– Что это было? – спросила Алина.
– «Качели», – ответил я. – Ни разу не чувствовали? Они редко бывают.
В это мгновение мы обнаружили, что стоим обнявшись. Алина мягко и смущенно высвободилась из моих рук.
– Никогда ничего подобного не ощущала.
– Может быть, ощущали, но подсознательно. Обычно это случается в»предвесенние» ночи, когда все спят. И потому все переносится гораздо легче.
– В общем-то я сплю без снов, но однажды мне приснилось, что на меня упал потолок, и будто из меня вырывается душа, такая легкая и бесплотная, и парит над землею в облаках…
– Мне тоже иногда разное снится, – соврал я. Тогда мне еще ничего «такого» не снилось. – Правда, я не летаю, а езжу на спидкаре. А еще что вам снится?
– Мне? – она тихо вздохнула. – Еще мне снится, что я танцую. И если бы пять лет назад кто-нибудь сказал мне, что я стану математиком и буду жить на крошечном заснеженном шарике за сорок световых лет от Земли, я рассмеялась бы ему в лицо. – Она грустно улыбнулась. – Я мечтала стать балериной. Танцевала с детства. Танец был для меня всем. Я танцевала утром, днем, просыпалась ночью и снова танцевала, выбегала на луг, представляя себя лесной феей, русалкой, плясала в реке… Я репетировала до изнеможения. Экзерсисы были для меня радостью. Я отрабатывала каждый жест, каждый шаг. Меня называли «восходящей звездой отечественного бале- та»… Я это знала и была счастлива, сознавая, что буду танцевать как никто на свете. Настоящим триумфом было мое выступление на итоговом выпускном концерте. Мне дали целое отделение. Я танцевала Жизель. До сих пор все происходившее тогда помнится мне как в тумане. Помню лишь восторг, охвативший меня при виде переполненного аплодирующего зала, сияние рампы, музыку… Я танцевала так, будто это был мой последний танец перед смертью. Так это и случилось на самом деле.
– Что же произошло? – осторожно спросил я.
Она пожала плечами.
– Не знаю. Я вдруг почувствовала себя как при этих ваших «качелях», беспомощным крохотным щенком, летящим с кручи. Только летела я куда-то вверх. Словом, упала и повредила позвоночник. Вот и все.
– А потом?
– А потом больница. Много месяцев. И не хотелось ни двигаться, ни дышать, ни жить. Выздоровление шло мучительно медленно. Я знала свой приговор. Большая сцена была навеки для меня закрыта. Оставался путь в детский сад или в варьете… Скуки ради я занялась математикой. Она, как ни странно, и поставила меня на ноги. Попался институтский задачник. Я и решила задачку, за ней другую – прямо на полях. Знаешь, просто захотелось потягаться с хитрыми лысыми дядьками, придумавшими эти каверзные задачки. Я и принялась их щелкать. Отец послал пять томов этих задачников в университет и спустя два месяца показал мне приказ о моем зачислении на второй курс. За следующий год я одолела еще два курса (я присвистнул), но, несмотря на это, пришлось ждать еще два года, пока мне не разрешили полететь сюда, чтобы я могла на месте рассчитать орбиты этих дурацких лун и вывести математическую модель этой звездной системы. Хотя… зачем мне все это? Во мне уже пропало честолюбивое желание что-то кому-то доказать, самоутвердиться, прославиться. Ради чего я живу? Не представляю…
Она замолчала. И я вдруг почувствовал, что мне как никто другой нужна сейчас эта милая хрупкая девочка с огромными лучистыми глазами. Я мечтал защищать ее неведомо от чего, быть рядом в нею во всех передрягах, которые может подстроить ей жизнь, не разлучаться никогда, что бы ни случилось. И тогда я сказал:
– Алина! Выходите за меня замуж. Пожалуйста.
Она тепло улыбнулась, ласково погладила меня по щеке и взъерошила волосы.
– Милый-милый, глупый-глупый Сереженька… – прошептала она с легкой укоризной, – да ведь я уже третий год как замужем…
Вернувшись в каюту, я обнаружил, что под моей койкой кто-то возится, поблескивая карманным фонариком.
– Что вам нужно? – крикнул я, включая свет.
Под койкой раздался громкий стук и приглушенный стон. Из-под простыней, пятясь и стеная, показался Стасик. Он схватился рукой за затылок и, заискивающе улыбнувшись, промямлил:
– А я думал, что ты уже спишь.
– Чего ты там ищешь?
– Сережа, понимаешь, у меня э-э-э… ну, как бы это выразиться… заед у меня.
– Чего?
– Ну… Это вроде как запой, только наоборот. Раньше были такие люди – алкоголики, которые могли долгое время вообще никаких спиртных напитков не употреблять, но, лизнув хоть капельку, пьянствовали целыми месяцами. Ну… и у меня такая же болезнь, только в отношении пищи. Вот уже полтора года, как я не ем мучного и сладкого, хотя всю жизнь обожал пироги и бисквиты. Я, может быть, еще бы продержался, но этот негодяй заставил меня сегодня съесть торт и… Я больше не могу. Мне не спится. Перед глазами проплывают горы тортов, печений, пирогов, пирожков, пирожных, воздушные крекеры, легкие хрустящие тосты – все это кружится в какой-то дьявольской карусели и все вопиет: «Съешь меня!» Я так больше не могу. Я сейчас обязан что-нибудь скушать, и… Вот я и подумал, может быть, у тебя там что-нибудь осталось? Ну, печенье, скажем, или что другое, а?
– Нету, – ответил я. – Все вышло. Я ведь предлагал тебе мамино печенье, но ты отказался.
– Так ведь это когда было! – он замахал руками.
– Хочешь добрый совет? – доверительно сказал я. – Растолкай «этого негодяя». Он завтра дежурит. Может, выпишет тебе аванс в счет завтрака?
– К Каину? – побагровел Стасик. – Ни за что!
– Пойдешь, – с уверенностью заявил я. – Натура заставит.
После его ухода я лег и сразу заснул.
День второй
Спал я крепко. Каким-то мертвецким сном. Мне снилась Джей. Я висел над ней в глубокой черной дали. Она то отдалялась от меня, то приближалась. Я видал ее то всю целиком, то лишь узенький серпик. Вокруг нее стремительно вертелись луны. Я был подвешен и распят между ними, я болтался в пустоте космоса, а огромный Джаэнт поджаривал мою кожу. Из центра его поминутно вырывался стремительный луч, сходный с лазерным и устремлялся ко мне. Я пытался увернуться, но тщетно. При каждом прикосновении он доставлял мне невыносимую боль, которая заливала мне глаза кровавым маревом. Иногда луч делал передышку, я получал несколько секунд отдыха от боли, и тогда сквозь красный туман я видел на месте Джаэнта чью-то непроницаемую физиономию, лучи же света, которые из нее вырывались, оказались солнечными зайчиками, отбрасываемыми громадными зеркальными сводами. Зеркальные полукружия казались особенно пугающими на фоне мертвенной голубизны владельца очков, чье лицо казалось мне пугающе знакомым, и в то же время я не мог вспомнить ни его, ни того, как оказался рядом с ним, не понимал я и того, почему он старается доставить мне как можно более сильную боль… И прочая чертовщина в том же духе.
Очнулся от этого сна я только к полудню. Голова побаливала. Во рту горчило. Не хотелось шевелить ни рукой, ни ногой. Меня охватили необъяснимая апатия и усталость. Рядом со мной сидел Ламарк, который кроме химии, биологии, музыки, стихосложения, занимался также и врачеванием. Поскольку за последний год я был его единственным больным, он явился при полном параде: облачился в белый халат, надел шапочку с красным крестом, большие роговые очки, а на шею повесил электронный стетоскоп-диагностер. Он обложил меня датчиками на присосках, подключил их к «компидоктору» и, поминутно сверяясь с инструкцией, принялся вычислять мою болезнь. Видимо компьютер его разочаровал, потому что, отключив его, он выслушал меня, заставил показать язык, измерил пульс и давление. Я тоже не оправдал его надежд. Но все равно он заставил меня принять какие-то порошки, по вкусу похожие на смесь стрихнина с цианистым калием, прописал постельный режим и удалился, полный сознания собственного величия.
И я принялся валяться. Я долго и упорно копался в своих чувствах, мыслях и поступках. Я взял себя за шкирку, горько посмеялся над собственной наивностью, надавал себе пощечин и растер в порошок. Явственно всплыли в памяти изречения классиков об изощреннейшем женском коварстве. И кто ее просил улыбаться мне и строить глазки? – думал я, ожесточенно копаясь в воспоминаниях. – Какое она вообще имела право позволять мне держать ее за руку… и вообще, что это, за «милый, глупый»… Идиот форменный набитый! Любви ему, видишь ли, захотелось, сердечному! Сюйств-с!
– Хау ар ю, ма-ай бой?
Я поднял глаза. В дверях стояла неотразимая Эдна с сигареткой в длинных пальцах с ухоженными, красными в полоску ногтями.
– Ай фил гуд, – ответил я.
– Ты есть больной, – она подошла и села рядом со мной на койку.
– Не «есть», а просто больной.
– Да, – она улыбнулась, – я совсем забыла, что некоторые слова в вашем языке не произносят, а подразумевают. Но все равно, ты не… здоровый?
– Просто… Знаешь, какая-то лень напала. Неохота шевелиться.
– Я понимаю, – кивнула она. – Эта болезнь у молодых … очень часто. Это – сплин.
– «А проще – русская хандра»… – процитировал я.
– Хан-дра… Интересное слово. Я его запомню. Но сплин – это когда ты молодой, но кажешься самому себе очень старым и очень умным. И еще – усталым. И потому совсем-совсем не хочешь жить. Но тебе еще слишком рано разочаровываться. Настоящая усталость и разочарование придут потом, когда ты будешь вдвоем… и вместе с тем один. И ты будешь слишком гордым и независимым для того, чтобы принять протянутую тебе руку, чтобы не утратить свою мнимую независимость. Как это делают некоторые молодые девочки.
Я вытаращил глаза.
– Кстати, – безмятежно продолжала Эдна, – когда выздоровеешь, зайди к шефу. Посмотрев на плоды твоих ночных трудов, он решил официально поручить тебе исследование зависимости погодных условий Джей от расположения ее спутников. Это пахнет диссертацией, ма-ай бой… Ну, лежи, лежи, а я сейчас съезжу на установку, сниму последние показания и заблокирую… Ужас, как боюсь этих дурацких аэросаней… Бай-бай!
– А я? – заорал я, вскакивая с постели, и живо принялся одеваться.
За два часа мы с ней управились с работой, и по возвращении я зашел к Галибу Мусаевичу. Он заполнял бланки отчетов своими гигантскими каракулями и, не поднимая на меня глаз, бросил:
– Слушаю.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Добрый день. Слушаю.
– Я пришел, чтобы… Эдна сказала мне, что вас заинтересовали мои опыты.
– Она преувеличила, – ответил он, не отрываясь от писанины. – Просто мне необходимо знать, кто и чем перегружает по ночам компьютер. Ход ваших мыслей мне понравился. Если вы намерены продолжать эту работу и далее, то вынужден предупредить, что дальнейшие исследования в том же направлении потребуют от вас большого и скрупулезного труда. Вам придется перерыть архивные данные за последние тридцать лет, поднять отчеты всех работавших здесь ранее экспедиций, изучить метеорологию, подзаняться астрономией и математикой. Но в основном работа будет мелочная и бумажная – сопоставление десятков тысяч показателей, программирование и перепрограммирование. Вне моей лаборатории вы ее не потянете. Проблемой этой на Земле, кроме Скибонейла, никто не занимается. Но и он больше философ, чем гравитационщик.
– Я согласен.
– Не торопитесь, – он поднял на меня свои большие совиные глаза и отложил авторучку. – Я не смогу освободить вас от постоянной текущей работы, потому что штата мне никто расширять не собирается. Работа моей лаборатории сидит в плане Управления, а ваша будет чем-то вроде хобби. Пробить ее на следующий год возможно будет только как тему кандидатской диссертации. Но, предупреждаю, защитить вы ее сможете лишь после того, как получите исчерпывающие доказательства вашей теории. Это нелегкий путь. Кроме того, учитывая, что мы работаем в рамках международной программы, перейдя ко мне, вы лишитесь отпуска на ближайший год.
– Я готов к этому.
– Вы согласны прожить на этой станции еще несколько лет?
– Я пробуду здесь столько, сколько потребуется.
– Тогда считайте, что ваша практика закончена. Отныне вы переходите в мое полное распоряжение. Вам надлежит немедленно написать заявление на имя начальника Управления, и следующий контейнеровоз привезет приказ о вашем зачислении в штат на должность лаборанта экспедиции. С этого же дня на ваше имя будет открыт счет в Международном валютном банке, хотя, думаю, не только это привело вас в науку.
– Вы правы, – заявил я. – Не только это.
Он просверлил меня тяжелым взглядом и поднялся из-за стола.
– Скажите, вы действительно хотите посвятить свою жизнь физике тяготения? Чувствуете ли вы готовность отдать всего себя открытию этой величайшей тайны природы? Не страшитесь ли титанических трудов на этом тернистом пути.
– Нет, – признался я со вздохом. «Титанических трудов» стоило мне сохранять каменное выражение лица в момент, когда в душе у меня все пело и ликовало. И не я, а какой-то сидевший во мне бес дернул меня пуститься в откровенность. – Меня гораздо больше увлекает физика времени. Но я считаю, что путь к ней лежит через странную гравитацию Джей.
Если бы я сказал ему, что мечтаю найти убедительные доказательства существования бога, шеф и тогда не был бы более потрясен.
– Что? – произнес он страшным шепотом. – Что вы сказали?
– Вы хотели, чтобы я был искренним.
– Убирайтесь вон! Вон! – закричал он. – Вы покинете станцию с первым же челноком!..
– Для того, чтобы вернуться со следующим, – заявил я.
– Через мой труп!
– Я могу и подождать! – разозлился я. – И буду работать самостоятельно!
– Никто не поверит вашим бредовым теориям.
– Тогда я буду трубить о них через газеты.
– Вы просто сумасшедший, – устало заявил он, плюхнувшись в кресло и утирая взмокшую лысину платочком. – Что и кому вы хотите доказать? Даю вам ровно минуту на изложение ваших бредней, а потом можете собирать чемоданы.
– Еще в прошлый раз я заметил, что часы звездолета обгоняют наши на сорок пять – сорок девять секунд.
– Они могли просто спешить.
– Изотопные часы?
– Обычная техническая неполадка.
– Замедлить излучения цезия-133 может только время, – настаивал я.
– Значит вы считаете, что время на этой планете отстает от земного только на том основании, что обнаружили разницу в показаниях часов? – скептически осведомился шеф. – Да вас просто поднимут на смех, милый юноша. – А вы не думаете, что это отставание было заложено в часы при изготовлении? Ведь сорок девять секунд – это не бог весть как много в масштабах Вселенной. К тому же в них мог внести «коррективы» какой-нибудь пьяный механик.
– «Атомихроны», которые стоят на всех кораблях Интерспейса и во всем мире вообще, выпускает только «Нэшнл Компани Уолден» в Массачусетсе, начиная с 1956 года. Все они практически идентичны и славятся точностью хода до сотой доли секунды. Мы можем проверить наши часы, списавшись с фирмой. Они дают своим часам столетнюю гарантию, и по первому требованию могут прислать техника. Кроме того, насколько я знаю астронавигацию, в полете больше, чем где бы то ни было важна точность хода часов.
– Это все ваши доводы? – спросил он, бросив взгляд на часы.
– Не все. Еще в институте, готовясь к работе здесь, я читал отчеты астрофизических экспедиций, наблюдавших вспышку звезды NGC-227611. Они сообщают, что вспышка произошла в 22 часа 47 минут по Гринвичу. В нашей же библиотеке хранятся данные о том, что вспышка состоялась в 23 часа 2О минут такого же эталонного времени. А это составляет разницу…
– Сорок одна минута, двадцать семь и четыре тысячных секунды, – устало буркнул Галиб Мусаевич.
– Вы… тоже заметили?
– Да, – признался он. – Но куда в таком случае потом подевались эти минуты? Следующая сверка с Землей показала отклонение на те же сорок пять – сорок девять секунд.
– Я думаю, они подевались туда же, откуда и сэкономились, – предположил я и пояснил: – Мне кажется, замедление времени связано с нарастанием тяготения, а ускорение – со спадом его. Если бы оно только возрастало, все в конце концов обратили бы внимание на это расхождение. Ведь разница в итоге могла бы достичь нескольких дней и даже недель. А так – все в общем-то остается на своих местах.
– И давно к вам пришла эта мысль? – осведомился шеф.
– Только что, – честно сознался я. – До этой минуты я и сам не мог взять в толк, почему отставание времени не суммируется.