– Уйди к себе от греха! – заорал Сашка, пожалев меня вместо извинения.
Недолго думая, я его простила, положила, присев, спасённый кусок арбуза на пол и без тени осуждения удалилась.Я знала, что утром они оба будут виновато вскидывать на меня заплывшие глаза. Сашка предложит вынести мой мусор, а Рая преподнесет на тарелочке со стершейся золотистой каемочкой две аккуратные котлетки. И я, вечно полуголодная, их с благодарностью съем. И даже не подумаю ругать себя за прием своего рода взятки. Потому что стыдились Сашка и Рая от чистого сердца.
Особенно стыдливым был Сашка. Трезвый, или в подпитии, он галантно прижимался к стене, если мы, как в фарватере, сталкивались в коридоре. Моему кораблю, считал, видимо, сосед, необходимо свободное плавание.
Когда Раи не было дома, Сашка затихал. Вел себя, как воспитанный квартирант, которого запросто могут вытурить за недостойное поведение. Видимо, Рая в таком «черном теле» его и держала. Особенно после метания в нее арбузом.
Иногда Сашка настолько затихал и скромничал, что даже не завтракал, до середины дня не выползая на кухню. И мне казалось, что я в квартире одна. Ощущение того самого свободного плавания, когда в ванную можно пройти в трусиках и не запираться в туалете. Но коммуналка непредсказуема во всех смыслах. Например, вычислить время прихода соседей, непонятно где работающих, не представлялось возможным. Поэтому щелчок замка – расстрел свободы – укладывал меня плашмя на софу в моей девятиметровой комнате. Вообще-то она напоминала одиночную камеру, хоть и стоила целых сорок рублей в месяц – почти половина средней зарплаты. Зато в ней был необходимый мебельный набор: полуторная софа, мягкое кресло, полированный платяной шкаф и такой же сервант со встроенным баром. Спиртного у меня там никогда не водилось, но в зеркальной стенке бара выгодно удваивалось количество косметики, для хранения которой я выбрала это место. В результате вместо одного отечественного стеклянного флакончика с персиковым кремом стояло целых два. Богатство! Первое время, пока я не обзавелась зеркалом, мне приходилось открывать бар, сдвигать бутылочки в сторону и, слегка приседая, находить там свое отражение. Свет туда проникал плохо, поэтому выглядела я всегда отлично. А вот когда я приобрела небольшое зеркало и стала искать ему пристанище, мне после заглядываний в «темницу» бара захотелось, чтобы весь свет от единственного окна падал на лицо. Однако в новом зеркале разглядеть удавалось только «молочный план». Это когда кадр установлен по грудь. Так предпочитают выражаться люди кино, чтобы лишний раз не произносить во время серьезной работы слово «грудь». Отвлекает, знаете, и съемочную группу, и обладательницу, стоящую перед камерой. На мой взгляд, эпитет «молочный» тоже не слишком удачный. Какие-то ассоциации странные.
Итак, мой пикантный «молочный план» должен был ловить максимум света. Чтобы достичь подобного эффекта, пришлось повесить зеркало на ручку оконной рамы. Ради попадания в зеркало лицом приходилось приседать. Но уже – залитой светом, как подготовленный холст.
Подрисовывая однажды на этом «холсте» глаза, я увидела, что дверь, которая отражалась в зеркале, медленно открылась. «Сквозняк!» – дошло до меня сразу. Еще не боявшаяся сквозняков, я невозмутимо продолжала рисовать наслюненным карандашом черную линию на верхнем веке.
Но дверь продолжала открываться – медленно, как в триллере. Приглядевшись, не поворачиваясь, я увидела вползающую между дверью и косяком темную, всклокоченную голову соседа Сашки.
– Почему без стука? – повысила я голос по типу строгой Раи, разворачиваясь к незваному гостю.
И тут же потеряла дар речи.
Сашка, уже пробравшийся в комнату весь, стоял на фоне двери, в чем его родила мама! Что ни на есть голый. И босой. Густая шевелюра с обильной проседью мало отвлекала от выразительной части тела ниже пояса, которую он даже не прикрывал. Она болталась себе безобидно. Смотрел Сашка мне прямо в лицо – доверчиво, я бы даже сказала, кротко. Словно одет был с иголочки – в смокинг, с бабочкой.
Стараясь ничем меня не обидеть, он произнес буднично, но, четко выговаривая слова:
– У тебя спичек не найдется?
И улыбнулся – чисто, как дитя.
Если честно, меня уже было не испугать обнаженным мужским торсом. Но чтобы вот так, без тени смущения? Не извинившись?
Мою оторопь отлично дополнял один накрашенный, округлившийся до предела глаз. Возмутиться не получалось. Сашка всегда так искренне уступал мне место в проходах, так уважительно здоровался, так часто проявлял бесполое ко мне отношение, что заподозрить его в наглой выходке, а тем более в посягательстве на меня, как на женщину, было вообще не к месту. На его мятом лице читалась лишь реальная нужда в спичках.
– Саша! – только и смогла воскликнуть я тоном, призывающим его иметь совесть и взять себя в руки. Для пущей убедительности призыва, я глазами указала соседу на область его причинного места, стараясь все-таки особо внимания на нем не заострять.
Сашка тоже глянул в низы своего живота. Теперь глаза округлились у него. Но как! Он страшно воззрился сначала на меня, потом конвульсивно опять туда, куда я посмотреть боялась, воскликнул: «Ё… тить!» – и, схватив всё свое невинное «хозяйство» в обе пригоршни, боком, как краб, ускакал восвояси.
Меня накрыло волной второго шока: вот ведь до чего может допиться человек! До полного ощущения, что на нем и трусы, и майка, и, может быть, даже верхняя одежда. До пещерного состояния. Мне как-то жалко стало его, дурака.
Через некоторое время Сашка опять пришел, но уже в рубахе и брюках. Аккуратно, как это могут только похмельные люди, постучался и горестно, по-черному извиняясь, подтвердил мои догадки:
– Слушай, я думал, я одетый!
С тех пор он старался как можно реже всплывать в фарватере коридора. Стеснялся или думал, что я расскажу об инциденте Рае, а та его не поймет и все-таки вытурит. Но я не выдала жестокой тайны его похмельной пелены. И Сашка меня вконец зауважал.
Однажды, трезвый, помог затащить на наш второй этаж тяжелый чемодан. Потом как-то починил замок. И удивительно вежливо, если не сказать нежно, подзывал меня к телефону в коридоре. Я слышала за дверью его трогательное «один моментик» и улыбалась без тени злорадства. Пока я нашаривала ногами тапки, он исчезал, приспособив трубку настенного аппарата таким образом, чтобы связь не разъединилась. В общем, вел себя так, словно теперь всегда был голый. Может, поэтому он стащил у меня брюки? Правда, не один, а на пару с появившимся у них дружком-собутыльником. Понятно, что опять-таки по пьяне. Но это их всё равно не извиняет.
Брюки были мечтой любой попки. Шоколадный бархат, вернее, такой сорт вельвета, без рубчика. Покрой под джинсы. Привезла мне их из Австрии подруга, и я первое время на эту «заграницу» дышать боялась. Надевала в комнате и крутилась перед открытым баром.
Исчезли брюки, когда на меня напал позыв к деятельности. Решила сделать генеральную уборку и перестановку для обновления вялотекущей жизни. Выволокла в коридор чемодан, чтобы не мешал, и оглядела пространство девяти квадратов. На спинке кресла лежали эти самые брюки – атрибут красивой жизни. И я машинально положила их на чемодан в коридоре.
Руки в боки, готовая перевернуть мир, я стояла посреди комнаты. Прикидывала, как бы что-нибудь переставить. Кресло не поддалось. А это был единственный предмет, который подлежал какой-либо дислокации. Проход между креслом и сервантом с одной стороны и софой и шкафом – с другой составлял четыре моих шага. От двери до окна – и обратно. Шаг – вывалюсь в окошко, другой – целую дверь. Прошлась я взад-вперед пару раз и пришла к выводу, что «перестройка захлебнулась». Ладно, порядок навела, пол помыла, пыль протерла. C полным правом села в кресло. Ощущение обновления все-таки возникло, хотя бы в виде снабженной кислородом крови и размятых мышц. И ведь просторнее стало!
На самом деле я просто не втащила назад чемодан, а вместе с ним и брюки. Пропажу шоколадных брюк я не заметила. Факт кражи установила лишь на следующий день. Перерыла в поисках всю комнату, не веря своим глазам. Придя к выводу, что брюки на Раю не полезут и стащили их Сашка с дружком и, судя по всему, уже пропили, я не стала проводить дознание.
Подтверждение пришло к вечеру, в виде Сашки на бровях. Ничего оригинального с его стороны, но на этот раз он подозрительно, скромнее обычного, стрелой одолел коридор от входной двери до Раиной комнаты. Или мне показалось? Да какая разница? – брюки ушли безвозвратно. После, когда пришло смирение и прощение, я поделилась печальным фактом с Раей. Она и пьяная производила впечатление куда более трезвого человека, чем ее Сашка.
Рая искренне всполошилась:
– Да ты что? Как исчезли? Ты их, сволочей, спрашивала?
– Нет. Все равно бы не признались.
– Это Витька! – скрестила Рая руки на груди, утвердительно кивнув самой себе, – Сашка бы не взял. И дробно затрясла головой, отрицая теоретическую подлость сожителя.
– Мне тоже так кажется.
– Не-не-не! Сто про! – так Рая выражала в процентах свою абсолютную уверенность.
– Иди-к сюда, – позвала она меня и без паузы, мужским тычком распахнула свою дверь.
Сашка сидел у стола и как-то вполоборота смотрел черно-белый телевизор. Перед ним стояла тарелка с недоеденной, серой на вид пищей. Наверное, ему нездоровилось.
– Ты брал ее брюки, в коридоре лежали? – без обиняков выпалила Рая.
– Месяц назад, – уточнила я.
– Не-ет, – навел на нас Сашка мутный фокус. – А че? Потерялись?
– В коридоре лежали, а потом пропали. В тот день у вас еще Витька ваш был, – выдавила я неохотно.
– Витька? – произнес Сашка с такой интонацией, как будто не знал никакого Витьку.
– Витька твой долговязый, шаромыжник! – напирала Рая животом в цветастом халате на Сашку, хотя валила всё, однако, на дружка.
– Саш, ты скажи, пожалуйста, честно, я не сержусь уже. – Мой голос прозвучал жалобно.
Сашка приподнялся нам навстречу, держась одной рукой за спинку стула:
– Девчата, да вы че?! – воскликнул он удивленно. Потом шлепнулся задом на стул, упал головой рядом с тарелкой и заплакал. Горько, навзрыд.
О чем плакал несчастный Сашка? О том, что невзначай стал алкоголиком, которому мало кто верит? О том, что нет у него любимой работы, чтобы стать полноценным членом общества? О том, что не дал Бог братьев и сестер? О том, что Рая – не женщина его мечты, ради которой он бы, возможно, встряхнул и перелопатил свою жизнь? Не знаю. Во всяком случае, не о моих пропавших брюках плакал сосед-алкоголик. Если бы он умел писать стихи, написал бы, наверное:
Продирая похмельные прорези глаз,
Прорываясь сквозь эти ущелья не раз,
Зависая над пропастью небытия,
Потирает небритость судьбина моя.
До ближайшего винного я дотопчу,
Хоть от печени криком протеста кричу!
Перекошенным ртом дотянусь до горла –
Вот уже хорошо… И была-не была!
Растеряю последнюю мелочь в грязи
И проедусь «по-матери» в этой связи,
И стирая брезгливость прохожих с лица,
Опрокину свой мир в четкий след колеса.
Жалко было не шоколадных брюк. Жалко было Сашку. Хорошо, что в коридоре зазвонил телефон.
– Это меня. – Соврала я, надеясь, что ложь эта – во спасение плачущего соседа. Ему, бедолаге, неловко. Ведь сразу две женщины стали свидетелями его пьяных, но все-таки мужских слез.
Я бросилась к телефону:
– Алло!
Оказалось, действительно – меня.
– Здравствуй! – этот голос невозможно было не узнать.
– Ты сегодня дома? – обратился он ко мне по фамилии. Чаще всего он называл меня именно так.
– А…
– Не уходи никуда. Я скоро приеду.
«Скоро» длилось часа три. Первые полчаса – сплошной стресс. Лишнее – с глаз долой! Если учесть, что мое имущество помещалось в два чемодана, то задачу эту можно было отнести к одной из самых легких. Сложнее было сделать трясущимися руками тщательный макияж, к которому я предъявляла жесткие требования. Во-первых, я категорически не принимала свое лицо без косметики. Близорукие глаза казались мне подслеповатыми, а бледный, несколько анемичный покров кожи имел болезненный вид. Во-вторых, в театральном институте у меня была пятерка по гриму, и я привыкла самосовершенствоваться, направляя свой перфекционизм в правильное русло. И, в-третьих, я понимала, каких красивых актрис он видит рядом с собой. Они безукоризненны и волшебны. Я просто обязана соответствовать. Даже с отечественной тушью, похожей на сапожный крем, в пластилиновый кусочек которой надо было сначала плюнуть, затем растереть корявой, короткой, пластмассовой щеточкой, а там уже творить этой ваксой чудеса. Некоторые так привыкли плеваться перед получением роскошных ресниц, что предпочитали тушь ленинградской фабрики всяким польским и даже французским. Тем более, импортные товары тогда появлялись редко, без предупреждения, то бишь, без рекламы. Надо было пол-Москвы облазать, чтобы наткнуться на толпу алчущих спасти мир своей красотой. Ага, километр очереди! Значит, выбросили импорт. Именно слово «выбросили» крутилось в обиходе. Как будто зарубежная продукция заслуживала лишь брезгливого и пренебрежительного отношения.
Еще говорили: дают. «Вчера на Петровке давали ланкомовскую пудру!» Словно кусок мяса давали толпе. Утоляли наш голод на время, улучшая товарооборот страны. Но и не поважали особо. Чтобы женщины Советского Союза знали свое место. В великой державе. А то еще пристрастятся к зарубежному и станут заглядывать за «железный занавес». Нельзя! Опасно. Там – акулы капитализма. Но бояться их не надо. Надо плевать на них… в тушь для ресниц!
Одевалась лихорадочно. Для встречи с ним, разумеется, в самое-самое. Новый облик любимой для мужчины – что новая женщина. Эх, шоколадные бы брючки! Ладно, надену платье, подаренное мамой. Черное, эффектное, почти вечернее. Поясок… Поясок не нахожу! А без пояса в нем, как беременная. Беременная! Вот бы от него! Ой, что я несу? От него нельзя – бросит сразу. И будет прав. Потому что слишком известен и почувствует себя использованным. А я не собираюсь ставить его в неловкое положение. Пускай ему будет комфортно и радостно. Вот сюда, в кресло, он сядет, а я подам ему чай с лепестками мяты. И присяду перед ним на корточки, чтобы лучше видеть его лицо. Красивое, с гармоничными чертами, живое, как у игривого ребенка. И совершенно родное.
Почему так? Видимся редко. Но дело не в том, насколько часто ты видишь перед собой лицо. А вот что ты в этом лице видишь, читаешь там что – это только тебе известные иероглифы и знаки, обусловленные всей твоей сутью и предыдущей жизнью.
Так. Всё готово. Постельное белье – чистое, парадно-выходное, ровненько застелено хозяйским покрывалом. Из светлого патлатого коврика пальцами выбрала все видимые глазом крошки. Задернула хлипкие шторы. Что, что еще может помешать нашему тайному счастью?
Оставшиеся два с половиной часа ожидания я тщетно старалась провести с толком. Сосредоточиться на чем-либо не получалось. То садясь в кресло, то укладываясь на софу, я тут же хваталась за платье – помнется! – и вскакивала. Стоять у окна, глядя в темнеющий колодец двора, – грустно и глупо. И я стала нарезать бумагу полосочками, чтобы после заклеить ею щели в окнах. Потом достала батончик ваты. И начала запихивать ее тонким, гибким ножом между рам. Постепенно втянулась, получая от своего труда удовольствие. Вот так он невзначай, метафизически помог мне утеплить жилье. И ничего, что он в это время сидел нога на ногу в моей голове. Всё равно я была ему благодарна.
Когда раздался звонок, я сразу, не зажигая в коридоре свет, открыла дверь. Он быстро, как-то по диагонали, вошел – в расстегнутом плаще и надвинутой на глаза кепке. Как революционер на сходку.
– Ты одна?
Вместо ответа я сделала выразительную пантомиму – о чем речь?
– Красивая, – оценил он меня несколько будничным тоном, вешая плащ на гвоздик, вбитый в дверь.
– Сейчас! – умчалась я за чайником.
Когда я принесла чай, он сидел в кресле.
– Не надо чая, – нежно сказал он божественным голосом.
– А что надо? – пококетничала я, как девочка-припевочка, и опустилась перед креслом на колени. Движение это, самопроизвольное, произошло даже раньше нервного импульса, поступившего в мой мозжечок. Обожание, выраженное пластически, устремляется снизу вверх, а не наоборот. Не может оно запрыгнуть к нему на колени и жеманно обвить шею руками. Гораздо органичнее пасть ниц. И оттуда, запрокинув лицо, любоваться дорогими чертами. Нисколько не чувствуя уничижения. Не отвлекаясь на колготки, которые могут дать «стрелку». А ведь они стоят целых три рубля! Но ни меркантильные, ни двусмысленные соображения не искажали моих светлых эмоций.