То, что лицо мое ты отдельно от меня видел.
У других людей лица похожи на твое.
Может, кто на меня похож, сказал кареглазый.
А ты что, милок, слова мои переставляешь? я так и говорю.
Мало, что ли, на свете таких, как я.
Ну, я повидал немало лиц как твое. Холидей повернулся к длиннолицему. А вы, братки, что – в молчанку играете? Не пойму.
Длиннолицый посмотрел на него и опустил взгляд в библию.
Ну, бог с вами. Я спрашиваю, милок, тебя звать как?
Горбоносый сказал. У него есть имя и у тебя есть имя.
Верно, у меня имя есть, а вот парнишка ваш молчок.
У всех людей, что встречались мне – были имена, продолжил горбоносый. Они твердят свои имена как молитвы даже во сне. Эти имена врезываются в надгробья. Если у человека есть имя, то из него можно сотворить что угодно. Наши имена – это древнейшая из глин земных. Если твое имя у народа на слуху, то ты уже в их власти. Над безымянным только никто не властвует, ибо его нет – если нельзя властвовать над ним или именем его осуществлять власть. Имена – вот зло человеческое. Впиши имя среди имен. Кем хочешь сотворить человека? Во что угодно превращай его даже спустя два тысячелетия после его смерти. И превращай бесконечно. Кому во что и как приспичит. Употреби в отношении его другие слова. Слова среди слов. Имена среди имен. Принуди к сомнениям. Именами осуществляется земная власть.
Холидей спросил. Ты к чему это?
Горбоносый спокойно лежал, сложив ладони на животе и глядя в небо.
К тому, что мы – не наши имена, а нечто большее, за ними. Но человеку привычнее рассуждать, будто если у него имя есть, то он именем действует. Но это ложь. Нужно сотворить нечто большее, что будет стоять за именем. Мы думаем, что творим наши дела от собственных имен – будто у нас на то воля есть!
Длиннолицый закрыл карманную библию. У человека есть воля, сказал. К чему тогда нам жить и действовать, если бы не было воли?
Горбоносый пожал плечами. А мы и не действуем. Вернее, мы не стали бы действовать так, как действуем, если бы не забыли, что свободу воли утратили и творим не свои дела – а чужие. Не от собственного имени, а от чужого. Кто за нами стоит? Увы, это не бог.
Длиннолицый спросил. А кто – не дьявол ли?
Кареглазый спросил. И как жить тогда – без воли?
Бог знает.
Если знает, почему не скажет?
Горбоносый сказал. А у кого из нас воли хватит – чтобы к нему обратиться? Вот, то-то и оно. Единственное, что мы можем, так это себя в руках держать. Ни воды Иордана не разделим, ни мертвых не воскресим. Это то, как мы глядим на мир. Наши взгляды то, что стопорит нас – с людьми боремся, но взгляды остаются неизменными. Не хотим смотреть иначе, безвольны и бессильны. Мы сами себе кресты поставили, сами влезли на них и сами себя пригвоздили к ним – и кресты наши все, что есть у нас. Они – держат нас на плаву. Кровь, боль и гвозди, но не воля.
Скоро они уже покинули эту местность, а с ней забылся и таинственный шепот дьявола, бесплодный ветер, гуляющий над пустынными равнинами, пересчитывая свои сокровища и мечась над песчаными изваяниями, что молчат уже миллионы лет.
И неизменная основа всего сущего, сотворенного и дышащего в этих землях – молчание.
К позднему вечеру остаточный багрянец проступил в небе кровавым пятном – какая-то ужасающая, неизменная, застывшая смесь холодных далеких цветов. Черного и серого, и пурпурного.
Это священное зрелище вцепилось кареглазому в душу. И, оцепенелый, он восседал в седле под тревожной кобылой, жмурясь и щурясь при взгляде в небо, будто к мокрым от слез белкам его глаз подносили пылающий светильник.
Вчетвером, на лошадях, они въехали в очередное пустынное поселение. В окнах зажигались лампы и свечи по мере того как в подступающий мрак уходили, линия за линией, штрих за штрихом, растворяясь и угасая, блеклые очертания этого безымянного городка в чужом неназванном краю.
Холидей, стерев босые ступни, опомнился от жары, когда длиннолицый втолкнул его в темное прохладное помещение.
Следом вошли горбоносый, закуривая сигарку, и кареглазый, и лоскут изрезанной и залатанной парусины, служивший тут подобием двери, сомкнулся за ними, отрезав путь угасающему солнечному свету и продолжая покачиваться на сквозняке.
Внутри помещения стояла тьма, пахнущая сыростью, испарениями тел и перебродившим сырьем, в глубине у своеобразного алтаря, на котором стояла бронзовая статуя христианского спасителя, сына Божия, тускло мерцали наполовину расплавившиеся свечи.
Ветхие лакированные стены вибрировали от гула голосов, ударявшихся и отражавшихся о них. Едва различимые выхваченные из дымки абрисы столов, полупустых людей с обескровленными лицами и мрачного лжецерковного фона сливаются, как души умерших в загробном мире для единого безжизненного хоровода. Люди без выражения на угрюмых лицах, без глаз и ртов, бесплотные, как холодный ветер в пустыне, а другие деревянные и хрустальные, стеклянные как куклы, шарнирные или движущиеся посредством нитей, привязанных к облаку чужеродной воли, принимающие участие в театральной мистерии по поводу воскресения христова.
Среди них были и белые, и черные, и мексиканцы, и желтоглазые, и беззубые, и покалеченные, и облепленные грязью, облысевшие от пьянства, обезумевшие от женщин, в шляпах, с тяжелыми пыльными усами и выгоревшими бровями. Их голоса звучали отдаленно и неясно, словно этими пустыми телами овладел сонм кладбищенских привидений, и эти звуки происходят от них, давным-давно усопших духов, речь и гомон мертвецов, что воскресли и продолжают блудить и смеяться за пределами своих остылых одиноких гробниц.
Появление четверки не привлекло внимания, и каждый из них нашел себе место среди прочих призраков.
Длиннолицый усадил Холидея за стол и благосклонно поставил ему кружку воды, перекрестившись перед статуей святого спасителя, сына божия.
Холидей мельком глянул на длиннолицего исподлобья, протянул онемелые руки и испил из кружки.
Горбоносый, взяв окурок двумя пальцами, запалил от него фитиль свечи, небрежным жестом смахнул пыль со стола и, вытащив из-под рубахи пистолет, положил его на видное место.
Кареглазый сидел, просунув ладони между колен, постукивая ими и глазея по сторонам – он заметил недоброе, там, в углу, где собрались несколько лупоглазых изрекающихся на странном диалекте язычников, уже что-то назревало.
Длиннолицый прошел к стойке, снял шляпу и попросил себе пива.
Я в молодости на дымовой сушильне работал, сказал длиннолицый, это такие металлические камеры с днищами, похожие на цистерны, где высушивается солод. Под ними нагревательные печки, затопленные антрацитом, а вверху вытяжная труба. Дым вместе с воздухом протягивается сквозь солодовый компресс, который ежечасно перелопачивают.
Насупленный гигант в широкополой шляпе невнятно бормотал бессмыслицу себе под нос, поглядывая на длиннолицего.
Боже мой, пробормотал он, боже, Иисусе Христе.
Длиннолицый придвинул к себе поставленную кружку, косясь на потеющего гиганта, отхлебнул. Гигант посмотрел на него.
Боже, как я ненавижу здесь все!
Длиннолицый согласился с ним.
Я ненавижу каждую пядь этого проклятого места, оно сам Содом! Будь оно сожжено дотла гневом божиим, будь оно…
И, продолжая бормотать, он утирал лицо и нос.
У тебя, мужик, случилось что? спросил длиннолицый.
Глаза бы мои опустели, лишь бы не видеть это застойное гнилое болото, чтоб вам всем пусто было, это Содом, это Содом и Гоморра! Вы все богохульники, прокляни вас господь, вы стая высокомерных псов, я ненавижу, боже мой, во мне зло!
Сумасшедший, он глянул на длиннолицего, барабаня пальцами и тяжело дыша. И ты, сказал он, я тебе уши надеру, морда ты разбойничья, так надеру, что побережье океана увидишь, вы не заслуживаете милости господней, чтоб вам пусто было!
Длиннолицый пожал плечами и поднял кружку.
До дна за то, чтобы это место еще до зари покатилось в Ад вместе с безбожниками, пусть Царство Небесное опустеет от недостойных как эта кружка! И, возвестив громким голосом, принялся пить.
Гигант скривил физиономию, отвернулся от длиннолицего и принялся разглядывать посетителей, словно пригоршню монет на ладони – язычники, черные, как оникс, белые, что уже налакались и опустились до состояния скотины, несколько мексиканцев, что стояли у окна с надменным выражением на лицах, которые впитали цвет чужой земли. Посмотрел он и на горбоносого, смахивающего пепел со столешницы, и на кареглазого, нервно покачивающегося на табурете в углу, как умалишенный в лечебнице, бросил он короткий взгляд и на Холидея, и, тяжело дыша, возобновил бормотание.
Но вдруг гигант переменился в настроении, и длиннолицый заметил это.
Бог мой! сказал гигант.
Длиннолицый проследил направление его взгляда.
Этот сукин сын, рявкнул гигант, этот дьяволослужитель!
Он поднялся и огромный, как шкаф, зашагал к Холидею, топая и не обращая внимания на окружающих, кого расталкивал, все помещение ходуном ходило у него под ногами, будто палуба раскачивающегося в шторм корабля.
Это ты, это ты!
Горбоносый подгреб под себя ноги, потушил окурок в миске с догорающей свечкой и положил ладонь на пистолет – гигант это заметил и остановился, а вместе с тем почему-то оживились язычники, обвешанные костяными амулетами, уши у них были проколоты, а в носовую пазуху под хрящом продета косточка.
При оживлении язычников, будто только того и ждали, сразу протрезвели несколько заулыбавшихся и подталкивающих друг друга белых, стреляя белесыми глазенками из-под полей шляп.
Вслед за ними вступили мексиканцы, стоявшие у окна как посторонние, отрешенные от всего храмовые статуи или стражи в душных склепах, блестя налитыми кровью глазами.
Холидей поднял глаза, щурясь и заслоняясь связанными руками.
Это он, это он!
Кто – я?
Гигант трахнул кулачищем по столешнице, одна из ножек стола переломилась, и в последний момент уже полупьяный белый успел подхватить кружку, расплескав ее содержимое.
Это ты, рака, евнух!
Гигант плюнул Холидею в лицо.
Холидей подскочил с места.
С ума сошел, я тебе пасть порву!
Он попытался протаранить противника головой, но тот сцапал его за волосы одной рукой, другой – зажал шею и стал душить.
Давно я тебя ищу!
Пусти, а то пристрелю! сказал горбоносый.
Гигант отпихнул Холидея, тот наскочил на стену, оступился и с грохотом опустился на покрытый пылью пол.
Гигант вытащил револьвер из кобуры на ремне. Горбоносый схватил свой пистолет. Язычники синхронно поднялись, и вот уже хозяин приюта вырос из-под стойки, волоча длинное двуствольное ружье – большим пальцем взвел непослушные курки и прицелился в широкую спину гиганта. Тот услышал щелчок.
Остальные постояльцы сидели, противно корча рожи и улюлюкая.
Курильщик с причесанными усами и выкачанными глазами сдвинул шляпу на затылок и опустил левую руку под стол.
Суд Божий! Горе лицемерам, смерть ворам! ревел гигант, это суд Божий, я дал клятву отомстить паршивцу!
Отмщение – это благо, ответил Холидей, я сам человек ой какой мстительный. Ну, дождусь от тебя дождя свинцового?
Я не ты, сперва – молитву читай!
Какую-такую молитву?
Под открытым небом стреляйтесь! сказал хозяин, а тут, в присутствии господа нашего, не позволю брату на брата!
Какой он мне брат, это лицемер и вор, и убийца! А я родом из этих краев, как и ты!
Да пусть мы с тобой хоть единоутробные близнецы, мать наша пресвятая дева, а отец дух святой, я тебе убийства не прощу! не под моей крышей, выводи его, и там стреляйтесь, пока души ваши черные не удовлетворятся!
Сучий сын наговаривает, крикнул Холидей, они все убийцы, плачу золотом тому, кто меня отсюда вытащит!
Живьем ты не уйдешь отсюда, крестом клянусь!
Горбоносый поднял руку.
Этот мужчина, Оуэн Холидей, осужденный преступник. И я здесь, чтобы сопроводить его к месту казни. Туда, где над ним суд совершится по закону, справедливый и обдуманный, а кто попытается воспрепятствовать, тот на том свете окажется быстрее.
Он не доживет до суда! пообещал гигант, тут высший суд вершится, суд Господень! По закону божьему, а ваши законы и суды здесь никто не признает, это неизвестная земля.
Кареглазый, слушая их споры, медленно поднялся с табурета и отступил в тень, то глядя на горбоносого, то на длиннолицего, то на Холидея, ожидая, что они предпримут, чтобы последовать их примеру.
Ну давайте перестреляем друг друга, сказал горбоносый, кого это удовлетворит? Разве такое смертоубийство угодно Богу?
Богом клянусь, потея и скрежеща зубами, сказал гигант, этот проклятый дьяволослужитель отнял у меня имя, землю, золото, седло!
Не слушайте, он только ищет, на ком злобу сорвать!
У меня все было, все, а теперь на чужой земле батрачить за похлебку!
С какой участью родился, сказал Холидей.
Тогда ты родился, чтобы сгинуть в этой дыре! Читай молитву, отче наш!
А чего мне – так стреляй!
Хочу, чтоб ты сразу – прямиком на суд Божий попал! читай молитву, говорю!
Ты жадная свинья, прорычал Холидей, никто тебе в карман не лез, сам подписался! А теперь из-за гроша ломаного в петлю лезешь, ну верши свой суд, только не промахнись!
Тут в помещение вошел еще один – в шляпе, одет с иголочки, громко произнес какую-то фразу, но увидев, что происходит, не договорил, а немедленно выхватил свой внушительный кавалерийский драгун пятидесятых годов. Курильщик с длинными усами выстрелил в него из-под стола, человек с драгуном крякнул, выстрелил в потолок и мгновенно исчез за трепещущим, как занавес, лоскутком парусины, словно комический актер-дуэлянт, исполнивший эпизодическую роль в трагедии.
Хозяин пальнул курильщику в грудь из ружья, тот кувырнулся и замертво распластался по полу, все заткнули уши ладонями. В сотрясающемся воздухе вихрями металась пыль из-под ног, шляпа с курильщика слетела и взвилась по спирали, на потрепанной рубахе, где не осталось живого места, быстро оформлялось кроваво-красное пятно. Трое мексиканцев у окна вытащили свои пистолеты и расстреляли владельца, за чьей спиной полопались взорвавшиеся и подпрыгивающие бутылки. И алкоголь лился через проделанные пулями отверстия, одна бутылка осталась стоять с плавающей пулей, которая блестела в желтом, как янтарь, напитке. Белые застрелили мексиканцев, а язычники застрелили и зарезали белых, вскрывая горла, как горла козлов, израсходовав весь боезапас и испачкав кровью ножи, повернулись к горбоносому, сверкая лезвиями, а третий, будто надеясь на голые кулаки, закатал рукава крестьянской рубахи.
Владелец, покрытый кровью и весь в прорехах от пуль, из последних сил опираясь на стойку, выстрелил опять, и фейерверк свинцовой дроби застиг врасплох каждого, кто еще стоял на ногах, и двое язычников, черных, как обугленные жертвы костров инквизиции, присоединились к мертвецам в кровавой воронке, в черном котле порохового дыма.
В суматохе Холидей хотел схватить пистолет гиганта и навалиться на него пусть и ценой собственной жизни, но тот оглянулся и отвел руку, стрельнув в кого-то позади себя.
Длиннолицый снял с гиганта шляпу и расколол кружку ему о голову, по спине полилось пенное желтое пиво, горбоносый стрельнул ему в живот, чуть выше паха, из своего пистолета, и гигант упал, ревя от боли, как розовощекий младенец. Лицо его налилось густой кровью, кожа покрылась бледно-белыми пятнами.
Кареглазый, одновременно заслоняясь впередиидущим, толкал Холидея к выходу, но немедленно пожалел о сделанном, потому как снаружи их встретила новая волна бездумной пальбы, очередь коротких и приглушенных выстрелов, словно отрывистые хлопки петард.
Округу застилает шлейф вулканической пыли, и фигуры мечутся там, среди возникающих и угасающих вспышек, как на илистом дне моря, где обитают невиданные твари – и уже неясно, кто жив, кто мертв.
Неопределенные силуэты стреляют друг в друга, длиннолицый и горбоносый стреляют в туман из пистолетов, а кареглазый бросается к гогочущим лошадям и начинает без разбора палить с очумелой скоростью из отцовской винтовки.