Дом викария был большой, с просторным приусадебным участком. У Эдвардса было несколько сестер, но все еще маленькие. Зато у них была молоденькая хорошенькая гувернантка, француженка мадемуазель Бэрри, Люсиль Бэрри. Особенно она привлекала меня своими черными глазами, волосами и быстрыми, живыми манерами. Девушка была среднего роста и не старше восемнадцати. Я сразу же сошелся с ней и с самого начала попытался заговорить разговаривать по-французски. Короче, мы быстро поладили. Видимо, ей было здесь одиноко. Я начал общение с того, что назвал она самой привлекательной девушкой в доме викария. Насколько я помню, она перевела «самая привлекательная» как «la plus chic»[49].
В следующий наш приход Эдвардс зачем-то зашел в дом. Тогда я шепнул Люсиль, что хочу поцеловать.
– Ты всего лишь мальчик, mais gentil[50].
И она… сама поцеловала меня! Когда же мои губы коснулись ее губ, девица оттолкнула меня обеими руками и удивленно посмотрела.
– Ты – странный мальчик, – задумчиво произнесла она.
Следующие выходные я провел в доме викария. Первым делом я незаметно сунул Люсиль в руку маленькое любовное письмо на французском – переписал его из книжки в школьной библиотеке, и был в восторге, когда она прочитала его, кивнула мне с улыбкой и спрятала письмецо за корсаж. Я был в восторге – «рядом с ее сердцем»! Однако у меня не было ни малейшего шанса даже на поцелуй, потому что Эдвардс всегда болтался рядом. Только ближе к вечеру мать зачем-то позвала его, и мне представилась возможность пообщаться с Люсиль наедине.
Обычно мы располагались в саду, в какой-то деревенской беседке. В тот раз Люсиль, откинувшись на спинку стула, сидела прямо напротив двери, потому что день был душный, ни малейшего ветерка. Когда Эдвардс убежал, я бросился к ее ногам. Платье изящно облегало девичью фигурку, соблазнительно открывая очертания бедер и груди. Я был вне себя от возбуждения и внезапно заметил, что ноги ее раздвинуты. Я мог видеть ее тонкие лодыжки… Я умолял о поцелуе, встал на колени, готовый взять его. Она позволила мне коснуться ее губ один раз. Когда я попытался настаивать, она оттолкнула меня и зашептала:
– Non, non! sois sage![51]
Я неохотно отошел… И тут мне в голову пришла дикая мысль: «Сунь руку под ее юбку!» Я не сомневался, что смогу дотянуться до ее «кисоньки». Люсиль сидела на краешке стула. Одна мысль об этом потрясла и испугала меня. «Но что она сделает в ответ? – подумал я. – Она может рассердиться». И я стал обдумывать возможные последствия. Вспомнил выходку Э… Я вновь встал перед нею на колени и стал умолять, чтобы разрешила поцеловать ее. Девушка она улыбнулась, и тогда я просунул руку под ее одежду. Едва сдерживая экстазе, я ощупывал мягкие волоски и форму в «кисоньки». Вдруг Люсиль вскочила и завопила:
– Как ты смеешь?!
Но я уже был в невменяемом состоянии, чтобы что-то соображать и реагировать должным образом: я молча вцепился в ее влагалище. Мгновение спустя я попытался просунуть в него палец, как когда-то сделал с Э… И в этом была моя ошибка. Люсиль вырвалась.
– Ах, как мне хочется врезать по твоей роже, – воскликнула она. – Я все расскажу миссис Эдвардс! Ты – скверный, скверный мальчишка. А я думала, что ты хороший, воспитанный паренек. Ненавижу тебя!
И она яростно топнула ногой.
Все мое существо было одной молитвой к жестокой Люсиль.
– Пожалуйста, – умолял я, – пожалуйста! Не поступай так! Ты отвратительна, когда сердишься. Дорогая…
– Я возмущена, – задыхаясь, проговорила она. – Ты – отвратительный грубиян. Ты мне противен.
И снова отвернувшись, она стала судорожно отряхивать платье.
– Что мне сделать, чтобы вернуть твое расположение? Ты такая хорошенькая. О, ты чудесная, Люсиль!
– Вот и замечательно, – фыркнула она в ответ, но было заметно, что девица успокоилась.
– Поцелуй меня, – нагло взмолилась я, – и не сердись больше.
– Больше никогда тебя не поцелую, – быстро ответила она. – Будь в этом уверена.
Я продолжил умолять и хвалить, умолять так долго, что наконец она сказала:
– Если ты пообещаешь никогда больше так не делать, никогда, я поцелую тебя и постараюсь простить.
– Не могу обещать, – ответил я, – это было слишком вкусно. Ну поцелуй же меня, а я тогда постараюсь быть хорошим.
Она быстро поцеловала меня и тут же оттолкнула.
– Тебе не понравилось?
– Ужасно, – прошептал я. Не могу передать, как я был взволнован. – О, спасибо, Люсиль, спасибо, ты самая милая девушка на свете. И я всегда буду благодарен тебе, дорогая!
Она посмотрела на меня задумчиво. Я чувствовал, что завоевываю ее.
– Ты ТАМ прелестна! – отважился прошептать я. – Пожалуйста, дорогая, как вы это называете? Я как-то читал, что вроде бы «киска»?
– Замолчи! – нетерпеливо воскликнула она. – Мне неприятно думать об этом.
– Пожалуйста, Люсиль, – взмолилась я, – ты больше никогда не станешь для меня прежней. Раньше ты была хорошенькой, вызывающей и соблазняющей, а теперь ты священна. Я не люблю тебя, я обожаю тебя, почитаю тебя, дорогая! Могу я сказать «киска»?
– Ты странный мальчик, – ответила она, – но никогда больше так не делай. Это противно! И мне это не нравится.
– Не говори так! – забормотал я, притворяясь смущенным. – Ты даже не понимаешь, что говоришь гадость! Смотри, я целую пальцы, которые коснулись твоей киски!
И я действительно поцеловал свою руку.
– Прекрати! – возмутилась Люсиль. Она схватила меня за руку. – Не надо!
Н при этом девушка прижалась ко мне всем телом и поцеловала. Мало-помалу моя правая рука снова пробралась к ее лону, на этот раз снаружи, но Люсиль не позволила мне пойти дальше. Безумное желание снова заставило меня сделать ошибку! И все же девица наполовину уступила. Я это понимал и осознание случившегося вызвало во мне трепет триумфатора. Но, увы! В этот момент пришел Эдвардс.
Эта встреча имела два немедленных и неожиданных последствия. Прежде всего, я не мог спать в ту ночь из-за мыслей о сексе с Люсиль – её «киска» была похожа на большую фигу, расколотую посередине и вставленную в сетку мягких волос. Я все еще чувствовал пальцами ее лоно, и возбужденный член мой стоял торчком и пульсировал от желания. Когда я засыпал, мне снилась Люсиль. Снилось, что она уступила мне, и я толкаю свой член внутрь неё. Однако неожиданно появлялось некое препятствие. Я толкал, толкал свой член, он в оргазме наслаждения извергал семя… И тут я проснулся и, опустив руку книзу, обнаружил, что все еще кончаю: липкая, горячая, молочная сперма была на волосах и в промежности.
Я встал, умылся и вернулся в постель. Холодная вода вроде бы успокоила меня. Но вскоре, думая о Люсиль и ее мягкой, горячей, волосатой киске, я снова стал возбудился и в этом состоянии заснул. Мне снилась Люсиль. И снова я тщетно пытался проникнуть в нее. И снова меня охватила судорога наслаждения. Я почувствовал, как семя горячо закипает во мне и… проснулся.
Когда я ощупал себе пах, там не было семени, только немного влаги в головке моего члена – ничего больше. Значит ли это, что я могу дать семя только один раз? Я сразу же проверил себя: представляя себе Люсиль, ее мягкие горячие округлости и волоски, я ласкал свое лоно, двигая рукой все быстрее, пока не довел себя до оргазма и отчетливо не ощутил жарких толчков, как будто мое семя бурлило, но ничего не вышло, даже влаги.
На следующее утро я проверил себя в прыжках в высоту и обнаружил, что не могу преодолеть планку даже на дюйм ниже, чем обычно. Я не знал, что делать. Зачем я так глупо потакал своим желаниям?
Но на следующую ночь сон о Люсиль вернулся, и я снова проснулся после острого спазма наслаждения, весь мокрый от собственного семени. Что же делать? Я встал, подмылся, обмыл холодной водой яички и член и, весь продрогший, забрался обратно в постель. Но воображение властвовало надо мной. Снова и снова сон приходил и будил меня. Утром я чувствовал себя измученным, разбитым, подавленным.
В тот же день я случайно подобрал маленький кусочек веревки, и мне сразу пришло в голову, что если я обвяжу этот твердый шнур вокруг своего члена, то, как только он начнет набухать и напрягаться от возбуждения, шнур натянется и разбудит меня болью.
В ту ночь я связал своего «Томми», как называю свой член, и предался мыслям об интимных частях тела Люсиль. Когда Томми напрягся и обратился в стальной кол, боль была уже невыносимой. Я поспешил снять путы и успокоить себя холодной водой, чтобы член обмяк. Вернувшись в постель, я заснул. Мне приснился короткий сладкий сон о красавице Люсиль. И я проснулся в диком возбуждении, встал и уселся на холодную мраморную плиту умывальника. Это подействовало быстрее, чем даже холодная вода. Почему? Я много лет не понимал причины.
Шнур оказался эффективным средством. С той ночи я использовал его регулярно, и в течение недели с успехом прыгал через планку и подтягивался на одной руке. Я победил искушение и снова стал хозяином собственного тела.
Прямым результатом моей страсти к Люсиль и сильного сексуального возбуждения стало эстетическое восприятие окружающего мира.
Я никогда еще не замечал красоты природы. Всякий раз, когда я встречал в книге описание пейзажа, старался пропускать столь утомительное чтение. Теперь же вдруг, в одно мгновение, мои глаза открылись красоте. Я помню свое восторженное удивление, как будто это было вчера. Это был залитый ярким солнцем мост через речку Ди близ Овертона[52]. Справа от меня река делала длинный изгиб, уходя глубоко под лесистую возвышенность. В этом месте оставалась маленькая рыжеватая песчаная отмель. Слева оба берега, густо поросшие лесом, сходились и исчезали из виду. Я был зачарован и безмолвен – зачарован яркими красками пейзажа – искрящаяся под солнцем вода с одной стороны и вода затененная – с другой стороны, она отражала великолепное одеяние лесистой возвышенности. И когда я сошел с моста, посмотрел на соседние кукурузные поля, золотистые на фоне зелени живых изгородей и разбросанных тут и там деревьев, краски приобрели необыкновенное очарование.
Думаю, именно пробуждение сексуальной чувствительности впервые открыло мне красоту живой природы.
Ночь или две спустя меня восхитила почти полная луна, которая залила наше игровое поле сиянием цвета слоновой кости, превратив стог сена в отдалении в предмет божественной красоты.
Почему я никогда раньше не видел этого чуда? Абсолютную красоту природы вокруг меня? С этого времени я начал получать удовольствие от описания пейзажей в книгах и стал любоваться пейзажи в живописи.
Слава Богу! Чудо наконец свершилось, и жизнь моя обогатилась, облагородилась, преобразилась! С этого дня я начал жить зачарованной жизнью, ибо сразу же попытался увидеть красоту везде и в любое время дня и ночи. Я уловил проблески, которые восхитили меня и превратили мое существо в гимн и хвалу радости.
Вера покинула меня, а вместе с верой ушла и надежда на Небеса, и вообще на какое-либо будущее существование. Опечаленный и испуганный, я был как в тюрьме с неопределенным приговором. Однако теперь тюрьма в одно мгновение превратилась в рай, стены реального мира рухнули в чарующую картину фантазии. Я смутно сознавал, что если эта жизнь была грязной и подлой, мелкой и неприятной, то вина была только во мне и в моей слепоте. Тогда я впервые начал понимать, что я сам волшебник и могу создать свою собственную волшебную страну, да и свой собственный рай, превратив этот мир в тронный зал Бога!
Эту радость и эту веру я хочу передать другим, причем больше, чем что-либо иное. Ибо это понимание стало для меня новым Евангелием мужества, решимости и определенной наградой. Человек должен знать, что по мере того, как он становится мудрее, мужественнее и добрее, к нему само по себе приходит все хорошее.
Я опережаю рассказ о своей жизни и высказываю мысли и веру, которые стали моими много лет позже. Но началом моей личной духовной жизни стала страсть к Люсиль. До неё я был слеп к красоте природы, и вдруг увидел – таким стал зародыш моей дальнейшей веры, которая руководила всей моей зрелой жизнью, наполняла меня мужеством и оказалась полна невыразимой надеждой и радостью.
Вскоре моим девизом стали слова: «Во всём вини свою слепоту! Всегда во всём прежде всего вини себя!
Глава IV. Из школы в Америку
В начале января состоялась генеральная репетиция сцены суда из «Венецианского купца». Зрителями были приглашены владелец соседнего со школой парка сэр W.W.W., несколько членов парламента (особенно мистер Уолей, у которого была хорошенькая дочка и который жил неподалеку), викарий с семьей и другие, кого я не знал. С семьей викария приехала и Люсиль.
Большую классную комнату обустроили как театр. Возвышение в дальнем конце залы, где обычно восседал в дни торжеств директор, было превращено в импровизированную сцену и закрыто большим раздвигавшимся занавесом.
Богатую наследницу Порцию играл очень хорошенький шестнадцатилетний паренек по имени Герберт, нежный и добрый, но при этом самый быстрый спринтер в школе – сто ярдов он пробегал за одиннадцать с половиной секунд.
Дожем был, конечно, Джонс, а купцом Антонио – здоровяк по имени Вернон. Эдвардс заменил меня в роли Бассанио – друга Антонио, а хорошенького мальчика из четвертых взяли на роль Нериссы – служанки Порции.
Мне очень подходила роль Шейлока. Теперь, пред глазами Э… и Люсиль, я был настроен играть даже лучше, чем мог. Когда пришла моя очередь выйти на сцену, я низко поклонился дожу, затем молча церемонно поклонился налево и направо, будто изгнанный еврей отдавал честь всему двору. Затем медленно, ясно и точно начал знаменитый монолог:
Вы не поверите, но, тем не менее, я говорю чистую правду: в созданном мною образе Шейлока я был близок к тому шедевру, что через пятнадцать лет сотворит Генри Ирвинг[54].
Когда в конце концов, сбитый с толку и избитый Шейлок сдается:
Дож отвечает:
И Грациано оскорбляет еврея – единственный случай, думаю, когда Шекспир позволил избитому быть оскорбленным джентльменом.
На выходе я-Шейлок склонился в низком поклоне перед дожем, но, услышав оскорбление Грациано, медленно обернулся, выпрямившись во весь рост, и оглядел его с головы до ног.
Ирвинг возвращался через всю сцену и, сложив руки на груди, смотрел на обидчика сверху вниз с безмерным презрением. Когда пятнадцать лет спустя он однажды вечером после ужина в клубе «Гаррик»[55] спросил меня, что я думаю о его решении образа Шейлока. Я ответил, что если бы Шейлок и в самом деле так поступил, Грациано, вероятно, плюнул бы ему в рожу и вышвырнул прочь. Ведь Шейлок и в самом деле жалуется, что христиане плюнули на его дорогие одежды.
Мое мальчишеское, романтическое прочтение этой роли, однако, было по существу таким же, как у Ирвинга. Образ, созданный Ирвингом, приветствовал весь Лондон, потому что он фактически восхвалял евреев, а евреи сегодня правят всей Европой.