Ян Ворожцов
В жаре пылающих пихт, или Ниже полета ворона
1
Их трое – черные фигуры на черных лошадях. Непрерывно движутся от зари до зари. Длинные тени в холодной уходящей ночи. На головах потрепанные припорошенные пеплом шляпы, двое из них, кареглазый и горбоносый, как в фартуках, в выцветших под солнцем пропотевших пончо с прорехами для головы, а третий, длиннолицый, в старой куртке. У кареглазого брови и ресницы светлые-светлые, будто выгорели от адской жары.
Настоящие имена эти трое в здешних краях не произносили – так и были друг для друга просто кареглазым, горбоносым и длиннолицым.
Полоса красной кровоточивой зари и далекий шлейф вулканического пепла в тефлоновом небе возвещают об их пришествии в этот архаичный город, над которым мечутся покрытые пылью задыхающиеся птицы. Всадники молчаливой процессией двигаются вдоль припорошенных пепельно-серыми хлопьями бесцветных домов по пустынной улице.
Черные фигуры странников выглядели чем-то чуждым и непрошеным, будто изгнанные проповедники отвергнутого мировоззрения, что надели траур по утраченному знанию и давным-давно позабыли, что их объединяло, если помнили.
В сажевых окнах виден блеск зажженных свечей. Кругом тишина, ни души. Они минуют бледные гикори и жухлый сад, оставляют лошадей и одного единственного зачахшего мула, нагруженного имуществом, подвязав их за чембуры к коновязи у гостиничной площади, испещренной влажными дорожками рифленых следов поверх свежевыпавшего слоя сухого пепла.
Горбоносый притаптывает окурок и утирает рот. Сухие и темно-фиолетовые губы оттенка прюнели. Кареглазый топчется с ноги на ногу.
Благоразумно ли тут лошадей оставлять, спросил он.
А что, не благоразумно, по-твоему, спросил длиннолицый.
Воздух тут – что в твоем дымоходе.
Длиннолицему открыл дверь изнутри черноволосый привратник в безрукавной одежде, и все трое вошли в заполненную бледно-белыми людьми залу, где было темно и туманно даже несмотря на то, что темнокожий мужчина с фитильной жердью, мечась среди публики, зажигал повсюду многочисленные свечи. Под потолком, оживляя дрожью пламени незатейливый водяной рисунок на штукатурке, сотней свечей пылала люстра, и хотя саму ее, окутанную пылью, было не разглядеть, но пламя ее отдаленных звезд рождало мнимое гало. Свечи горели на подсвечниках в аккуратно соблюденном порядке. В простенки между громадных и витражных, как в церкви, окон были ввинчены канделябры. Всюду плавящийся изжелта-белый воск в течение дня принимал различные формы, постепенно превращаясь в своеобразные экспонаты кунсткамеры, демонстрируя все этапы жизни жуткого бесформенного существа, от рождения и до смерти, а в конце концов свеча потухала в уродливой восковой лужице, и та застывала, как гнущийся под песчаной бурей мусульманский аскет.
И десятки людей, прячущихся в разноцветной полутьме, чувствуя себя древними очевидцами первых восходов и закатов, стояли здесь угольно-черной формацией сгущенной пыли, кашляя, перешептываясь. Они оттаивали в красном свете восходящего солнца как ледяные фигуры на маскараде в стране невиданных чудес, где их пронизывал трепет и благоговение, и всеобщая любовь в предвкушении второго пришествия Христа.
Кареглазый, длиннолицый и горбоносый прошли мимо этих людей, но прежде, чем подняться по лестнице, кареглазый оглянулся.
Четвертый, что ждал их тут, был из местных – желтоглазый и темнокожий по имени Хосе, он теребил соломенную шляпу в руках.
Где? спросил длиннолицый.
В конце коридора, сэр. Справа.
Он один?
Да, сэр.
Уверен?
Как в том, что пути господни неисповедимы.
Горбоносый сунул ему скомканную бумажку.
Хочешь больше?
Да, сэр.
У тебя оружие есть?
Да, сэр.
Он вытащил из-за ремня шестизарядник, надел шляпу.
Горбоносый скомандовал кареглазому следить за окнами снаружи.
Длиннолицый прошел по коридору, звеня шпорами, другие двое последовали за ним – втроем они застопорились у двери, ожидая и прислушиваясь.
Немолодой мужчина в жилетке с перламутровыми пуговицами и галстуке, с черными и взмокшими от пота волосами, послушал, как незнакомые голоса негромко обмениваются короткими репликами за дверью – он торопливо пересек комнату, держа кольт в руке, подошел к застекленной ширме портфнетра. На сандрике, толкая друг друга, скучились сизо-серые голуби.
Он и приложил немалые усилия в попытке бесшумно сложить дверь-перегородку, но безуспешно.
Услышал стук, а затем голос.
Оуэн Холидей? спросил горбоносый.
Не произноси мое имя! Не понимаешь, к кому взываешь! Ты кто?
Закон, отозвался длиннолицый.
Горбоносый закатил глаза.
Сдавайся по-хорошему!
Закон, да? Братия проституток, вот вы кто!
И это нам говорит человек… нет, не человек, а недоносок, что совершил насильственный акт мужеложства!
Длиннолицый вопросительно посмотрел на горбоносого.
Лжешь, грязная вертепная подстилка, сучья морда, я свои дела знаю!
Ну, раз знаешь, то мне тебе дважды объяснять не придется.
Оружие у тебя есть? спросил длиннолицый.
Я вооружен не хуже вашего, на медведя заряжен и раскрашен для войны! А будете ломиться, одного-двоих убью, а может, всех положу, но живым не дамся вам! не знаю, сколько вас там, но не думаю, что больше четырех, буду вас когтями и зубами рвать, глаза выцарапаю, зубы пересчитаю, горла ваши раздавлю, все жизненные соки из ваших печенок выжму досуха, дурачье деревенское! Вы отсюда как пришли – не уйдете, это я вам вот, крест даю, зарок перед Богом! Я вас как свиньей, как вшей лобковых, давить буду!
Во, как расхрабрился!
Не будь недоумком, ты один, а нас много!
Я вас предупредил, сунетесь, я изуродую вас, калеками сделаю, пожалеете, что подписались, ноги-руки поотрубаю, лица буду в клочья резать, царапаться, кусаться, носы ваши прожую и выплюну!
Горбоносый крикнул. Вон, погляди, какой красивый крест стоит! И ты его сам себе воздвиг! Поступками своими, а не нашими – и если крест уже есть, то нельзя, чтобы пустовал он! Кому-то придется на него влезть! Тому, кто его поставил!
Длиннолицый встал напротив двери и произвел несколько выстрелов до того, как горбоносый успел прервать его.
Из ума выжил, мне его живым надо взять!
А на кой черт? С трупом-то проще…
Идеалы блюду законодательные.
У свиньи под хвостом твои идеалы.
Оуэн Холидей спрятался за кроватью, приподняв голову и положив поверх простыни руку с кольтом. Убью, псарня!
Длиннолицый нагнулся и посмотрел через отверстие в двери.
Вижу парашника паршивого.
Где он?
Длиннолицый показал жестом и вытащил второй револьвер.
Вновь послышался обмен короткими репликами, Холидей оглянулся – дверь распахнулась от удара ноги, старая щеколда слетела с петель, и щепки рамы посыпались на пол.
Темную комнату залил ослепительно-яркий свет, Хосе впрыгнул в помещение и спустил курок – горлышко пустой вазы на подоконнике разлетелось на осколки.
Холидей направил кольт и, заслоняя лицо, выстрелил в проем, где обрисовались неясные очертания человека в соломенной шляпе. Бабахнуло огнем и потянуло порохом, как вышибли пробку из бутылки. Неожиданно свет сделался еще ярче, словно убрали какую-то преграду с его пути, в запыленном воздухе поплыло пурпурно-розовое облачко и желудочные газы. Обмякшее тело грохнулось вниз, ноги на мгновение задрались кверху и упали, очертив дугу и глухо стукнувшись о дощатый пол.
Пуля прошла сквозь кишечник, как через тряпку. На стену за спиной застреленного брызнула кровь.
Стена оклеена бледными обоями с бесцветными арабесками, пуля проделала отверстие, затрещала трехслойная переборка, из черной дырочки заструилась тоненьким ручейком гипсово-меловая труха, как если бы просверлили мешок с песком.
Он его застрелил, сказал длиннолицый.
Как собаку убил, подтвердил горбоносый.
Убью!
Холидей сориентировался по теням и увидел, что все они вооружены – он со скрежетом сдвинул складную перегородку, протиснулся на портфнетр, перелез через декорированную ограду и, не дожидаясь ответного огня, спрыгнул вниз. Дыхание перехватило.
По всем этажам гудела перепуганная публика, и уже слышался топот десятков ног, и полы дрожали не хуже чем цари в своих дворцах во время мятежа простолюдинов – Холидей бросился бежать, тяжело дыша. Кто-то выстрелил ему вслед из винтовки, но промахнулся, затем выстрел повторился, но опять промах.
Чувствуя, что задыхается, Холидей нырнул в переулок и остался сидеть, прячась среди серых от пепла ящиков, где пахло рыбой и тленом, он вдыхал пепел и выдыхал пепел.
Его глаза жгло, в ноздрях словно раздували пламя, и каждое легкое в груди как полбутылки с разбавленным спиртом. Он закашлялся и опять попытался бежать, но не прошло и минуты, как все трое – длиннолицый, кареглазый и горбоносый – уже связывали Холидея по рукам и ногам, а он возился в пыли, как большая вымоченная рыба, хватая ртом теплый чужой воздух.
Длиннолицый, утирая пот со лба, шагнул из тени.
Ну что, допрыгался? и хорошенько поддал ему носом сапога, снял шляпу, пригладил волосы и опять надел. Надо бы его как Христа – в чем мать родила оставить, голый да босый пусть идет.
Кареглазый согласился с ним. Горбоносый, будучи занят тем, что скручивал для себя очередную папиросу, пробормотал.
Ты арестован, Холидей, за убийство такого-то и такого-то, ну, сам каждую свою зарубку знаешь.
Дважды за одно преступление не вешают!
Горбоносый хмуро улыбнулся. Да, но то суд был нелегальный, продажными судьями, а теперь тебя по закону судить будут – как оно положено, а не спустя рукава. К тому же мы свидетели, что ты бедолагу Хосе хладнокровно отправил к его праотцам.
Ты мне пули не лей, он в меня первый выстрелил, я только защищался! Или, может, мне как Христу, распять себя дать?
А жилетка-то, жилетка! на пуговицы погляди, каждая как самоцвет.
С трупа, небось, снял, сказал длиннолицый.
Высокорослый, мрачный и ухмыляющийся, он стоял над преступником словно каменное надгробье, лицо длинное и потемневшее от усталости, иконописное – что лик святого, одаренное некой бездушной мистической красотой, которой он пренебрегал.
В обшарпанную наплечную кобуру под курткой длиннолицый сунул трехфунтовый пистолет сорок четвертого калибра с ореховой рукояткой и прицельной бороздой по всей длине рамы, пошевелил им под мышкой, укладывая поудобнее, и надменно, с кривоватой усмешкой на губах, красными глазами изучал преступника.
Холидея раздели почти донага – связали ему руки и поставили на ноги. Погодите-погодите, а моя Персида!
Кто?
Персида, затараторил Холидей, моя лошадь, я ее Персидой зову. Аппалусская караковая, быстроногая как сам дьявол, будто из самой преисподней удрала и не горит желанием туда возвращаться. Ну что вы, братцы, я без Персиды моей не уйду, не могу! эта кобыла мне роднее, чем благоверная моя, я ее примостил в платной конюшне, да это здесь, у старины Билла!
Вскоре все четверо отправились в обратный путь – от зари до зари, они выбрались из багрово-красного ущелья, окрашенного спермацетовым солнцем, бывшего русла умершей реки, куда сверху, из зигзагообразной прорехи, сыпался сор, листья, ветки и песок. А бывало и кости. Их все еще было трое – четвертый не из них.
Голый, как Христос, идет на босу ногу, только срам прикрыт дешевой мануфактурой. Запястья схвачены веревкой, другой конец ее намотан на рожок седла, в котором восседает длиннолицый.
После дня пути глаза Холидея заплыли и потемнели. Во рту его пылает огонь, у огня – ладони, пятки и размалеванные лица первобытных людей. Потрескавшиеся губы кровоточат, хочется пить. На оставшихся зубах скрипит втянутый через щели песок, и в сухой полости носоглотки фантастическими фресками стоит вдыхаемая пыль из-под лошадиных копыт.
Воздух безветренный. Твердая белая потрескавшаяся почва, окрашенная природными окислами, становилась коричнево-красной и надолго сохраняла следы лошадиных копыт, но была менее благосклонна к израненным ступням босоногого преступника.
Совсем скоро они вернулись на просторные, но пустые, как кладбища, пастбища, где белели кости гигантов – подобные китовым скелетам на дне высохших океанов. Зубы белые и блестят жемчугом, ни кусочка гнилой плоти на них, только разрозненные клочки слипшейся истрепанной шерсти, несомой ленивым суховеем.
Крохотные перекати-поле в обжигающе-горячем застоявшемся воздухе. Они перемещались весь вечер и половину прохладной ночи, потом остановились.
Кареглазый, сидя со скрещенными ногами и обняв короткоствольный винчестер, бессонными глазами вытаращился в смолянистое небо, где холодными радиоляриями мерцали звезды, как в океаническом иле. Это нечеловеческие глаза в числе тысяч, закрепленные на огненных колесах, катящихся по вселенной. Он слышал собственное дыхание как нечто бесконечно далекое. Несгораемые просторы атмосферного давления.
От пламени костра посреди равнины воронкой поднимались, как мотыльки, вращаясь по неправильной спирали и присоединяясь в хороводе к небесным светилам, крохотные ярко-красные искорки в ночном безветренном воздухе. Словно высеченные из камня, они прочно увековечивали себя в этом мимолетном мгновении.
Горбоносый, растянувшись на попоне, спокойно покуривал, отводя руку в сторону – к костру, стряхивал в огонь пепельную панамку с кончика самокрутки. Затем сжег окурок и без интереса принялся разглядывать черно-синие дужки грязи под ногтями на каждом пальце.
Эй, милок, сказал Холидей.
Кареглазый встрепенулся и, оглянувшись, большим пальцем неуверенно ткнул себя в грудь.
Ты ко мне обращаешься?
К тебе, к тебе, милок. Я же вас по именам не знаю.
Кареглазый спросил. Ну, чего мямлишь?
У меня во рту – что в твоем сортире, дай горло промочить.
Холидей, жадно глядя большими глазами, непроизвольно зализывал кровоточивую ямку на месте выбитого зуба.
Длиннолицый, сложив ногу на ногу, перелистывал карманную библию. Горбоносый, надвинув край шляпы на глаза, отдыхал.
Ну, чего глазеешь по сторонам? спросил Холидей. У тебя что, права голоса нет – что ты чужого одобрения дожидаешься?
Кареглазый медленно и будто с опаской изменил положение тела и, отложив отцовский винчестер, поднялся на ноги.
Ну, не тяни резину, милок – умираю, как пить хочу.
Горбоносый отодвинул шляпу и протянул кареглазому свою флягу. Дай ему воды, черт тебя подери!
Кареглазый взял флягу, откупорил и, присев на корточки, сунул горлышко между потрескавшихся от жары губ Холидея.
Вот, милок, буду должен! И за фляжку и за лошадь мою. Зовут тебя как?
Кареглазый закупорил флягу и протянул горбоносому.
Меня вот что интересует, ради чего вы тут? Сколько денег за мою голову выручите, а, господа джентльмены? а главное, даст ли это вам благоопеспечение и богатство? нет, я очень сомневаюсь! не обогатитесь, не прославитесь моей головой, ибо я не ангел пустыни, а заказчик ваш – не есть царь Аристобул! не ради богатств, а ради чего? может, ради каких-нибудь царств? земных или небесных! На царство мою голову променяете? сомневаюсь, господа! что вам дадут за меня, чем рады будете? может, счастье! Удачу! Ничего вы не выиграете, если меня продадите. Только проиграете, ибо смерть моя – для господа бога, а не для вас, судьи. Хлеб и зрелища, вот что для вас. Только одно. Вы Голиафы, а я – есть Давид! Множество хлебов для вас и зрелищ, черти бесявые.
Горбоносый посмеялся.
И язык твой – праща, а слова – камни. Только летят они вкривь и вкось.
Холидей сплюнул и помолчал, глядя на кареглазого.
У тебя лицо знакомое, сказал.
У меня? спросил кареглазый.
Да и ботинки. Где я тебя видеть мог?
Будь мы знакомы, я бы тебя запомнил.
А я и не говорю, что знаком – только видел.
Чудно как-то.
Что чудно?