А три месяца назад к нам на «Босуорте» прибыла Алина. И по тому, как она сходила по трапу, бледная, с искрящимися глазами («сноу куин», – причмокнул Каин), и по тому, как расшаркивались с ней все, даже сам «кэптен» Шарт, я понял, что в полете она была самой настоящей королевой среди бесшабашного экипажа этого потрепанного фотонохода.
Эд «Киллер» Шарт, капитан «Босуорта», гордился своей кличкой. Он любил рассказывать , как получил ее от «пустотников» после одной из драк. А у них клички всегда превращаются во второе имя. Он был великим остряком, болтуном и записным рассказчиком. Стоило только послушать, как он трагическим голосом начинал: «В тот год мы шли на Офир с Шестой Лебедя с грузом серебристых чулок, дешевого виски-концентрата и очень дорогой травки на старом термоядерном корыте с интимным названием «Гордость Канопуса»…» – как сразу же хотелось расплыться в мечтательной детской улыбке и с упоением, до утра слушать фантастические россказни, в которых совершались таинственные превращения и жуткие преступления, фигурировали межзвездные вампиры и неотразимые красавицы, по уши влюбленные в лысого и пузатого коротышку Шарта. За два с лишним года у него почти полностью сменился экипаж, за исключением его первого помощника Айзека Суананга, высоченного малайца с черной бородой клочьями, никогда не снимавшего больших зеркальных очков и феноменально умевшего показывать карточные фокусы.
По пути на Джей я подружился с их пилотом, которого прозвали «Китом Карсоном». На самом деле его звали Кейтом Боулсом. Он показался мне добрым и веселым парнем, только глаза у него были какие-то отчаянно грустные. Он рассказал, что его отца в банке подвели под растрату и упекли на рудники отрабатывать недостачу. И тогда Кит бросил Высшие штурманские курсы и нанялся в пилоты, чтобы выкупить отца. Большую часть зарплаты он перечислял на счет банка, а остальное – на рудник, откуда ему недавно прислали сообщение, что его отцу улучшили содержание и назначили врача.
– А это значит, что он два года не получал никакой медицинской помощи, с его-то язвой… – сказал Кит, сжав кулаки. И столько гнева и горечи было в его словах, что я подумал: если бы вот так же сжали кулаки все молодые парни его мира, то он стал бы намного чище и лучше, и исчезли бы преграды, нас разделяющие, а уклончиво-холодное слово «сотрудничество» сменилось бы более простым, честным и ясным – «дружба». Но я об этом не стал ему говорить, ибо это тоже «не мое собачье»…
«Босуорт» близко, а это значит, что работы у нас прибавится. Во-первых, надо будет расчистить и привести в порядок посадочную полосу; во-вторых, настрочить с десяток писем, затем заняться энергичной разборкой кладовых, чтобы разместить новые съестные припасы и аппаратуру. Кладовка у нас большая, новая, мерзлота надежно защищает продукты от порчи, однако всякий раз, разгружая «челнок», я опасаюсь, что мы можем всего не уместить и придется копать новое помещение. Кроме того, надо будет снять последнюю информацию, уложить в опечатанные контейнеры дискеты с записями экспериментов и отправить на Большую Землю. Там их проглотит и переварит Главный Компьютер и, может быть, выдаст резюме, которое откроет нам дорогу в антимир, в четвертое измерение, в нуль-пространство, а может быть, вновь сошлется на недостаточность информации и, разинув пасти своих терминалов, будет еще несколько месяцев ждать новых поступлений.
Да, «Босуорт» на подходе, в зоне устойчивой радиосвязи, а это значит, что его надо ожидать не сегодня-завтра. В прошлый раз он первым разгрузился у геологов. Значит теперь его надо будет ждать у нас. И я улечу на нем на каникулы. И вернусь только через три месяца. Вот счастье-то!
Я вышел из отсека. На станции уже все все знали. Кругом царила веселая суматоха. Ламарк и Кроуфорд несли огромные охапки лент, исчерканных самописцами. Галиб Мусаевич о чем-то спорил со своим замом, который моментально зацепил меня и отправил с «мистером Гаверелом» чистить посадочную полосу под командой Стасика. И мы пошли одеваться.
Одежда для поверхности включает в себя теплое белье, нижний комбинезон, верхний комбинезон с электроподогревом, герметичный скафандр с гермошлемом, светофильтром, запасом кислорода и НЗ, рацией и аварийным передатчиком. И все это для того, чтобы пройти двадцать метров, открыть люк, сесть в кабину комфортабельного бульдозера и прокатиться три километра по укатанной дорожке, которую за это время и не успело основательно замести.
Но закон есть закон. Мы с Каином живо натянули скафандры поверх белья, но Стасик не торопился. Он любил одеваться серьезно и неторопливо, разравнивая каждую складочку и застегивая каждую пуговку, степенно, по словам Каина, как архиепископ Кентерберийский перед торжественной службой в честь тезоименитства ее величества. Облачившись в нижний комбинезон, он столь же важно и медлительно стал облачаться в просторную рубашку верхнего, и, пока он просовывал туда правую руку и голову, Каин успел завязать узел на его левом рукаве, задернуть молнию на воротнике и связать между собою шнурки на обоим тапочках. Стасик что-то завопил и запрыгал внутри своего мешка, изрыгая проклятья, пока не наткнулся на Галиба Мусаевича, вставшего на пороге со скрещенными на груди руками. Из-за его спины, пыша благородным негодованием, выглядывала «бабуля».
Вскочив с пола, на котором мы катались от смеха, мы быстро освободили Стасика и спустя пять минут были готовы покорять «суровые джейские просторы». Стасик с нами не разговаривал всю дорогу.
Экипировавшись, мы дали сигнал, вошли в шлюзовую камеру, а оттуда – на поверхность.
И сразу же обдало морозом. Скорее чисто психологически, чем на самом деле. Кругом на сотни километров простиралась ледяная пустыня, и снег непривычно пружинил под ногами (он здесь на удивление упругий), а где-то вдали смутно просматривался забранный зыбкой пеленой тумана горный хребет. Мы зовем его Тянь-Шанем.
Поземка намела большой бугор возле люка, а вокруг его обогреваемого отверстия густым частоколом наросли здоровенные сосульки, так что пришлось возвращаться за лопатой и ломом.
Голубой мечтой моей юности было изловить архитектора, проектировавшего нашу станцию, комиссию, утвердившую проект и строителей – и запереть их на этой станции. Ненадолго. На месяц-другой. За это время они вполне успели бы насладиться всеми достоинствами своей конструкции: от единственного туалета, в который приходилось маршировать через всю станцию и порой выстаивать очередь, до гаража и кладовки, куда приходилось собираться, как на Северный полюс.
Внутри нас ждали три железных мастодонта: прекрасный вездеход со сломанным редуктором, бульдозер со снегозаборником и платформа с катком и водяным баком. В принципе всю эту технику можно было запускать и без экипажа, задав нехитрую программу, но, памятуя, как в прошлом году один снегоход уполз чуть ли на за хребет, запутавшись в излучениях магнитной бури, мы предпочитаем не рисковать. Каин сел в кабину бульдозера, мы со Стасиком погрузились на платформу, по радиосигналу отворились исполинские ворота, и мы с ревом и скрежетом выползли на поверхность.
Посадочная полоса начинается в трех километрах от нас, но все равно, когда «челнок» заходит на посадку, у всех на станции начинает ломить в ушах, самописцы регистрируют двенадцатибалльное джеетрясение, а аппаратура начинает дрожать, как в лихорадке, и выдает она нечто несусветное, а порой и вовсе расстраивается. Поэтому на период приема гостей из космоса мы все приборы блокируем и укутываем одеялами. И на денек-другой у нас появляется возможность поиграть в снежки и насладиться «блаженным ничегонеделаньем».
По пути мы слегка привели в порядок дорогу, а выйдя на полосу, Каин опустил ковш, включил винт и принялся бросать снег за обочину. А мы медленно ползли следом за ним и трамбовали снег, сбрызгивая его водичкой. Таким образом, мы накатывали гладкое и прочное хоккейное поле, на котором могучие шестиметровые лыжи «челнока» будут стоять прочно и уверенно.
Взлетно-посадочная полоса имеет в длину четыре километра, а в ширину двадцать два метра. Чтобы как следует ее укатать, надо было сделать восемь ходок туда и обратно. С этой работой мы вполне смогли бы управиться часа за три, но Каина угораздило своротить фонарь и намотать кабель на винт. Поэтому еще два часа пришлось убить на ремонт. Окончили его к полуночи, когда начало светать. Взмокли – хоть выжимай!
Потом связались со станцией, они дали ток. Фонари нарядными гирляндами засияли по обе стороны полосы, правые красным светом, левые – зеленым, и отбрасывали при этом искрящиеся блики на сахарные изломы ледовых глыб, высившихся коридором по обе стороны дороги. Зрелище – феерическое!
По возвращении мы узнали не самую приятную новость. Оказывается, у геологов ледник вполз на посадочную полосу, а новый подходящий участок в тех местах трудно отыскать. Они стали просить «Босуорт» посадить «челнок» на проходящий мимо ледник, но капитан наотрез отказался. Так что им волей-неволей придется пожаловать нам в гости за восемь тысяч километров за своими контейнерами. Волею судеб Эдна оказалась в радиорубке и перехватила переговоры геологов со звездолетом. Она вышла оттуда слегка ошарашенная. По ее словам, за десять минут она значительно расширила свои представления о богатствах английского языка. Она потом попросила Алину расшифровать некоторые вставленные в разговор русские словосочетания. Алина весь вечер сидела красная.
За ужином разговор шел только о событиях сегодняшнего дня.
– Капитан Шарт безусловно прав, – заявил Кроуфорд, расправляясь с бараниной по-ньюбургски, которая сегодня Алине изумительно удалась. – Это полное безумие – сажать стотонный самолет на движущийся ледник или, хуже того, на равнины, усеянные подледными трещинами и кавернами.
– Но согласитесь, – возразил Водяницкий, – не меньшее безумие – гонять вездеходы через половину планеты и, может быть, не один раз.
– Неужели им так трудно отыскать где-нибудь три километра достаточно твердого грунта? – спросила Алина.
На нее посмотрели с сожалением.
– Да будет вам известно, мадемуазель, – изрек Ламарк, воздев в высь свой палец, – что нашу станцию поставили здесь именно потому, что смогли отыскать эти самые пять километров достаточно твердого грунта.
На десерт был «Киевский» торт. К сожалению, после того, как в детстве я на спор умял целую «Сказку», я не выношу кондитерских изделий, тем более кремовых. Тем не менее, сражение с этим куском приторного бисквита стало для меня принципиальным и жизненно важным вопросом. Поэтому я набросился на глыбу сладкого теста с маслом и орехами, как на дифференциальные уравнения седьмого порядка на госэкзаменах – с отчаянием обреченного и не глядя по сторонам. И, к собственному удивлению, расправился с ней раньше всех. На меня посмотрели и заулыбались.
– Мой Сонни в детстве точно так же кидался на сладкое, – с улыбкой проворковала «бабуля», – а потом ходил весь перемазанный кремом и старался облизать себе нос.
– Вам понравилось, Сережа? – робко прошептала Алина.
– Это было восхитительно, – тая, ответил я.
– Тогда я положу вам еще!..
Спас меня Каин, который, заметив мое состояние, перехватил тарелку и разразился возмущенной тирадой, обвинив Алину в том, что она лучшие кусочки скармливает любимчикам, а другим вообще ничего не остается, – и всучил торт Стасику, который хлебал пустой чай без сахара с выражением смертной тоски на упитанном добродушном лице. Подобно змию, искушавшему Еву отведать плодов запретного древа, Каин уговаривал его отведать хоть крошку этого великолепного блюда… И Стасик не устоял. Он через силу съел первый кусок, лихо расправился со вторым и потянулся было за третьим, но торт кончился.
По старинному, заведенному еще до нас обычаю, дежурному предоставлялось право комплектовать вечернюю видеопрограмму по собственному усмотрению. Мы уселись вокруг экрана, и Алина смущенно сказала, что хотела бы показать нам свой любимый фильм, привезенный ею из дому. Все с восторгом приняли это предложение. Этим фильмом оказался снятый на пленку балет «Анна Каренина». Зрелище было весьма волнующее, но приблизительно на восьмой минуте я понял, что оно слишком гениально для такого погрязшего в эстраде циника, каким был в то время ваш покорный слуга. Как можно тише я выскользнул из кают-компании и пошел на пульт.
Он, как обычно, жил своей спокойной, размеренной жизнью. Я послал «мозгу» «дважды два». Он ответил нулем в квадрате. Таково было наше приветствие. Компьютер уже знал, что пришел именно я, и настраивался на работу. Я просмотрел показатели работы установки за истекшие сутки и отметил, что имеются четыре пика повышения гравитации через каждые два часа. Что-то подобное мне встречалось и раньше. Компьютер извлек из копилки три аналогичных случая за последние шесть лет. Чаще попадались случаи из двойных и тройных пиков. Я записал даты и сверил местоположение лун. Что-то екнуло под сердцем, когда оказалось, что все эти разы луны затмевали… стоп, стоп… они затмевали друг друга и одновременно звезду… Однако все это они проделывают с удручающим постоянством, и это вовсе не означает, что гравитация от таких затмений должна нарастать. Моя наспех сбитая теория трещала по швам.
Глаза слипались. Во рту было сладко, и пальцы казались какими-то липкими и чужими. Хотел помыть руки – воды не было. Я попрощался с компьютером и пошел спать. По пути я решил зайти на веранду и посмотреть на луны. Они сейчас должны были висеть над горизонтом, над которым в скором времени ненадолго взойдет и снова скроется Джаэнт.
Верандой мы назвали небольшой закуток возле обсерваторий с большим скошенным потолком из сплошного стекла. Там было темно. Только сумрачный голубоватый лик Мун пробивался сквозь бегущие по небу тучи. Размытые очертания с темными пятнами кратеров придавали ей выражение упитанного и надменного женского лица. Внезапно за спиной я услышал шорох, обернулся и схватил метнувшуюся в сторону тень.
– Алина?
– Отпустите меня! – сказала она сквозь слезы. – Отпустите немедленно, вы слышите?
– Слышу, – пробормотал я, но не выпустил ее рук.
Она резко выдернула руки, закрыла ладонями лицо и, уткнувшись в угол, горько заплакала. Я тронул ее плечо. Она резко повернулась:
– Не смейте ко мне прикасаться! Слышите вы, «технарь»? Занимайтесь вашими гравитонами, полями, мюзиклами или рисованием, чем угодно, только оставьте меня в покое!
– Но я не понимаю…
– Да, не понимаете. И никогда не поймете, что танец может быть не только отдыхом или развлечением, но и средством познания мира, осмыслением собственного существования. Вы понимаете, когда полсотни герлс отплясывают канкан в разбитной оперетке, но не в силах понять, что танцем можно выразить любовь, боль, страдание, мечту, что трагический танец может стать гимном жизни… А я-то, дура, так готовилась к сегодняшнему дню, так… ох, что это?!..
У меня потемнело в глазах, колени подкосились, но я успел подхватить падающую Алину и прижать к стене. Несколько секунд длилось состояние дурноты, головокружение и мелкая дрожь в ногах, красная пелена залила глаза, невозможно было пошевелить даже мизинцем. Исполинский пресс начал плющить кости сверху донизу, сжимая тело одновременно со всех сторон. Хотелось лечь на пол и распластаться всем телом по его рифленой поверхности, но этого нельзя было делать ни в коем случае, любое резкое движение могло привести к перелому. Затем тело наполнила пьянящая легкость, все исчезло, и захотелось летать и кружиться в потоках ветра. Мне достаточно было оттолкнуться пальцами ног, чтобы взлететь под потолок. Я уже начал было приподниматься, но, зная, чем это грозит, притормозил о стену… И все снова стало на свои места.
Джаэнт залил равнину ярким, сине-серебристым светом, высветил всю веранду. Он походил на тощий полумесяц..Большая его часть была перекрыта тенью Луны, но мне показалось, что в нем светится что-то еще, какое-то пятно, яркая желтоватая точка… Или мне это только чудилось? На секунду показалось, что от меня ускользает что-то очень важное, нечто такое, что может иметь для всех нас огромное значение…