без цели, без стремлений, без чести: им двигали лишь сиюминутные позывы, направленные на удовлетворение низменных желаний. Я в первый раз задумался о своей жертве — кто она? Что привело его к такому существованию и к такой смерти? Но не все ли равно? Кем бы он ни был, он вызывал у меня ненависть и презрение. Я наклонился над трупом, рассматривая. Кривой бугристый нос, мятые щеки, красные веки. Мутно-зеленые глаза закатились под нависший кирпичом лоб. Изо рта с бесформенными, повисшими как тряпка губами тянется липкая желтая слюна. И это — человек? Я снова раскрыл нож. И уже не отдавая отчета в своих действиях, повинуясь какому-то внутреннему неодолимому импульсу, начал срезать кожу с его черепа. Вскоре на месте лица остался только кровавый овал. Надо признать, что так он выглядел куда лучше. Я завернул нож в носовой платок и пошел домой, не оглядываясь. Дома начистил лезвие до блеска. Сжег платок на блюдце. И перед тем как лечь спать, долго-долго стоял под душем в ржавой ванне, пытаясь смыть с себя остатки брезгливости и отвращения.
Наутро я узнал из газет, что труп нашли и даже опознали. Покойник оказался беглым преступником, осужденным за совершение нескольких краж и одного изнасилования. Находился в розыске около месяца. Стоя среди книжных стеллажей, я пытался разобраться в своих ощущениях. Омерзение? Да. Удовлетворенность? Пожалуй, да. С третьей полки упала книга, распласталась на холодном полу. Подняв ее, я прочел: «Ибо люди не равны — так говорит справедливость. И чего я хочу, они не имели бы права хотеть!» Это был знак. Теперь я знал, что это за чувство. Чувство свершившейся справедливости — вот что испытывал я после каждого убийства. Все те, кого я убил, вели себя несправедливо. Мои действия являлись возмездием за их поступки, восстановлением баланса добра и зла.
Я очень долго размышлял над этим. И чем больше думал, тем увереннее становился. Такие люди не должны жить. «Не судите, да не судимы будете» — но если не я, то кто? Кто еще будет судией, кроме меня, если никто не желает брать на себя такую ответственность, предпочитая просто существовать, двигаясь по течению? Люди сами по себе являются средоточием лжи и пороков, но некоторые обладают ими более, нежели другие. Они искажают картину мира, заставляя изменять связи человеческих взаимоотношений. Я не люблю людей, презираю их в своей общей массе, но определенные личности вызывают у меня идиосинкразию, непереносимость их физического бытия. Грубые, громкие, лишенные малейшей доли эстетизма, невнимательные ко всему, кроме себя самих; они топчутся в чужих душах, как слоны в посудной лавке; мчатся вперед, оставляя за собой осколки разбитых жизней; жуют свои гамбургеры, на ходу посещая бордели, где такие же равнодушные красотки обслуживают их, продавая себя за краденые деньги. Их кумир — золотой телец, которого при необходимости они переплавят на пули. Но мир слишком прекрасен, чтобы позволить носить на себе эти язвы. И я буду действовать лишь во благо, избавляя планету от ее гниющих ран.
Отныне Я — Спаситель, Дарующий Возмездие; Я — новый Супергерой Америки. Я вершу правосудие и выношу приговор. Пусть зло содрогнется под тяжестью карающей длани: скоро оно падет, и мир расцветет в гармонии и совершенстве.
Теперь я целенаправленно начал свои вылазки с целью убийства. Выходил каждый вечер в разные районы. Убивал быстро и точно, не оставляя следов. Жертвами становились нищие бродяги, зазевавшиеся гангстеры, проститутки, иногда и простые обыватели трущоб. Мой арсенал пополнился пистолетом, веревкой, перцовым баллончиком. Кого-то я выслеживал неделями, кого-то уничтожал спонтанно. Но в одном не мог себе отказать — срезать их ненавистные, тупые, пошлые лица. Эта привычка стала моим почерком, моей визитной карточкой. По телевизору с ужасом вещали о неслыханном доселе серийном маньяке. Но поймать меня так никто и не мог.
Я наслаждался своими действиями. Наконец я имел хоть какую-то значимость. Людишки засуетились — значит, я поступаю верно. Они всегда начинают копошиться, когда что-то выбивает их из колеи. Какое огорчение: их серое будничное существование было разбужено, потрясено яркими, дерзкими выходками! Направленными против них!
Перевалило за дюжину человек, убитых мною в Нью-Йорке, когда произошел вопиющий случай. В тот вечер моей добычей стали двое бандитов, недавно ограбивших супермаркет. Мерзавцы грызлись из-за денег, когда их настигла моя рука. Я уже перешел к самому сладкому, когда услышал позади восхищенное причмокивание. Отпрыгнув от трупов и выставив вперед нож, я увидел перед собой чернокожего парня в черной куртке и вязаной шапке с помпоном. Он примиряюще поднял руки.
— Эй, эй, спокойно. Я не хочу тебе зла. Черт подери, чувак, я так давно мечтал увидеть, как ты убиваешь. В некотором роде я твой фанат! — Он одобрительно посмотрел на меня и снова зацокал языком, улыбаясь. — Я Тимоти. Тимоти Стэнтон. Кличка — Снайпер. Работаю на Большого Джо — знаешь его? Черт, да он тебе в подметки не годится. Я когда смотрю телек, каждый раз думаю: это кем же надо быть, чтобы так классно уходить от копов. Я очень рад, что наконец нашел тебя. Послушай, я вовсе не собираюсь тебя сдавать. Я бы хотел поработать с тобой — понимаешь, о чем я? Мне нравится убивать. Ты мог бы многому научить меня. Что скажешь?
Я обескураженно опустил нож. Слова Тимоти Стэнтона снова и снова звучали у меня в ушах. Он предлагает мне сотрудничество? Этого не может быть. Нельзя доверять этому ниггеру — у него на уме может быть что угодно. Быть может, все это ложь. Скорее всего, так и есть. Но он был первым человеком, который в открытую захотел контакта со мной… «Рад, что наконец нашел тебя». Мне никто не говорил таких слов. Никогда.
— Хорошо, — буркнул я куда-то в шарф. В конце концов, напарник в борьбе против человечества не помешает. Вдвоем мы сможем достичь большего. А если что — я всегда успею убрать его. В любой момент. Тимоти подошел ближе.
— Можно посмотреть, как ты режешь им морды? — спросил он с благоговением. И я разрешил.
Мы начали работать с Тимоти. Выходили почти каждую ночь. Оказалось, что он наркоторговец. Деньги у него водились всегда, и он доставал мне все, что я просил. Стэнтон непрерывно болтал, рассказывая про себя, семью, банду. Я говорил редко и мало. Но объяснил ему идейную подоплеку своих убийств: похоже, что он ничего не понял, но искренне восхищался. Мне нравилось смотреть на него, когда он целился: один глаз прищурен, во втором — холодный огонь; лицо приобретает непривычную жесткость. Тимоти рано лишился отца — того убили в перестрелке; мать одна пыталась справиться с шестерыми его младшими братиками и сестренками. Месть была внутренним двигателем Снайпера: однажды ему удалось добраться до убийцы отца, но тот отделался лишь ранением, а после куда-то исчез. «Я мечтаю найти его, — говорил Тимоти. — Найти и пристрелить, как собаку. И — видит Бог — я это сделаю, клянусь честью матери!»
А потом в моей жизни появилась Лиза. Мы внезапно столкнулись с ней в книгохранилище, нос к носу, и груда набранных ею книг полетела на пол. Извиняясь, она начала собирать рассыпанные томики. Я молча помогал ей. Когда, наконец, дело было сделано, она взглянула на меня и улыбнулась.
— Простите… Меня зовут Лиза, я работаю в читательском отделе… недавно. Мне сказали, что я могу брать книги для себя — я обожаю читать! Я не думала, что здесь кто-то есть… вы здесь работаете?
Я кивнул.
— Давно?
— Почти два года.
— Здорово! Вы, наверное, все знаете здесь. Я обращусь к вам, если потребуется помощь? А сейчас мне уже надо бежать… пока! — И она исчезла, оставив за собой легкий аромат ванили.
Теперь Лиза приходила ко мне почти ежедневно. Странно, но ее присутствие не раздражало меня. Ее запах был приятен; она была аккуратна и вежлива. Она никогда не досаждала мне излишними вопросами, вела себя скромно и уходила вовремя. Это мне нравилось. Кроме того, не буду скрывать — Лиза была очень красивой девушкой. Ее пышные золотистые локоны обрамляли открытое, светлое личико; большие голубые глаза сияли ангельской добротой, а широкая улыбка пленяла своей непосредственностью. Возможно, таких, как Лиза, больше не осталось на свете: она была последним экземпляром, редкой птичкой, залетевшей в пыльный книжный храм.
Сначала мне ни о чем не хотелось говорить с ней, но Лиза была настолько корректной в своих вопросах, что постепенно я позволил себе расслабиться. Столько, сколько за час, проведенный с ней, я не разговаривал за всю свою жизнь. Ее интересовало все, и мне приходилось хорошенько думать над информацией, которую стоило ей давать: внутри меня бушевал еще не понятый мною океан, требовавший выплеснуть на эту милую светлую головку все, что меня занимало и волновало; рассказать, поделиться, доверить самое сокровенное. Я показывал ей свои рисунки; она с восторгом рассматривала каждую картину. Я купался в ее внимании, а она внимала мне с восхищением — иной раз мне казалось, что она видит во мне проблески гениальности.
По вечерам, в своей комнате, я лежал на кровати и смотрел в покрытый трещинами потолок. На потолке мне виделось лицо Лизы. Я раздумывал о том, что расскажу ей завтра, как мы будем беседовать, как она будет звонко смеяться или прикрывать рот маленькой ручкой в изумленном вздохе. А еще я думал о том, почему же эта Лиза не такая, как все; почему она вызывает у меня такое странное чувство радости; и почему же я настолько ей доверяю — ведь я знаю ее всего лишь несколько месяцев?
Тимоти заметил произошедшие во мне перемены: я стал рассеян и потерял былую хватку. Мы все реже выходили на тропу войны, и всю работу делал Стэнтон. Я лишь отрешенно наблюдал за ним, когда он снимал очередную жертву метким выстрелом. Но Снайпер лишь улыбался себе под нос, глядя на меня искоса, и меня это бесило. Что он имел в виду?
Лиза поведала мне о себе. Сирота с детства, ее родители погибли в автокатастрофе, когда ей было всего три года. Здесь, в Нью-Йорке, она жила в семье дяди по отцу. Лиза тепло отзывалась о тете и дяде: по ее словам, они дали ей прекрасное воспитание, и она многим обязана им. Кроме чтения, Лиза увлекалась рукоделием и флористикой. Она поделилась со мной, что ее мечта — иметь маленький цветочный магазинчик. Как же это было далеко от меня! Если бы она знала, что мои руки запятнаны кровью десятков людей… если бы она знала…
Со мной точно происходило что-то странное. Я ловил себя на том, что с нетерпением жду появления Лизы в конце рабочего дня. Она несомненно оказывала на меня влияние. Меня все меньше задевала судьба человечества и все больше волновали свои собственные ощущения. Наконец я полностью погрузился в себя. Почти перестал рисовать, все больше времени проводил в размышлениях. И однажды просто не пришел на условленное со Снайпером место. Беспокоился ли он, что случилось со мной? Все равно. Он исчез, испарился, вычеркнувшись из моей головы. Меня больше занимало непонятное волнение в животе при виде Лизы. Я чувствовал это впервые. Страх? Нет, она слабая женщина, она ничего не сможет мне сделать. Но отчего же я так волнуюсь?
Вскоре Лиза заняла прочное место во всех моих мыслях. Я не знал, стоило ли называть ее другом: «друг» — слишком громкое слово, чтобы называть им человека, с которым ты знаком полгода. Но я чувствовал невыносимую потребность общения с ней. Мне хотелось постоянно быть с ней рядом, слышать ее голос, ловить нежный и понимающий взгляд. Я настолько был занят этими переживаниями, что иногда даже при Лизе выпадал в иную реальность, и лишь ее удивленный смех возвращал меня на землю.
Я видел, что тоже небезынтересен Лизе. Осторожно, но настойчиво она продвигала наши отношения вперед. После работы мы уже не расставались, а выходили вместе и гуляли. Мы болтали обо всем на свете. Она научила меня улыбаться, радоваться воздушным шарам и мороженому на палочке. Показала, как весело кататься на чертовом колесе. Играла со мной в салочки. Мне казалось, что она дарит мне то безмятежное детство, которого у меня не было. Я все больше проникался странным чувством, которое вызывала у меня Лиза. И совершенно забыл обо всем, что происходило еще несколько месяцев назад. Если бы меня проверили сейчас на полиграфе, даже он бы не зафиксировал мою причастность к серии жестоких убийств, в которой, как писали в газетах, по неизвестным причинам наступил перерыв.