Дарина Стрельченко
Куклолов
Часть I. Кукольный чемодан
Глава 1. Мама
– Ты – что? Ты что сделал?
Голос опасно зазвенел. Олег вытянулся в струнку, глядя то на отца, то на тёмную, обтянутую серым шёлком коробку. Медленно перевёл взгляд на россыпь рентгеновских снимков и написанных отвратительным почерком рецептов. Снова посмотрел на отца. Ещё раз, не веря, не в силах осознать, что это конец, повторил:
– Ты – что?..
– Я купил куклу, – пряча глаза, ответил отец.
Повисла полная звуков тишина – объёмная, но ненастоящая, словно играешь в наушниках, и персонаж остановился посреди локации, в ожидании врага, в предчувствии беды.
Олег не заметил, как руки сами потянулись к серой коробке. Зато отец – заметил. Шлёпнул его по запястью, резко двинул коробку на себя и прижал к груди.
– Не лапай! Ты не представляешь, какие это деньги!
– Очень даже представляю, – прошипел Олег. – Очень даже! Сколько? Сколько у тебя осталось, идиот?
Бывало всякое; бывало, отец поднимал на него руку; но идиотом Олег не называл его никогда. Только сейчас готов был выплюнуть что покрепче, если бы только это могло помочь.
– Ничего у меня не осталось! – рявкнул отец. – Ещё и в долг пришлось взять! Тебе такую цену никогда не понять!
– Вот уж точно, – с отвращением глядя на коробку в волосатых и мощных батиных лапах, пробормотал Олег. Слова отдавались тупым, дробным грохотом. Ничего не осталось. Ещё и в долги.
И тут дошло.
Он хотел крикнуть, но голос надломился, и вышел писк, противный писклявый шёпот.
– А мама?
– Маме уже не поможешь, – буркнул отец и отвернулся, баюкая коробку, будто младенца. – Даже если бы мы выкупили неопассол, врачи же сказали – тридцать процентов.
– Но ведь теперь даже эти тридцать процентов не попробовать! – завизжал Олег. – Ты что, не понимаешь? Совсем не врубаешься? Она же умрёт!
– Она всё равно умрёт, – произнёс отец как-то безразлично, но на лбу, под редкой прилипшей чёлкой, вспухла синяя жилка. – А кукла… Олег, такая возможность выдаётся раз в жизни. Ты видишь, как я гоняюсь за ними. Ты сам знаешь, ты видишь, что я всю жизнь на это положил! И тут такая оказия… Её можно было купить. И деньги были. Это знак, Олежек. Я должен был её купить! Мама простит меня.
– Мама? Простит?
От ощущения нереальности потряхивало; от растерянности, от злобы на отца слова соскакивали с языка прежде, чем успевали оформиться в предложения. Выходили нечленораздельные, звериные звуки; но молчать было выше сил. Олег вскочил, обогнул стол, бросился на отца с кулаками:
– Некому будет прощать! Ты понимаешь? Некому! Она умрёт, потому что ты все деньги просадил на свою дурацкую куклу! На тупую неживую куклу! Иди сейчас же! Продай её! Иди и продавай, придурок!
Он чувствовал, как входит в раж, как по крови расходится ярость. Гнев ударил в голову. Олег замахнулся, целя отцу в лицо… Тот даже не пытался заслониться, только загородил куклу, зажмурился и шептал, шептал – Олег никак не мог разобрать, что батя такое говорит. Помнил только, так горела ладонь, как гремела в ушах кровь.
– Мама простит… – бормотал отец. – И ты когда-нибудь простишь, Олежек, поймёшь меня…
– Иди и продай куклу! – пытаясь выбить у отца коробку, орал Олег. – Мама!.. Мама! Да как ты не врубаешься… Или отдай мне! Я сам продам! Изверг! Урод!
Отец дрожал, ёжился, но коробку не отдавал. Олег скребанул по ней ногтями – серый бархат пошёл затяжками, это было похоже на расходящиеся дуги сигнала сети. В голову некстати пришло, что, когда мама умрёт, телефон у неё, наверное, тоже будет показывать такие дуги – пустые, без связи.
В горле набух скользкий, кислый ком. Щёки защипало. Олег опустился на корточки перед отцом. Смахивая слёзы, прошептал:
– Отдай… Пожалуйста… Ведь есть шанс её спасти, папа…
– Мы столько шансов предприняли, – тяжело поворачиваясь на стуле, прохрипел отец. – Всё, Олежек. Надо уметь признать поражение.
– Но неопассол, – проговорил Олег, преодолевая пригибающую к полу, к коленям отца безысходность. – Он может помочь! Мог бы, если бы ты…
– Хватит! – Отец хватил ладонью по столу, соскрёб крошки, пыль, сжал кулак. – Тебе не понять!
– Да уж, – ядовито кивнул Олег. – Мне не понять, как это так можно потратить на куклу деньги, на которые ты мог спасти жену!
Батя встал. Не глядя на Олега, неловко, левой рукой придерживая коробку, натянул куртку. Обулся. Не шнуруя, не застёгиваясь, коленом толкнул дверь и вышел в подъезд. Спустя минуту из далёкого далёка донёсся грохот лифта.
Олег остался в пустой квартире один; в ушах ещё долго стояло пиликанье лифтовой кнопки.
Сжал переносицу, собрал в складки кожу на лбу. Пробормотал, не осознавая, что говорит вслух, пытаясь хоть как-то собрать мысли:
– Что я могу… Что я могу… Ничего… Ничего не могу!
Хотел проверить баланс карты – без пароля в отцовском телефоне сделать этого было нельзя. Вскочил, чтобы бежать в банк, оспаривать покупку, отменять платёж… Вскочил и вспомнил, что неделю назад отец перевёл все деньги в наличку – в России неопассол запрещён, достать его можно было только из-под полы, положив, кому следует, прямо в карман.
Хотел рвануть на аукцион – он помнил адрес, столько раз сам притаскивал оттуда отца, полупьяного, плачущего, жалкого – но глянул на часы и понял, что на сегодня торги закрыты, искать продавца куклы бессмысленно…
Перед глазами встала серая шёлковая коробка. Олег яростно трахнул по стене; рука онемела до локтя, из горла вырвался хриплый рык. Рык перешёл в стон, стон – в жалобное сипение, почти в скулёж. Он упал на колени, согнулся, обхватил голову, как заложник во время штурма, и, монотонно раскачиваясь, забормотал:
– Мама. Мама… Мама…
***
Отец, непривычно трезвый, гладко выбритый, скрюченный и ссохшийся, как сухофрукт, перебирал книги. Связанное с театром бросал на диван, прочее оставлял на полках. Олег, не глядя на этого незнакомого, седого мужчину, сидел на ручке кресла и пялился в телефон. Закончив с книгами, отец принялся за бельё. Вынимал с верхних полок хрустящие рубашки, которых никогда не носил, вытягивал ремни, майки… Олег смотрел в экран, не различая ни слов, ни картинок. Бормотало радио.
– Приёмник, пожалуй, тоже заберу, – смущённо обернулся отец. – Ты-то в своём телефоне слушаешь. А я без радио соскучусь. Телевизор покупать не хочу.
Олег промолчал. Батя, выждав секунд десять, спросил:
– Так что? Возьму? Приёмник-то?
– Бери, – равнодушно отозвался Олег, откладывая телефон.
– Ладно… – Отец ухватил вилку, чтобы вытянуть из розетки, вздохнул, махнул рукой. – Ладно. Пускай пока щебечет…
И продолжил раскладывать по полу стопки белья, бормоча и покряхтывая. Олег закрыл глаза, пытаясь представить, что мама – дома. Например, в кухне, печёт оладки. Или на балконе поливает цветы. Или просто сидит, читает, смотрит своё «Здоровье»… Да на здоровье, пусть, пусть бы хоть «Модный приговор» – он бы слова не сказал, лишь бы смотрела…
Опухшие глаза жгло, слёзы царапались, как мелкий песок. Олег отёр саднящие веки, вскочил с дивана. Отец вздрогнул, выронил коробку с запонками – всё материны подарки. Мама всегда хотела, чтобы батя носил красивые рубашки, часы, запонки. Выгадывала, откладывала с каждой зарплаты, покупала ему гарнитуры, зажимы, кожаные ремни. Хотела ходить с ним в театры, в музеи, выходить в свет. Хотела, чтобы он выглядел прилично. А батя только и говорил о куклах, и единственный театр, в который он не бежал – летел, был кукольный. Поход на представление отец подгадывал на конец месяца, билеты засовывал за уголок зеркала, возвращаясь домой, подолгу глядел на них, улыбался, поглаживал тиснёный узор. Утром, в день спектакля, брился, выбирал свежую футболку – когда-то они болтались на отце мешком, но в последние годы всё туже обтягивали пивное пузо, – чистил ботинки. Вечером, торжественно вручив матери букет роз, брал её под руку, и они отправлялись в театр – правда, на пороге его внимание жене и заканчивалось, весь он отдавался бархату, плюшу, блёсткам, гигантским головам из папье-маше, запахам клея, пыли, сладкой ваты. Он неистовствовал, когда видел, как продают вату, даже на детских сеансах. Бухтел, ругался, горячо доказывал: куклы не для детей.
– Куклы – искусство. Куклы – это же дворцы, настоящих кукол зодчие создают. Ты посмотри, какие лица… Брови – как арки в соборе… Какой алебастр! Кожи такой не бывает на свете, Олежек, какой тут алебастр…
…Запонки со стуком прокатились по полу. Отец осторожно, пугливо шагнул к Олегу.
– Олежка… Олеженька…
Чувствуя, как перекрывает горло, как кончается воздух и рвётся наружу вой, Олег махнул на отца, добежал до двери и выскочил в подъезд. Как в тумане, держась за шершавые стены, добрался до балкона между лестничных пролётов, толкнул тяжёлую, тугую дверь и зажмурился, ослеплённый пронзительным светом. Снаружи валил снег, и с высоты семнадцатого этажа земля вставала белым квадратом, разлёгшимся вдаль, до самой набережной. Снег заслонял гаражи и пятиэтажки, прятал скверы, дворики и скамейки, скрывал дороги и машины – только далеко впереди чёрная река глотала, глотала хлопья, не думая белеть.
Олег сделал шаг к перилам, провёл ладонью по металлической балясине. Крошки снега сначала собрались в горку, а потом осыпались – кто за борт, кто на голые ноги в одних резиновых тапках. Губы сами собой растянулись в кривую ухмылку, брови съехались к переносице. Олег вцепился в мокрые перила, потянул их на себя, затряс изо всех сил, заорал, распугивая птиц… Облака пара вырывались изо рта и растворялись в белом пустом небе.
– Простудишься! – крикнули сзади, и на плечи легло что-то тяжёлое, меховое, с запахом старой шерсти и лосьона для бритья. Олег медленно, угловато обернулся. Сзади стоял батя – ёжился, потирая локти, вжимал голову в плечи. Надо же, первым делом испугался, что сын простудится. О том, что, может быть, Олег хотел как снег шагнуть за борт, – не подумал. Да и сам Олег подумал об этом, плюнул и вышвырнул из головы – поступить так значило бы убить последнее, ради чего жила мама. Отец – тот, конечно, если что, даже не трепыхнётся: уж он-то жил исключительно для своих кукол.
– Олежек… Пойдём домой, – позвал батя.
– Уйди, – процедил Олег, сбросил его руку и повернулся спиной, к снегу.
– Да скоро уже, – устало, непривычно-печально вздохнул отец. – Подожди чуть-чуть. Вот вещи соберу и уйду.
– Да?.. – безразлично спросил Олег. В небо ушло ещё одно облачко пара.
– Мама в завещании указала, что квартира отходит одному тебе. Это ж её квартира, целиком… А мне велено выметаться. Я тебе сразу хотел сказать о её распоряжении, но всё момента не было…
Олег злобно хмыкнул. Мама как знала, что этот идиот её добьёт.
– Ну так и выметайся, – велел он, стараясь, чтобы голос не дрогнул. – Выметайся давай!
Отец качнулся с пятки на носок – встрёпанный, с пятнами пота под мышками, в лучшей своей футболке. Всё-таки попытался закруглиться мирно:
– Олежек, тебе не понять пока, но потом, позже, ты узнаешь, почему я так сделал, и мама меня простила…
– Простила? – чувствуя, как выходит из-под контроля ярость, выдохнул Олег. – Старые песни свои поёшь? Она тебя всю жизнь прощала, кукольник чокнутый! Чучело! Вали вон!
– Да только вещи соберу… – пятясь, бормотал испуганный отец. – Вещи только… Те, что мои… И…
– Вали! Выметайся, урод! Убийца!
Олег наступал, тесня отца к дверям, тот пятился, теряя тапки, едва не споткнулся о порожек, развернулся, рванул к квартире…
Олег, дрожа, привалился к стене. Силы оставили. Прилив ярости сменился апатией так резко, что он испугался бы, если бы ещё мог бояться. Но чего бояться, когда самое страшное уже случилось?
Глава 2. Отец
Отец ушёл – но память осталась, впилась в квартиру ещё прочней, чем воспоминания о маме. Когда батя ушёл, во мне ещё клокотало слишком много злобы, чтобы просто сообразить, что происходит. То есть, я, конечно, понимал, что всё поменялось, что как прежде уже не будет. Но никак не мог взять в толк, что именно станет другим. Что будет теперь.
Мамы нет.
Эта мысль гудела, преследовала, как белый шум, так неотвязно, что иногда я забывал о ней – как привыкают к нерезким запахам или фоновым звукам. Почему-то казалось, что отец просто вышел куда-то – может, до ликёрного магазина на углу, может, пошёл к кассе спрашивать, когда приедут очередные кукольники. Новые представления к нам привозили редко, максимум раз в полгода, но отец бегал в кассу каждый месяц. Раньше я думал, что действительно из-за представлений. А как-то мама – видать, со злости, что-то батя набедокурил, – открыла мне глаза: отец крутил с кассиршей, вот и все дела. С тех пор я старался обходить стеклянную цветную будочку по дуге. Противно.
Итак, отец ушёл. Хлопнула дверь, я сел на пятнистый, давным-давно не пылесошенный диван. Вдарил кулаками в подушки, замер, прислушиваясь, как скрипят высокие, прорезиненные на зиму двери, как визжит лифт, как с глухим грохотом по мусоропроводу летит сор.
Потом звуки стихли, осталось только это – мамы нет. Нет – из-за отца. Если бы он не потратил все деньги на эту несчастную Изольду, может быть, мама, если бы и не вылечилась, то протянула бы ещё хоть сколько-то.
Я вспомнил свои отчаянные, слепые попытки достать денег и снова вмазал кулаком по шелковистой подушке. Из крыла вышитой бабочки торчали нитки, пуговица отвалилась и валялась где-то под диваном – отец никогда не заморачивался такими мелочами, а маме, когда врачи отпускали домой, было не до зашивания: вещи бы поменять да пожрать приготовить.
В носу защекотало, но я уже знал: чтобы справиться с тоской, нужно перебить её более острым чувством. Например, злостью. Я схватил подушку, швырнул её в угол и расколол горшок с засохшим растением. Как оно называется, я никогда не знал; отец называл его тёщин язык, намекая на бабушку, которую я даже не видел. Как бы то ни было, язык давно засох, длинные жёлтые листики отвалились, и я не стал утруждаться уборкой.
Вместо этого решил заняться дезинфекцией другого рода. Рывком стянул себя с дивана, вытащил из обувного шкафа огромный чёрный мешок, зашёл в ванную и одним махом сгрёб туда все отцовские баночки и бутылки. Батя почти никогда не выглядел ухоженным, хотя всяческих притираний у него было пруд пруди – снова мамины подарки. Мама, выпив чуток, сама говорила, что с самого начала мечтала сделать из него человека. Да только ничего не вышло, при всём мамином педагогическом стаже. Видимо, воспитание студентов и мужиков – занятия принципиально разные.
…Банки, склянки, лосьоны, бритвы с налипшими волосками, засохшие влажные салфетки в надорванных пачках, даже не раскрытые пробники парфюма… Всё это едва заполнило дно мешка. Я смахнул внутрь бутылки с шампунями, сунул всё грязное отцово бельё из таза. Выволок мешок в комнату, загрузил туда оставшиеся отцовы книги и тряпки. Сверху сунул коробку с кукольным барахлом: грим, воск, лоскутки… На миг задумался, почему отец не забрал эту коробку. Дёрнулся к телефону, но от звука его голоса, прозвучавшего даже просто в голове, плюнул прямо в мешок и пинками выставил его за дверь.
Хотелось рвать, метать, бить. Снова хотелось орать – до саднящего горла. Эти качели, от апатии к бешенству, раскачивались всё сильней. Когда ярость отпустила, на смену ей пришло уже не безразличие, а настоящая тупость. Сколько прошло времени?.. Я не знал. Сидел у окна, вяло перебирал пальцами крупинки рассыпавшейся земли от тёщиного языка.
Очнулся из-за звонка.
За стеклом стояли синие сумерки, в соседних домах уже весело блестели рыжие и жёлтые огоньки. Совсем как ситцевые лоскутки, имитировавшие костёр в спектакле «Кто найдёт утёнка?» Это была одна из сказок, которые я особенно любил – всё потому, что куклы в ней были животными, а не людьми. Забрать приглянувшихся зверят из театра, разумеется, никто не позволил, но вечером отец достал кукольную коробку, вытащил старую резиновую утку, которую мне пускали в ванну, и мы вместе, в белом круге настольной лампы, склеили утёнка из папье-маше. Потом я прилепил ему пластилиновый клюв.
Сколько мне было? Лет восемь, девять. Тогда безумие отца только начиналось, тогда он ещё не сходил с ума по персонажам «Серой мельницы». Но его увлечённость, его азарт затягивали и меня – в ту пору сам театр казался мне сказкой: искрящейся, манящей…