Лилия Макеева
Везучая
Глава 1. Белая ворона
Когда я увидела ручку на двери его квартиры, я поняла: это – всё. Ничего не будет. Никогда.
Ручка, красивая, фирменная, аккуратно выглядывала из черной, добротной обивки. Я осторожно потрогала ее – она сидела прочно, на века. На время такие ручки не ставят. Вот и звонок – изысканный, с любовью и намертво посажен. Наверное, из Америки привез. Потрогать звонок я не решилась, боясь, что он испустит вопль вместо меня и некстати.
По ту сторону двери возникали шорохи и сразу стихали под плотной обивкой. Там готовились к Новому Году. Там бегала по коридору маленькая дочка хозяина квартиры. Я никогда не видела его обители, но предполагала, что коридор достаточно широк, так что девочка наверняка ездила по нему на велосипедике.
Вдруг за надежной дверью раздался грохот. Я отскочила к лифту. Вместе со мной отскочили мои иллюзии и попятились в угол, к мусоропроводу.
Ступор длился недолго: нельзя было тратить силы на эмоции. Ведь я намеревалась еще спуститься вниз, чтобы поставить перед этой дверью настоящую, свежую, перебинтованную бечевкой елку, которая, уткнувшись сейчас в угол подъезда, дожидалась своего новогоднего часа, никем не охраняемая. Дверь – на века, а елка моя – на несколько дней, пока не начнет осыпаться. Ну, ладно, куда ее? – у меня в комнате на девяти метрах не поместится. Кроме того, это святое, подарок его детям, я так решила. Можно, конечно, себе оставить. Но я считала, что Новый Год, проведенный в одиночестве, не украсит даже эта зелененькая елочка.
Было 31 декабря – праздничное, сверкающее, суматошное число. Накануне он позвонил:
– Послушай, ты не могла бы где-нибудь достать елку?
– Я?!
– Попробуй! У тебя получится.
В его красивом, навсегда родном голосе не было ничего от просьбы – он знал, что я для него костьми лягу. Но для этого нужно было 31-го рано утром встать и помчаться в неизвестном направлении, потому как елочные базары уже прекратили свое существование.
– Ну, так как, попробуешь? Я днем позвоню, заберу елочку. Заодно шампанского выпьем? Соскучился по тебе, солнышко!
– Ладно, поищу свою пилу. А большую елку надо?
– Ты прелесть! С тебя ростом, плюс-минус…
С меня ростом – это сто шестьдесят пять сантиметров, глаза зеленые, волосы темно-русые.
Когда весной его старшей дочке понадобились кроссовки – предмет тотального дефицита, он озабоченно сказал об этом мне, не зная, что под креслом, на котором он сидит, лежат в коробке новенькие, синие с белым, импортные кроссовки – подарок мне от родителей в день Восьмого марта.
Я заварила тебе чай
И остудила в нем тревоги.
Пока ты был ко мне в дороге,
Мешала ложечкой печаль,
Шептала, добавляя мед,
Как будто заварила зелье:
Побудь со мной до воскресенья!
А если в сторону ведёт –
Тебя, царящего во мне,
Ты не спеши свой трон оставить:
Кто будет так монарха славить
И чествовать на стороне?
Кто будет чашу подносить
С божественным напитком терпким
И кто захочет жизнь коверкать,
Любя тебя – Всея Руси.
– Меня никто так не любил, – сказал он растроганно, поставив чашку на стол. Я верила и не верила – свидетелей истории не существовало: мы были одни в целом мире. Я дочитала стихи до конца, глядя под кресло. Там лежали кроссовки, которые было решено отдать его дочке.
– Какой размер? – спросила я, заранее зная – грядет счастливое совпадение.
– Тридцать семь. Если с носком, то тридцать семь с половиной. Я ей в июле из Америки привезу, но она сейчас просит. А почему ты спрашиваешь?
Если я могла отдать ему свою жизнь, то уж кроссовки его дочке – тем более. В тот вечер я промолчала, а спустя несколько дней, в день его рождения, на служебном входе в театр, где он играл, ему передали сверток. От меня, но анонимно. Еще в детстве мама приучила меня к мысли, что дарить подарки приятнее, чем получать. Я много раз в этом убеждалась, но лишний раз не помешал бы, потому что это действительно приятно. Особенно, когда угадываешь желание именинника. А уж если знаешь про желание наверняка!
С утра я ждала звонка, желая удостовериться в бесспорной маминой правоте и в своем невеликом двадцати трехлетнем опыте. Переживала, что кроссовки не подойдут – тогда не получится ни ему подарка, ни радости дочке.
Звонок всколыхнул застоявшийся воздух ожидания к вечеру, когда предвкушения радости выбились из сил.
– Дочка так рада! Да, подошли! Море восторга. Ты удивительная, добрая, стихи у тебя замечательные! Спасибо тебе! Нет, не заеду. Ну, хорошо, на десять минут попробую.
Чай заваривался, как колдовское зелье. Мята добавлялась в меру. Меда – чуть-чуть, чтобы не сбить густой запах и вкус трав. А потом – часы ожидания над остывающим «зельем». Я вдохновляла себя побегами на кухню, каждые полчаса разогревая чайник – не холодным же поить. Каждый проходящий по лестничной клетке удостаивался моего сиюсекундного внимания. Но замирания у двери разочаровывали, равно как и выглядывания в окно.
Ещё рано. Вот кончается третий акт. Он должен выйти на поклон – у него главная роль. Еще только разгримировывается, переодевается. И сейчас рано – ведь может он заехать куда-то по делу? У народного артиста их наверняка – уйма.
Оделась, как невеста – в белое. Продумала детали и принялась за уборку. Волнение нарушило последовательность подготовки, и я в белом одеянии металась по квартире с веником, давая тем самым пищу изголодавшимся по сплетням соседям. Сочувствующая мне соседка Рая даже предлагала свои услуги в виде сомнительных котлет. Когда я мягко отказалась, она захохотала крупно, на диафрагме, как персонаж комедии Дель Арте, и поведала мне, что такое некормленый мужик. А я подумала с тоской: его наверняка накормили дома, сытно и вкусно. А у меня чай – на десерт. Он пил мой чай с удовольствием. После хорошего обеда, через паузу, питье чая соответствовало культуре правильного питания. Подбирать музыкальное оформление не потребовалось – у нас была любимая пластинка. Он не так часто приезжал, чтобы эта музыка успела ему наскучить. Я заставляла Барбру Стрейзанд запевать упоительную «Women in love» ровно столько раз, сколько насчитывалось входящих в подъезд. В полночь певица с полным правом вышла на сольный концерт с дистанцией, равной целой пластинке.
Проснулась я от недоумения, пополам с негодованием. Потому что еще во сне поняла – он не приедет. Белое, не пригодившееся платье, помялось, по щеке размазалась тушь, клипсы отдавили мочки ни в чем не повинных ушей. Вдобавок ко всему заливалась в двести двадцать вольт люстра, и шипела игла на давно смолкнувшей пластинке. Было три часа ночи. И ничего не было.
Никогда не приближайтесь к семейному уюту женатых возлюбленных до такой степени, чтобы вам удалось разглядеть ручку двери. Особенно, если вы склонны к психоанализу.
Да, но обещанная елка! Я твердо сказала себе, что елку достану, даже если придется совершить нечто вроде браконьерства в лесу.
Встать рано утром тридцать первого декабря ничего не стоило, поскольку всю ночь мне снились елки в количестве более чем достаточном для поставленной задачи – и на каждой макушке сияла цифра «6». Как раз то время, когда я предполагала встать.
… Невзначай прошло много лет. Четверть века. Слова-то какие монументальные – век, да пусть даже его четвертая часть – это так солидно. Когда речь идет о чужой судьбе! А своя – она вот она: всё близко, всё, как вчера. Вот ты еще девочка в накрахмаленном мамой, школьном белом фартуке с широкими воланами на плечах, а тряхни головой – и седой волос упал, зачем только тряхнула, годы всё равно не стряхнешь.
Стало быть, минула эпохальная четверть века. А другая ли я? Попроси он достать елку сейчас его внукам, нашла ли бы я аргумент для отказа? Отказать ему, чтобы вместо восторга увидеть в его красивых, выразительных глазах разочарование? Ведь разочарование-то не в том, что не будет елки, а в моей состоятельности, в градусе искренности, в степени ее достоверности. Вот он, живший во мне, молоденькой, съедобной, жирный червь жертвенности: что он обо мне подумает, как к этому отнесется? Я-то жду от него похвал и умиления. А без елки где всему этому взяться? За что хвалить? Сама-то по себе кто я такая? Восторженная дурочка. А вот с елкой для его детей – почти богиня.
Я не слишком изменилась c тех пор. Рост, вес, цвет глаз – всё то же! Подумаешь, седину каждые три недели приходится закрашивать, да на каблуки высокие при покупке обуви заставляю себя не заглядываться, да перед долгими перелетами за час до взлета аспирин исправно глотаю, да в накуренном помещении больше пяти минут не выдерживаю, да всё дальше бегу от толпы, да нос поломан, да печаль в душе. А в остальном – та же. Даже лучше, говорят, интереснее. А я добавлю от себя – и добрее. Сейчас бы я к этой елке еще и подарков накупила, как Дед Мороз.
Хозяйка квартиры, которую я тогда снимала в Новогиреево, темноволосая, интересная, настоявшаяся, как вино, женщина бальзаковского «розлива», попросила у меня однажды ключи на два часа. Разумеется, с квартирой вместе. Уезжать далеко не было резона, и я сидела в сквере неподалеку с тетрадкой, записывая впечатления. Через пару часов хозяйка вышла из подъезда более раскованной походкой, чем вошла. И с тех пор стала наведываться чаще. После того, как она провела в квартире целый день и прожгла на моем паласе дыру, я решила съехать. Через неделю интенсивного поиска нашла комнату в центре Москвы, правда, в коммуналке – девять метров с обстановкой и даже с посудой. И всего трое соседей, один из которых нам не досаждал, жил у жены. По тем временам – Земля обетованная.
Весь переезд уложился в два чемодана и настольную лампу с апельсинового цвета абажуром. Рук не хватало, пришлось делать два захода. Переехав, полежала полчасика, изучая новое пристанище. Нормально. Окно, правда, смотрит в колодец двора, и взгляду не улететь в просторы горизонта. Зато меблированная. Главное, чтобы тут не оказалось клопов. Приподняв край сомнительного во всех отношениях матраца в тюремную полоску, я пригляделась. Вроде бы, никого нет.
В течение часа навела порядок, быстро разложив свой минимализм по местам. Новоселье отпраздновала одна, написав себе в подарок стихотворение «Братья-гномы».
С настольной лампой я шатаюсь по Москве.
Мой переезд порядком затянулся.
Опять на улице – не по своей вине.
Ну, хоть бы кто за окнами проснулся!
Топчусь, как гном, на первом этаже,
Возьму – и постучу вот в эти двери:
Там, может быть, мой пятый сон уже
Скучает в приготовленной постели,
А чай заварен по рецепту моему,
И братья-гномы меду притащили
И затаились – как я все приму?
С расспросами бы не переборщили.
Я в благодарности им много расскажу:
Сидеть на кухне – не бродить под ветром.
Придет послушать и сосед по этажу –
Десятый гном, сочувственник отпетый.
На Комсомольском спит любимый гном.
Мы все к нему потом повалим в гости!
И нам неважно, кто сейчас при нем,
Он был всегда при всем – И до, и после.
Вернемся и допьем остывший чай,
Нам от настольной лампы света хватит.
И самый преданный из гномов, невзначай
Меня при всех по голове погладит.
А через пару месяцев после переезда мой любимый «гном» с семьей получил новую квартиру в добротном кирпичном доме. В двух шагах от переулка, где жила теперь я! Мистики не преминули бы сказать: «Это судьба». А я бы добавила: «Злодейка». Ведь более досягаемым возлюбленный, а теперь ещё и сосед, не стал. Суета, знаете, заботы. Обстановку обновлять, семью кормить. Репетировать, играть, сниматься в кино. В общем, жить полной жизнью. Такой полной, что я, какая бы складная ни была, втискивалась туда с треском – на полчасика, для разрядки. Или все-таки по зову сердца? Как понять, насколько ты ему дорога, если он всегда приезжает с пустыми руками?
– Мужчина должен в женщину вкладывать. Чем больше вложит, тем она ему дороже. Тем жальче с нею расставаться, – утверждает цинично одна моя знакомая умница-красавица.
Средства вкладывать, средства, а не то, что вы подумали! Хотя таких, которые вкладывают только то, что вы подумали, больше тех, кто готов вложить средства. Жаль, конечно, потому что «материальные аргументы порой сильнее мистических ощущений».
Однажды он все-таки сделал мне подарок. Из гастрольной поездки по Америке привез одежку. Kофточка-не кофточка, что-то очень заграничное, белое, с двумя-тремя красными полосами по диагонали. Хлопок хорошего качества. И еще носочки, тоже белые, спортивные – как раз под те кроссовки, которые я отдала его дочке. Думаете, мне жалко? Ни капельки. Только такие конкретные носки не с чем было носить. Но я их надевала для утепления. И умилялась: из самой Америки вез носочки! Через окeан!
В этой майке-размахайке я чувствовала себя тоже… народной артисткой. Он как бы надел на меня часть своего звания. Вот иду по коридорам «Мосфильма», а меня плющит, как сказали бы сейчас подростки. Ну, молодая – чего взять? А чего взять – знали мужчины. И любимый, в том числe.
В коммуналке я слыла «белой вороной». Столкновений с соседями на общей кухне избегала, как могла. Сидя в комнате и глядя в экран малюсенького, черно-белого портативного телевизора, ловила шумы в коридоре и выходила наружу лишь при полном штиле. Соседка Рая, источник шума номер один, металась, как шаровая молния, из своей комнаты к общей плите, шаркая стертыми шлепанцами и хлопая дверью. Несколько ее заходов – и на кухне оставалась еще теплая пустая сковородка и приторный запах жареного на маргарине. Теперь можно было выползти. И прокрасться по коридору бесшумно, чтобы Рая радостно не выплеснулась навстречу. Тихонечко посетить места, не столь отдаленные. Затем, ловко поставив на газовую плиту чайник, вернуться в комнату, проведя там расчетное время закипания чайника, и опять мышкой туда-обратно.
Стратегия моих перемещений не зависела от того, симпатизировала я Рае или нет. Просто от нее слишком ядрено несло то перегаром, то нездоровым любопытством:
– О, привет!
– Привет, Рая, – стараясь произнести это вежливо, я все-таки держалась к ней максимально в профиль. Фас ловится легче. Стоит в глаза посмотреть – и зацепит.
– Ну, какие там дела в кино?
– Да я сейчас не снимаюсь.
– А че?
Хотелось сказать: «Не хочу!» Но грубость была не в моем стиле, и я отвечала искренне:
– Не берут. – И улыбалась профилем, делая одновременно шаг в сторону своей комнаты. Раю это не устраивало, и она брала меня за рукав:
– А ты им скажи: Рая возмущена, что ее замечательную соседку не зовут на главные роли! – усиливала Рая звучание и без того зычного голоса. – Мы тут с Сашкой уже прям сидим у телевизора и ждем, когда тебя покажут.
Рая, вообще-то человек добрый, умела косвенно выразить мне свою приязнь. Но не всегда. Алкоголь делал Раю агрессивной.
Сашка был ее, выражаясь обидно, свежий сожитель. В квартире он появился внезапно и сразу тут остался. После первой совместной попойки их уже было не разлить – ни водой, ни водкой. Сашка этот внешне с Раей в полной мере не сочетался: синеглазый красавец-брюнет, хоть уже обрюзг и отупел от возлияний, и в глаза будто молока накапали. А Раечку портили усики, животик, не ухоженная кожа и роговые бухгалтерские окуляры с толстыми линзами. Любили ли они друг друга, какое кому дело. Но общая их привязанность к бутылке постепенно создала видимость настоящей семейной жизни: крики, выяснение отношений, битье посуды и даже таскание упирающейся Раи за короткую химическую завивку.
Смотреть на это было жалко и противно. Поэтому я запиралась в своей комнатке и не выходила до их полного изнеможения. Когда из Раиной комнаты наконец раздавался храп дуэтом, я вздыхала свободно, чувствуя себя в безопасности. В такие моменты я даже рисковала провести на кухне достаточно времени для приготовления себе незатейливой еды. На кухне тишина. Никакого звукового оформления типа радио или переносного магнитофона у меня не было, поэтому храп соседей смело причислялся мной к жанру «классики». Слушала рулады, помешивая овсяную кашку, и старалась сильно не втягивать носом воздух: смрад перегара рвался наружу из большой замочной скважины. Хорошо, что моя комната расположена по коридору за углом, рядом с входной дверью – оттуда тянуло: кому сквозняком, а кому и свежим воздухом. Удобно было и то, что входная дверь шла встык с моей, то есть – один шаг входящего – и он на моей территории. Для известного человека с узнаваемой внешностью – оптимально. Даже представить было страшно, что популярный артист идет по коридору в надвинутой на глаза кепке мимо сразу оглупевших лицами соседей. Один бы раз так прошел – и перестал бы приходить. Так что и расположение комнаты работало на меня. Отчасти поэтому я смотрела на загулы за углом сквозь пальцы и не делала никаких замечаний не знающей покоя паре. Даже когда во время бурных разборок от разъяренного Сашки в визгливую Раю полетел недоеденный арбуз и, поменяв траекторию, устремился в мою сторону, я не рассердилась, а лишь уклонилась от мокрого шлепка об стену, поймав на лету отколовшийся кусок.