– Я с тобою не согласен, – ответил Обри. – Обычно первые уроки секса мальчику даёт сестра. Скажем, Мейбл первая научила меня сексу.
Я была поражён его откровенностью. Мейбл покраснела, и я поспешил добавить:
– В детстве девочки гораздо более развиты, не по годам, но эти маленькие уроки обычно слишком ранние, чтобы иметь значение.
И я решительно сменил тему. Немного погодя Мейбл сказала мне, что весьма благодарна мне за то, что я увел разговор в иную сторону:
– Обри, – сказала она, – любит поболтать о всяких там сексуальных штучках и совсем не заботится о том, какую пургу при этом несёт.
Я и прежде замечал, какая хорошенькая Мейбл, но в тот день, особенно когда она грациозно склонилась в саду над цветком, я признал, что фигура ее удивительно стройна. Обри поймал мой взгляд и ехидно заметил:
– Мейбл была моей первой моделью, не так ли, Мебс? Я был влюблен в ее фигуру, – продолжил он рассуждать. – Ее грудь была такой высокой, упругой и круглой, что я принял ее за свой идеал.
Девушка засмеялась, слегка покраснев, и ответила:
– Женские фигуры твоих иллюстраций, Обри, не совсем идеальны.
Из этого небольшого разговора я поняла, что сестры большинства мужчин так же не по годам развиты, как и мои. И так же склонны выступать в роли учителей в вопросах секса.
Вернон неожиданно получил назначение в банк в Арме[21], и я переехал с ним. Хозяйка пансиона, где мы поселились, мне не нравилась. Она пыталась заставить меня соблюдать расписание и правила ее заведения, а я был дик и волен, как бездомная собака. Зато Арма оказался городом чудес.
Брат устроил меня приходящим учеником в Королевскую школу. Это была моя первая настоящая большая школа. Учиться в ней было легко, большинство мальчиков и все учителя были добры ко мне. Большой торговый центр или похожее на парк место в центре города приводили меня в восторг. Вскоре я уже побывал почти на каждом его дереве: лазание по деревьям и декламация стихов были тогда для меня двумя видами спорта, в которых я преуспевал.
Однажды, когда мы еще жили в Каррикфергусе, отец взял меня на борт своего судна. Там мы с юнгой наперегонки лазали на мачты и спускались обратно на палубу. И хотя паренёк превосходил меня в скорости подъема, я подловил его на спуске: будучи отличным гимнастом, соскользнул на палубу по канату почти со скоростью падения. Я слышал, как отец потом с удовольствием рассказывал об этом Вернону, что чрезвычайно польстило моему самолюбию.
Впрочем, тщеславие мое возросло сверх всякой меры по иному случаю. В Каррикфергусе я прочитал книгу по легкой атлетике, принадлежавшую Вернону, и оттуда узнал, что если войти в воду по шею, можно смело лечь и плыть, потому что тело человека легче воды.
Когда мы с Верноном пошли купаться, я, вместо того чтобы играть на мелководье, проводил брата до конца пирса, а когда он нырнул, спустился по ступенькам к воде. Как только он вынырнул, я крикнул:
– Я тоже умею плавать!
И смело бросился вперед. После минутного ужасного погружения и хлюпанья, я действительно поплыл. Но когда я хотел вернуться, меня охватил ужасный страх: «А смогу ли развернуться к берегу?» В следующее мгновение я довольно легко развернулся и вскоре благополучно поднялся по ступенькам на пирс.
– Когда ты научился плавать? – спросил Вернон, выходя из воды вместе со мной.
– Только что, – ответил я и усилил его удивление рассказом о прочитанном в книге. Некоторое время спустя я слышал, как он рассказывал об этом своим друзьям, и все они согласились, что я необычайно смелый малыш. И правда, я был мал ростом для своего возраста и всегда казался еще младше, чем был на самом деле.
Оглядываясь назад, я вижу, что многое подогревало во мне тщеславие, которое со временем стало чрезмерным и которому в будущем суждено было стать определяющим в моей жизни. Здесь, в Арме, все как бы сговорилось помогать моему ужасному греху.
В школе меня определили к мальчикам моего возраста, кажется, в младший четвертый класс. Классный руководитель, обнаружив, что я не знаю латыни, показал мне латинскую грамматику и сказал, что я должен выучить ее как можно скорее, потому что класс уже начал читать Цезаря. Для начала он показал мне первое склонение mensa[22] и спросил, смогу ли я подготовить урок к следующему дню. Я сказал, что постараюсь. Как назло, именно в этот момент мимо проходил учитель математики. Классный руководитель сказал ему, что я отстал от программы и что меня надо бы подтянуть.
– Парень очень хорош в математике, – возразил учитель. – Он достоин быть в высшем дивизионе.
– В самом деле? – засомневался классный. – Что ж, посмотрим. Глядишь, тебе и удастся наверстать упущенное. Вот тебе Цезарь, можешь взять его с собой. Мы прошли в классе всего две-три страницы.
В тот вечер я сел за латинскую грамматику и примерно за час выучил все склонения и почти все прилагательные и местоимения. На другой день я трепетал в надежде на похвалу, и если бы классный руководитель ободрил меня или сказал хоть одно похвальное слово, я мог бы отличиться и таким образом изменить, может быть, всю свою жизнь. Но на следующий день он, очевидно, совсем забыл о моем отставании! Слушая ответы других мальчиков, я окончательно усвоил материал, вполне достаточно, чтобы не нахватать неудов. Очень скоро хорошая память вывела меня в число первых учеников, хотя я не проявлял никакого интереса к изучению латыни.
Еще один случай укрепил мое самолюбие и открыл мне мир книг. Вернон часто ходил к священнику, у которого была хорошенькая дочь, и меня тоже приглашали на их вечерние посиделки. Девушка узнала, что мне нравится демонстрировать свои ораторские способности, и вскоре вошло в обычай заставлять меня декламировать стихи везде, куда бы мы ни пошли. Вернон покупал мне стихи Маколея и Вальтера Скотта. Скоро я выучил их все наизусть и декламировал с бесконечным удовольствием. Поначалу мои жесты были подражанием жестам Вилли; но Вернон научил меня быть более естественным. Без сомнения, мой маленький рост способствовал производимому эффекту, а ирландская любовь к риторике довершила остальное. Все хвалили меня, и это сделало меня очень тщеславным. Но что важнее, изучение новых стихов привело меня к чтению романов и приключенческих книг. Я буквально утонул в этом новом чудном мире: хотя днем я и играл в школе с другими мальчиками, по вечерам никогда не открывал учебника; но с невыразимым наслаждением поглощал Ливера[23] и Майна Рида, Марриэта[24] и Фенимора Купера.
В школе я раз или два дрался с мальчишками своего возраста. Я ненавидел драки, но был тщеславен, воинственен и силен, а потому дважды или трижды дрался на кулаках. Каждый раз, как только старший мальчик видел схватку, он советовал нам, посмотрев раунд или два, остановиться и подружиться. Считается, что ирландцы любят драться больше, чем есть, но мои школьные годы убеждают меня, что они далеко не так воинственны или, возможно, я бы сказал, так жестоки, как англичане.
В одном из боев мальчик Сесил Говард принял мою сторону, и мы стали друзьями. Мы часто подолгу гуляли вместе. Говард был на два года старше меня и многому научил. Однажды я хотел познакомить его со Стрэнджуэйсом, сыном викария, которому было четырнадцать лет. Но Сесил покачал головой и отказался знакомиться.
– Твой друг не захочет общаться со мной, – сказал он. – Я – римский католик.
Может ли такой хороший человек, как Говард, быть католиком? Я был поражен, поскольку до этого общался исключительно с протестантами. Однако никакая вера не заставила бы меня отказаться от дружбы с Говардом. Он научил меня уважать фениев[25], хотя я едва ли понимал, что означает это слово. Помню, однажды Сесил показал мне вывешенное на здании Суда объявление, предлагавшее 5000 фунтов стерлингов в качестве вознаграждения тому, кто сообщит о местонахождении Джеймса Стивенса[26], руководителя фениев.
– Он странствует по всей Ирландии, – прошептал Говард. – Его все знают. – И добавил с восторгом: – Но никто не сдаст вождя грязным англичанам.
Я помню, как трепетал от таинственности и рыцарства этой истории. С этого момента Стивенс стал для меня, как и для Говарда, священным символом.
Однажды мы встретились со Стрэнджуэйсом и как-то заговорили о сексе. Говард всё об этом знал и с удовольствием просветил нас обоих. Именно Сесил Говард первым посвятил Стрэнджуэйса и меня в тонкости мазохизма. Несмотря на то, что я читал романы, мне было еще одиннадцать лет, и я был слишком мал, чтобы получать удовольствие от самоистязания. Однако я с интересом узнал, как рождаются дети и много нового о сексе. У Стрэнджуэйса были волосы на интимных местах, как, впрочем, и у Говарда, и когда он потер себя и наступил оргазм, из члена Стрэнджуэйса потекла липкая молочная жидкость, которая, как сказал нам Говард, была семенем мужчины, которое должно было попасть прямо в утробу женщины, чтобы зачать ребенка.
Неделю спустя Стрэнджуэйз удивил нас обоих рассказом, как он сговорился с нянькой своих младших сестер и забрался ночью к ней в постель. В первый раз она, похоже, не позволила ему ничего сделать, но через пару ночей парень ухитрился дотронуться до ее лона и заверил нас, что оно все покрыто шелковистыми волосками. Чуть позже Стрэнджуэйз рассказал нам, как женщина заперла свою дверь и как на следующий день он снял замок и снова лег к ней в постель. Сначала она рассердилась или сделала вид, что рассердилась, но он продолжал целовать ее и умолять, и мало-помалу она уступила, и он снова коснулся ее лона:
– Это была щель, – сказал Стрэнджуэйз.
Несколько дней спустя он сказал нам, что всадил в нее свой член и:
– О! Клянусь жвачкой, это было чудесно, чудесно!
– Но как же вы это сделали! – хотели мы знать.
И Стрэнджуэйз рассказал нам о своем первом опыте.
– Девушки любят целоваться, – сказал он. – И вот я целовал и целовал ее, и положил на нее ногу, и ее руку на мой член, и я продолжал касаться ее груди и ее влагалища (так она это называет), и наконец я забрался к ней между ног, и она направила мой член в ее влагалище (Боже, это было чудесно!). И теперь я хожу к ней каждую ночь и часто днем. Ей нравится, когда к ее влагалищу прикасаются, но очень нежно, – добавил парень. – Она показала мне, как это делается одним пальцем, вот так… – И он сопроводил слово действием.
Стрэнджуэйс в одно мгновение стал для нас не только героем, но и чудотворцем. Мы сделали вид, что не верим ему, чтобы заставить его рассказать нам больше, но в глубине души знали, что он говорит правду, и почти сходили с ума от бездыханного желания.
Я уговорил его пригласить меня в дом викария. Там я увидел няньку Мэри. Она показалась мне почти женщиной. Мэри обратилась к Стрэнджуэйзу:
– Мастер Уилл…
Но он поцеловал девицу. Она нахмурилась и сердито сказала:
– Перестань! Веди себя прилично.
Но я чувствовал, что ее гнев был наигранным.
Я сгорал от желания, и когда рассказал об этом Говарду, тот признался, что тоже сгорал от вожделения. На прогулках он снова и снова расспрашивал об увиденном в доме Стрэнджуэйза. Мы уходили на окраину города, в деревню, и под стогом сена занимались онанизмом. Я впервые получил от него удовольствие.
Все время, пока мы играли сами с собой, я думал о горячей щели Мэри, как описывал ее Стрэнджуэйз, и наконец настоящий оргазм пришел и буквально потряс меня. Воображение усилило мой восторг.
Ничто в моей жизни до этого не было сравнимо по наслаждению с той историей, которую описал и разыграл для нас Стрэнджуэйз.
Мой отец
Когда появлялся отец, меня тошнило от страха. Он был очень строгий и наказывал беспощадно. На судне отец выпорол меня ремнем за то, что я подслушивал, как матросы говорят непристойности. Я боялся его и не любил с тех пор, как однажды увидел пьяным на борту.
Это был вечер регаты в Кингстоне[27]. Его пригласили пообедать на одной из больших яхт. Я слышал, как офицеры сплетничали об этом. Отца пригласили, потому что он знал о приливах и течениях вдоль всего побережья больше, чем кто-либо, даже больше рыбаков. Шкиперы регаты хотели получить от него кое-какую информацию.
Один офицер добавил:
– Он знает направление ветра от Хоут-Хэда[28], да и погоду тоже лучше, чем кто-либо на земле!
Все сходились на том, что папаша был первоклассным моряком, «одним из лучших, самым лучшим, если бы у него был хороший характер…»
– Ты видел, когда он вел двойку в этой гонке? Победил? Конечно он победил, он всегда побеждал. Ах! Он отличный моряк и всегда заботится о своих людях. Но у него характер самого дьявола. Вот так!
В тот день он быстро поднялся по трапу и, спотыкаясь, улыбаясь, пошел по палубе. Я никогда не видел его таким: он ухмылялся и шел нетвердой походкой. Я смотрел на него с изумлением. Один офицер отвернулся и, проходя мимо меня, сказал другому:
– Надо помочь ему спуститься в каюту.
Через пять минут кто-то сообщил:
– Капитан спит. Это все шампанское…
– Нет, нет! – закричал кто-то. – Капитан не пьяница. Он напивается только тогда, когда не желает платить.
И все заусмехались. Я понимал, что это правда, и невыразимо презирал отца за подлость. А еще я ненавидел всю его команду за то, что они видели его таким. И ненавидел отца – пьяный, шатающийся при каждом шаге предмет насмешек и жалости! Моего «губернатора», как называл его Вернон. Я презирал его.
И я вспомнил о других своих обидах на отца. Однажды на борт судна поднялся лорд адмиралтейства. Отец был одет в свой лучший костюм. Это было как раз после того, как я научился плавать в Каррикфергусе. Отец каждое утро после уроков заставлял меня раздеваться и плавать вокруг судна.
В то утро я поднялся, как обычно, в одиннадцать. На палубе отец беседовал с каким-то незнакомым джентльменом. Когда я появился, отец нахмурился и кивнул, чтобы я спустился вниз. Однако незнакомец заметил меня и, смеясь, позвал. Я подошел к ним. Джентльмен удивился, услышав, что я умею плавать.
– Джим, ступай в воду и сделай один круг! – приказал отец. – Покажи, на что способен.
Ничего страшного, я сбежал по лестнице, стащил с себя одежду и прыгнул в воду. Незнакомец и отец стояли на палубе, улыбались и продолжали свою беседу. Отец махнул рукой, и я поплыл вокруг судна. Когда я вернулся и уже собирался подняться по ступенькам на борт, когда отец крикнул мне:
– Нет, нет, плыви еще, пока я не прикажу выйти из воды.
И я снова поплыл. Второй круг я завершил с трудом – устал и даже наглотался солёной воды. Еле-еле добравшись до лесенки, я уже протянул руку, чтобы взобраться, как отец махнул рукой:
– Давай, давай! Плыви дальше, пока тебе не прикажут остановиться.
И я поплыл третий круг. Однако усталость брала своё, и я испугался. Когда я обогнул нос судна, несколько матросов перегнулись через фальшборт, и один из них подбодрил меня. Я видел, что это был большой Ньютон, загребной отцовской двойки. Сочувствие чужого человека пронзило мне душу, и я возненавидел отца за то, что он заставил плыть до изнеможения.
Когда я из последних сил подплыл к лесенке в третий раз, незнакомец что-то сказал отцу и сам сказал мне:
– Поднимайся.
Я взобрался на палубу и с замиранием сердца остановился, потому что не знал, как поступит мой отец. Незнакомец подошел ко мне и сказал:
– Он весь синий. Сегодня очень холодная вода, капитан. Пусть подадут полотенце и разотрут парня.
Отец ничего не сказал, только:
– Спустись вниз и оденься, – а потом добавил: – Согрейся.
Воспоминание о том моем испуге заставило меня понять, что отец всегда требует от меня слишком многого. И я ненавидел его: и за то, что он мог напиться и опозорить меня, и за то, что заставить бегать по снастям наперегонки с юнгами – уже взрослыми мужчинами, и за то, что мог побить меня. Он был противен мне.