Свалив пакет с покупками на кухонный стол, Олег скинул куртку и снова набрал отца. Абонент временно недоступен.
– Да чтоб тебя…
Он вынул из шкафа трёхлитровую кастрюлю, в которой мама варила суп. Подумал, сунул её обратно. Ну его – вдруг ещё не получится. Пусть будет кастрюля поменьше. Набрал воды, поставил на огонь и принялся методично разбирать продукты, пытаясь заполнить мысли. После того, как позвонили из больницы, в них обосновался полный хаос. Потом наступил тупой белый шум. Теперь – пустота с цветными всполохами, похожими на отсутствие сигнала в старом телевизоре – Олег ещё застал такой на даче у маминой мамы. Вот везёт кому-то, у кого есть бабушки. Если бы и его была жива, позвонил бы сейчас ей. Всё не один…
Опять навалилось, сжало горло ощущение одиночества. Олег разложил на столе грязную морковь, желтоватые колечки укропа, сетку с картофелем. Ножиком вспорол лоток с мясом, бухнул всё в закипавшую воду. Помыл картошку, помыл морковь. Если с последней проблем не возникло – натёр и скинул к мясу, – то картошка ввергла в сомнения: всё-таки слишком грязная, даже после мытья. Вспомнил, что где-то была специальная картофельная чистилка. Пока искал, не заметил, как запрыгала на кастрюле крышка. Снял её, чертыхнувшись, принялся счищать кожуру ножом, поранился, полез за пластырем… В мутный, в кучерявых пенках бульон закапала кровь.
– Борщ становится красным, – пробормотал Олег, левой рукой неловко заклеивая ранку. Вспомнил, что не купил свёклу – главный борщевой овощ. Плюнул, выключил плиту, отрезал хлеба и пошёл в комнату. Клонило в сон. Олег сжевал корочку, сел на кровать, откинувшись на стену. Десятый час. Где отец? Почему не берёт трубку?
Мягкими, настойчивыми волнами накатывал сон. Хотелось забраться под одеяло, укутаться по самый нос, сжаться… Казалось, если сжаться – уменьшится и тоска, переходившая потихоньку в обычную физическую боль: тянуло спину, и во всём теле царила усталость, будто полдня гонял в Ботсаду, а потом ещё помогал бате разгружать багажник после дачи.
Батя.
Мама.
Очень хотелось уснуть, поспать и проснуться в нормальном мире. Пусть отец орёт и просаживает деньги, пусть мама на него шипит и бьёт пьяного полотенцем, пусть куклы лупят со шкафа своими прозрачными глазами навыкате – лишь бы всё было как прежде. Лишь бы… лишь бы… лишь бы…
Глава 4. Наталья
Странное у меня было чувство – я жил в этом доме столько, сколько себя помнил. А теперь вот уходил.
Но обо всём по порядку; хочется навести порядок хотя бы в мыслях – потому что в сумках, в документах, в телефоне и в других местах его точно нет. Да и других мест теперь тоже нет: полдень, можно считать, арендаторы официально въехали в квартиру.
Всё.
От автобусной остановки я ещё раз оглянулся на наши окна. Свет горел в кухне и в обеих комнатах. Прям как когда отец ночью не возвращался. Или когда мама собиралась на какой-нибудь благотворительный приём. Но теперь не было ни отца, ни матери…
Ни отца, ни матери. Ха, ха.
В тот день я так и не дозвонился до бати. Звонил раз тридцать, без толку. После девяти вечера прекратил. Если отец упился, трезвонить бесполезно. Что с ним могло приключиться ещё, я думать не хотел. Всегда боялся, что дурные мысли притягивают дурные вещи. Но в этот раз бойся не бойся, думай не думай… Отца хватил удар, когда к нему пришли из-за долгов. Поэтому он и не отвечал.
Денег на Изольду с одного Неопассола не хватило, он занял почти три миллиона. Отдавать было нечем – молодец, мама, что заранее позаботилась, чтобы бате хотя бы квартира не досталась, иначе был бы совсем капец.
Как будто и так не совсем.
Оказывается, отцу уже несколько недель угрожали, он скрывал это от нас с мамой, рассказал только своей любовнице. Я знал о ней раньше, и мама знала, но почему-то закрывала глаза. Я тоже не лез. А она, любовница, полезла: телефон отца ответил на третий день, но поздоровался со мной не батя, а она. Представилась Натальей. Я раньше не знал, как её зовут, мама, если и говорила мельком, то только сквозь зубы, презрительно: «она». Теперь я понял, чего отец то и дело напевал: Натали, утоли мои печали, утоли…
Наталья сказала, что она подруга отца. Ага, подруга. Знаем мы таких подруг, после которых батя благоухает непонятно чем, сухим и сладким. Мама духа́ми никогда не пользовалась, так что сразу было понятно, кто откуда пришёл. Непонятно было другое: как мама могла это терпеть. А вот на что клюнул отец, ясно сразу: я как увидел эту Наталью…
По телефону она наплела, что должна мне что-то рассказать. Спросила, может ли прийти к нам. Я сказал, нет. Она предложила встретиться в кафушке через дорогу. Кафушка! Что за слово идиотское. Я сказал, что вообще с ней встречаться не желаю. Тогда она оставила сахарный-мармеладный тон и объяснила, что отец велел ей что-то мне передать.
Я согласился. Чего терять-то. Терять уже было нечего, цветные помехи внутри сменились чёрным, тягучим киселём. Проспав до обеда, я доел хлеб с чаем и отправился в кафе. В школу я перестал ходить, ещё когда мама была жива – просиживал с ней в больнице, а она была не в том состоянии, чтобы призывать меня к дисциплине.
– Мама. Мама. Мама.
Шёл и бормотал. Вот ведь прилипла привычка – бормотание! Слова сами лезли на язык, и порой я не мог угадать, что сболтну в следующую секунду. Хорошо, что случалось это не часто. Не хватало ещё при Наталье начать бормотать.
…В кафе пахло горячим, мясным. Мимо проплыл круглый деревянный поднос с пышущей пиццей. У меня набрался полон рот слюны: горе горем, а есть охота. Очень охота. Перед глазами пошли мушки, резко подвело живот, ноги ослабли. Я рухнул за ближайший стол, готов был выдавить соус из соусницы и сожрать прямо так, с салфеткой. Подошла официантка, пошевелила губами. Я не понял, что она спросила. Мотнул головой: платить всё равно было нечем. Официантка настаивала, наклонилась, сунула мне под нос меню. Я боялся, что меня вырвет, пытался отмахнуться; руки были как вялые макаронины.
Я сжал голову, согнулся… Официантка встревоженно застрекотала. Затрясла меня за плечо.
– Олег? Эй, Олег! Девушка, воды принесите!
В руки ткнулся стакан. Я глубоко вдохнул, глотнул. Краем глаза заметил, как напротив уселась яркая, красивая женщина. Когда чуть-чуть полегчало, поднял голову.
– Лучше?
– Да.
Она протянула через стол руку.
– Наталья.
Я свою не протянул. Много ей чести, отцовой любовнице. Но рука у неё была изящная, тонкая, с белыми кольцами. Я где-то читал, что мужчины влюбляются в руки.
У мамы руки всегда были красноватые, а пальцы короткие и широкие. Маникюр она никогда не делала. А у этой Натальи – фиолетовые когти под мрамор.
– Олег, – сквозь зубы буркнул я.
– Знаю, – вздохнула она. – Петя о тебе рассказывал. Много рассказывал. Гордился тобой.
– Было бы, чем.
– Ему нравилось, что ты с его с куклами возишься, в театр ходишь. Я вот этих кукол на дух раньше не переносила. А потом, как послушала его… Так и влюбилась. Но я ему говорила. – Наталья поморщилась, на секунду осеклась. – Я ему говорила: отстань от этой мельницы, не бери столько в долг! Он же из-за этого умер. Не смог вовремя отдать, к нему пришли, потребовали. Видимо, угрожали. Сердце не выдержало…
Наталья опять вздохнула. Я слушал, разглядывая свои колени. Смотреть на отцову пассию не хотелось, хоть и выглядела она, как куколка с обёртки. Странно и противно было думать, что она вот этими белыми руками, лиловыми ногтями касалась отца, щекотала ему щёки шоколадными локонами, когда целовались…
– Я ему говорила: не сможешь отдать. Не сможешь,– твердила Наталья, будто пыталась меня убедить. – А он… Отец твой… Ох и чудик отец твой, Олег. Он говорит: зато куклу куплю. Я ему: тебя убьют, на кой тебе кукла? А он: сыну, мол, достанется. Олег моё дело продолжит. Тоже будет кукол собирать…
– Сдались мне эти куклы! Да пошли они все на…
Вырвалось помимо воли. Я сцепил зубы. Неужто батя такой идиот, что вправду считал, что я тоже буду как он, дурак дураком, в куколки играть?
– А Петя думал, ты на кукловода пойдёшь учиться, – подняла брови Наталья. Кивнула, подзывая официанта: – Флэт уайт и шоколадный кекс. Олег?..
– Нет, ничего.
На кукловода? Он в своём уме? А я в своём уме – разговаривать с его любовницей чинно-мирно за кофеём? Хотя кофея-то у меня и не было. А от её чашки пахло так, что я упал бы, если бы не сидел.
– Он тебе велел отдать вот это. – Наталья кинула на стол заляпанный белый конверт. – Там его карточка, пинкод и письмо от него.
Карточка – это кстати. Это очень кстати. А что ещё за письмо?
Наталья, поболтав в чашке гнутой ложечкой, глянула испытующе, с прищуром:
– Мне кажется, там про кукол. Про коллекционных. Тех, что в чемодане.
– Чемодан у вас?
Опять вырвалось прежде, чем я успел подумать. Не стоило показывать Наталье, что это какая-то ценность. Впрочем, отец ей, наверное, и так сказал.
– Ещё чего! – замотала головой Наталья. Зашептала: – Мне этого добра не надо! Чтоб, как Петю, грохнули… Хотя Изольда, конечно, хороша…
Наталья замолчала, уставилась в окно; взгляд у неё расфокусировался, расплылся, словно она видела там что-то, чего не видел я. Низко, мечтательно произнесла:
– Вот, знаешь, говорят – страшная красота, неземная. Это про неё. Про Изольду.
Не знаю, не знаю. Как по мне, Изольда просто гордячка со вздёрнутым носом и косящими глазами.
Наталья помолчала с пару секунд, встряхнулась и продолжила прежним тревожным шёпотом:
– Хорошо, что мать твоя не трепалась, никому про нас не говорила. Давай, бери письмо и сам уже думай…
Трепыхнулось в груди.
– Так вы с мамой знакомы?
– А как же, – проворчала Наталья, подталкивая ко мне конверт. – Прячь уже, не сверкай им.
– А как? Когда?
– Тебе какое дело, Олег? Знакомы и знакомы… Ты о себе лучше думай, не о маме.
Я сунул конверт в рюкзак, долго возился с молнией. Наталья смотрела выжидающе, будто последняя фраза была не риторической. Я буркнул:
– Чё думать. Думал уже.
– И что надумал?
– Грузчиком пойду.
– А дальше?
– Не знаю!
– Олег, я тебе серьёзно говорю. Подумай!
Внутри уже не просто трепыхалось. Внутри клокотало.
– О чём ещё думать?
– Куда идти учиться, какую профессию…
– Ещё не хватало, чтоб вы меня учили! Если б не вы, отец бы, может, не такой был! Может, всё нормально бы было!
– Отец бы, – прошипела Наталья, придвигаясь ко мне, обдавая резким кофейно-шоколадным духом, – ещё раньше ушёл, и мать бы твою прибил, и тебя бы разорил вконец, если бы не я.
– Да что вы такое говорите!
Она откинулась на спинку диванчика, взяла чашку. Неожиданно спокойно произнесла:
– Ты бы, чем плеваться, послушал бы и реально подумал. Ну, пойдёшь грузчиком. А дальше? Сколько проработаешь? Посмотри на себя. Дрыщ! Сколько протянешь? А потом на что будешь жить?
– У меня квартира есть.
– Есть. Только за неё платить надо. И еду покупать. И одежду. И другие вещи тоже нужны. Всю жизнь будешь грузить? Да завтра же надорвёшься. Вон, конституцией весь в папаню. Ещё сопьёшься, как он, пузо отрастишь, и будет точь-в-точь.
– Что ж, если он такой противный, вы с ним цацкались?
– Не твоего ума дело, – глянула поверх чашки Наталья. – Твоего ума – найти сейчас жильцов и сдавать квартиру, а самому где-нибудь притулиться. И получать профессию. А пройдёт года два-три, утихнет, – и попробуешь кукол продать…
– Почему не сейчас?
– Потому что. – Наталья снова приблизилась, навалилась на стол, смела широкой грудью хрупкую салфетницу. – Потому что, если сейчас на аукцион выставишь, налетят, как коршуны, и заставят продать за бесценок. Ты сначала разберись, что почём…
– А вы в курсе?
– Надо оно мне! Одни беды от этих кукол. Снаружи локоны, фарфор, внутри дерьмо. Да ещё эти страшилища с третьим глазом…
– Вам отец Орешету показывал?.. – изумлённо спросил я.
– И Орешету, и второго рыжего… этого… Орнжея? Онжея? У меня язык ломается это выговаривать…
– Так вы знаете, за какую цену их можно продать?
– Нет! Зато я знаю институт, при котором можно пристроиться в общагу, не будучи студентом. Найдёшь жильцов – позвони.
– А… как искать?
– В интернете! Солнышко, ты вообще к жизни не приученный? В школу-то хоть ходил?
Эта баба меня выбесила. Я готов был ей врезать. И всё-таки она подсказала дельную мысль. И про ту общагу… Наталья была мне нужна. Так что я встал из-за стола, подтянул рюкзак и учтиво-приторно выдохнул:
– Ходил. До свиданья. Наталья Алексанна.
– Позвони! – крикнула она вдогонку. – И не думай, что я тут перед тобой выстилаюсь, мне Петя за это заплатил!
– За что он ещё тебе заплатил? – пробормотал я, шатаясь, шагая к выходу. – Змея подколодная… Шоколадный заяц…
***
Я нашёл жильцов на местном сайте объявлений. На Авито идти не решился: всё-таки крупновато. Наш, местечковый, Крапива-хата, как-то надёжней, что ли… Правда, увидев семью арендаторов, я опешил. Мать – огромная, в кожаной куртке, едва сходившейся на свитере (мне показалось, она беременна), с высоко нарисованными бровями. Отец – худющий, весь в чёрной коже, в очках-консервах и с продранными коленками. Сын – с длинными пепельными волосами, в борцухе и мотоциклетной куртке в заклёпках. Те ещё типажи. Но выбирать не приходилось: залог они внесли как положено, за первый и последний месяц расплатились, акт сдачи-приёма подписали. Про акт меня надоумила Наталья; и на том спасибо. Глава семейства, чёрный человек, попросил меня показать, где тут счётчики, научить перекрывать воду. Я пошёл в ванную, с умным видом отодвинул пластмассовую дверку в стене и уставился на краны. Выбрал тот, что потеплей, ткнул:
– Вот. Горячая. Та холодная.
Надеюсь, это действительно так. И, надеюсь, квартиру не зальёт, пока они будут тут жить. До чего тупое, тоскливое чувство – уходить из дома. Никак не укладывалось, что я не приду сюда вечером, не вернусь завтра. Не укладывалась, что мамы нет. Что отец умер. Как будто я уснул, а проснуться забыл или никак не мог. Иногда я правда верил в это, щипал себя за пальцы, вонзал ногти в ладони. Бред.
…За грязным, в потёках, окном автобуса плыли серые гаражи, осевшие сугробы. Потеплело, с самого утра шёл мелкий дождь. Вскоре подул ветер, и дождь превратился в ливень. Сугробы теряли в росте и весе; под ногами чавкало, ботинки промокли, хотя прошёл-то я метров сто – от крыльца до остановки. Обычно я всегда ходил до метро пешком; мама говорила: больше пёхом, а то отрастишь пузо, как у отца. Но сегодня, в такую погоду, с такими котомками тащиться вдоль мокрой обочины не было никакого желания. Из мира выжали краски, остались только бескрайние, с заиндевелой корочкой лужи, белёсое небо, чёрные кривые стволы деревьев. Взяли, накапали сверху горьких мутных чернил, вот вам и февраль.
Я, не глядя, возил ногами по автобусному полу, растаскивал грязь. Приближалась кондукторша, приближалось метро, приближалось что-то новое – нависало, как небоскрёбы за рекой. Ремень гитары врезался в плечо сквозь куртку; карман на чехле оттопыривался – я напихал туда, сколько мог. Рюкзак, тоже забитый до отказа, торчал в проход; замок не закрылся, разъехался, пришлось перевязать отцовым ремнём. Батя вообще с собой совсем немного вещей взял – правильно говорят, в могилу много не унесёшь. Кукол и тех не забрал. Наталья сказала, он их оставил в сейфе в каком-то банке; в письме батя указал все реквизиты, умолял спрятать кукол понадёжней. Не знаю, что может быть надёжней банковского сейфа. Но, может, заберу их оттуда, когда разгребусь немного.
Автобус подпрыгнул на повороте к метро, в стекло плюхнуло пригоршней дождя, на коленях подскочила сумка от коньков. Вместо коньков там бултыхались шмотки, не до коньков было. Лыжи тоже пришлось оставить, и ролики, и кучу другого барахла… Я убегал из дома, как батя, схватив самое дорогое и что под руку попало. Тряпьё, ноутбук, зарядки, какие-то мамины украшения. Очень бестолково собрался, это я уже сейчас понимал. Все вещи, какие остались в квартире, запер в кладовку. Посуду, кроме сковороды, не взял – на что мне посуда. Мелочёвку всякую в ванной тоже оставил. Только билеты из-за зеркала вытащил, суну в конверт к отцовскому письму.