Когда я впервые встретил Коннолли, стал ходить за ним по всему саду, и всякий раз, когда он заговаривал, вострил свои большие уши, чтобы услышать каждое мудрое слово, которое могло сорваться с его губ. Наконец он заметил меня и спросил, почему я следую за ним.
– Все говорят, что вы можете завоевать любую женщину, какую пожелаете, мистер Коннолли, – ответил я, смущаясь. – Я хотел бы узнать, как вы это делаете и что вы им говорите.
– Честное слово, я и сам не знаю, – усмехнулся он, – но ты забавный малыш. Сколько тебе лет, если задаешь такие вопросы?
– Мне четырнадцать, – смело ответил я.
– Я не дал бы тебе четырнадцати, но даже четырнадцати мало для такого. Тебе не стоит торопиться.
И я отошел, но все еще держался в пределах слышимости.
Я слышал, как они с Верноном смеялись по поводу моего вопроса, и поэтому вообразил, будто прощен. На следующий день или через день, заметив моё упорное следование за ним, Коннолли сказал:
– Знаешь, твой вопрос меня позабавил, и я даже попытаться найти на него ответ. Когда ты можешь вложить ей в руку твердый пенис и при этом искренне рыдать, ты приближаешься к сердцу любой женщины. Главное, не забудь про рыдания.
Я нашел этот ответ совершенным! Я так и не научился плакать, соблазняя красотку, но я никогда не забывал мудрых слов Коннолли.
В Баллибее были большие казармы ирландской полиции, и младшим инспектором там служил красивый парень ростом пять футов девять или десять дюймов по имени Уолтер Рейли. Он говорил, что является потомком знаменитого придворного королевы Елизаветы, и произносил его имя «Ролли». Парень уверял нас, что его прославленный предок часто произносил свое имя так, будто оно писалось через «о». Причина, по которой я упоминаю здесь Рейли, в том, что наши с ним сестры и были большими друзьями, почему он входил и выходил из нашего дома почти как из своего собственного.
Каждый вечер, когда Вернону и Рейли нечем было заняться, они раздвигали стулья в гостиной, надевали боксерские перчатки и устраивали бой. Отец обычно сидел в углу и наблюдал за ними: Вернон был легче и меньше ростом, но быстрее. И все же, думаю, Рейли бился не в полную силу.
В один из вечеров, когда Вернон жаловался, что Рейли не пришел и ему скучно, отец сказал:
– Почему бы тебе не провести бой с Джо? (мое семейное прозвище!).
В мгновение ока я надел перчатки и получил первый урок от Вернона, который научил меня, по крайней мере, как бить прямо, а затем как защищаться и отступать в сторону. Я был очень быстр и силен для своего роста, но некоторое время Вернон побеждал меня легко. Вскоре, однако, ему стало не до поддавков, и тогда я иногда получал сильный удар, который сбивал меня с ног. Но с постоянной практикой я быстро научился и недели через две или около того надел перчатки против Рейли. Его удары были намного тяжелее и заставляли меня уклоняться, чтобы защититься от них. Так я научился пригибаться, отступать или уклоняться от удара противника сразу же наносить ответный удар.
Однажды вечером, когда Вернон и Рейли похвалили меня за усердие, я рассказал им о Джонсе и о том, как он издевался надо мной. В те дни старший действительно сделал мою жизнь невыносимой: он никогда не встречал меня вне школы без того, чтобы не ударить или не пнуть, и обращался ко мне не иначе, как ругательством «болотная крыса»! Я ненавидел его так же сильно, как и боялся.
Они посоветовали мне побить Джонса, но я признался, что он гораздо сильнее меня. Тогда Рейли решил купить пару боевых перчаток по четыре унции каждая, чтобы тренировать меня и придать мне уверенности в собственных силах. В конце каникул они оба заставили меня поклясться, что я дам Джонсу затрещину при первой же встрече.
В первый день после каникул мы всегда встречались в большой классной комнате. Когда я вошел, воцарилась тишина. Я был ужасно взволнован и напуган, не знаю почему; но одновременно был полон решимости.
«Все равно Джонс не посмеет убить меня…» – тысячу раз повторил я себе. И все же внутренне я трепетал от страха. Внешне же вроде казался спокойным. Джонс и еще двое из шестого стояли перед пустым камином. Я подошел к ним. Джонс кивнул.
– С какой стати вы занимаете всю комнату? – рявкнул я и оттолкнул его в сторону.
В ответ он с силой толкнул меня. И я, как и обещал, дал ему крепкую затрещину. Старшие удержали Джонса, иначе была бы драка.
– Ты будешь драться? – выдавил он сквозь зубы.
– Непременно, гадина! – ответил я.
Было решено, что поединок состоится на следующий день, в среду в полдень. С трех до шести у нас будет достаточно времени. В тот же вечер Стэкпол пригласил меня к себе и сказал, что если я захочу, он предупредит директора и тот непременно предотвратит драку. Я заверил его, что все в порядке, и что мы должны уладить наши разногласия в честном бою.
– Джонс взрослый парень и гораздо сильнее тебя, – возразил Стэкпол.
Я только улыбнулся в ответ.
На следующий день мы сошлись в отдаленной части игрового поля за стогом сена, чтобы нас не было видно из школы. Весь шестой, нет, почти вся школа поддерживали Джонса. И только прогуливавшийся неподалеку Стэкпол был за меня. Я был ему за это очень благодарен: Не знаю почему, но его присутствие воодушевляло меня.
Поначалу бой был похож на боксерский поединок. Джонс выбросил вперед левую руку, я уклонился и нанес ему удар правой в лицо. Мгновение спустя он бросился на меня, но я пригнулся, сделал шаг в сторону и сильно ударил его в подбородок. В мертвой тишине я чувствовал удивление всей школы.
– Хорошо, хорошо! – крикнул за моей спиной Стэкпол. – Так держать!
Мы упорно бились минут восемь или десять, когда я почувствовал, что Джонс слабеет или теряет дыхание. Тогда я немедленно бросился в атаку… и неожиданно получил мощный прямой удар в левое ухо. Он сбил меня с ног.
Когда я вышел на середину ринга для следующего раунда, Джонс издевательски пропел:
– Ты понял меня, не так ли, Пэт?
– Да, – ответил я, – но за этот мой промах я изобью тебя до синяков.
Валяясь на земле, я решил бить его только в голову. Он был невысок и силён, и мои удары по туловищу, казалось, не производили на него никакого впечатления. Но если бы я смог высинить его рожу, учителя и особенно директор догадались бы о нашей драке. Этого я и добивался.
Джонс снова и снова замахивался, сначала правой рукой, потом левой. Он рассчитывал второй раз отправить меня в нокаут. Но тренировки брата и его друга многому научили меня. Да и первый нокаут напоминал мне о необходимой осторожности. Я уклонялся от его замахов, обходил стороной и бил в его в лицо, пока из его носа не брызнула кровь. Тогда разволновавшийся Стэкпол закричал.
Я повернулся, чтобы улыбнуться ему, и вдруг обнаружил, что многие младшие, бывшие мои приятели, перешли в мой угол и теперь ободряюще улыбались мне. Некоторые даже кричали:
– Дай ему посильнее!
И тогда я осознал, что бой следует продолжать, но осторожно, и победа будет за мной. Холодное, жесткое ликование сменило во мне нервное возбуждение, и когда я ударил, то попытался ударить костяшками пальцев, как однажды показал мне Рейли.
Тем временем драку остановили, он возобновился только после того, как уняли кровотечение из носа Джонса. Он вышел на середину ринга, я нанес ему удар справа. После этого раунда секунданты и болельщики так долго держали его в углу, что в конце концов, по совету Стэкпола, я подошел к Джонсу и сказал:
– Или сражайся, или сдавайся. У меня нет времени…
Он тут же выскочил и бросился на меня, полный решимости. Но лицо его было сплошным синяком, а левый глаз почти закрылся. При каждом удобном случае я бил по правому глазу, пока он совсем не заплыл.
Странно, но я ни разу не пожалел его и не предложил остановиться. По правде говоря, он так безжалостно и беспрестанно издевался надо мной, так часто оскорблял мою гордость на людях, что теперь, под самый конец, меня охватила холодная ярость. Я замечал: я видел, что двое из шестых классов ушли к школе и вернулась с Шедди, вторым учителем. Когда они обогнули стог сена, на ринг вышел Джонс. Он яростно беспорядочно бил руками направо и налево, но я ловко проскользнул мимо его более слабой левой и ударил ему в подбородок так сильно, как только мог – сначала правой, затем левой. И он упал на спину.
Тут же раздался визг восторга младших из моего угла. Я заметил, как Стэкпол подошел к Шедди, стоявшему в углу Джонса. Вдруг Шедди подошел прямо к рингу и заговорил, к моему удивлению, с некоторым достоинством:
– Немедленно прекратите драку. Если будет нанесен еще хотя один удар или произнесено одно слово, я доложу обо всем директору.
Не говоря ни слова, я надел сюртук, жилет и воротник. Друзья из шестого проводили Джонса к школе.
Никогда в жизни у меня не было столько друзей и поклонников. Все подходили ко мне, поздравляли, говорили о своем восхищении и уважении. Вся младшая школа была на моей стороне. Как оказалось, с самого начала была на моей стороне. Даже человека два из шестых, особенно Герберт, подошли и горячо похвалили меня.
– Отличный бой, – сказал Герберт, – и теперь, возможно, старшие будут меньше издеваться над младшими. Во всяком случае, – добавил он с юморком, – никто не захочет издеваться над тобой. Ты – настоящий профессионал. Где научился так боксировать?
У меня хватило ума улыбнуться и промолчать. В тот вечер Джонс не появился в школе. Более того, несколько дней он лежал в лазарете. Младшие рассказывали мне всякие истории о том, как приходил доктор и говорил, что синяки огромные, и что Джонс должен оставаться в постели и в полной темноте! И множество других подробностей.
Одно было совершенно ясно: мое положение в школе коренным образом изменилось: Стэкпол поговорил с директором, и я получил особое место в его классе – отныне он занимался со мной индивидуально. Стэкпол стал для меня больше, чем учитель и друг.
Когда Джонс впервые появился в школе, мы встретились в приемной директора. Я разговаривал с Гербертом. Вошел Джонс и кивнул мне. Я подошел и протянул руку. Он молча пожал ее. Кивок и улыбка Герберта показали мне, что я поступил правильно.
– Прошлое должно остаться в прошлом, – сказал Герберт на английский манер.
В тот же вечер я написал обо всем Вернону и поблагодарил его и Рейли за обучение и моральную накачку.
Весь мой взгляд на жизнь безвозвратно изменился. Я был в полном восторге и счастлив. Однажды ночью я подумал об Э… и впервые за несколько месяцев занялся онанизмом. Но на следующий день почувствовал, как отяжелел, и решил, что удовольствие удовольствием, но самоограничение полезно для здоровья.
Все последующие рождественские каникулы, проведенные в Риле, я пытался сблизиться с какой-нибудь девушкой, но безуспешно. Как только я пытался дотронуться хотя бы до их грудей, они отскакивали, как сумасшедшие. Мне нравились девушки вполне сформировавшиеся, и все они, наверное, думали, что я слишком молод и слишком щуплый. Если бы они только знали!
Еще один случай произошел со мной на тринадцатом году жизни. Он, конечно же, заслуживает упоминания. Избавившись от издевательств старших, которые по большей части остались на стороне Джонса, я оказался в полном одиночестве. Ограничения школьной жизни начали меня раздражать.
«Если бы я был свободен, – сказал я себе, – то пошел бы к Э… или к какой-нибудь другой девушке и отлично провел бы время. А так мне рассчитывать не на что».
Жизнь показалась мне блеклой и нудной. К тому же я уже прочел почти все книги, которые, по моему мнению, стоило прочесть в школьной библиотеке, и затосковал по свободе, как птица в клетке.
Где выход? Я знал, что отец, будучи капитаном флота, легко мог добиться для меня места курсанта. Конечно, мне предстояло пройти проверку еще до того, как стукнет четырнадцать лет. Но я знал и то, что легко пройду любое испытание.
Летние каникулы я провел дома, в Ирландии, где то и дело просил отца, чтобы он устроил меня курсантом. Отец обещал, и я поверил ему. Всю осень я старательно изучал предметы, которые мне предстояло сдавать, и время от времени писал отцу, напоминая ему об обещании. Но он, казалось, не желал касаться этого вопроса в своих письмах. Его послания были по большей части наполнены библейскими наставлениями, вызывавшими у меня отвращение к его безмозглому легковерию. Мое неверие заставляло меня чувствовать себя неизмеримо выше его.
Наступило Рождество, и я написал отцу очередное письмо с настоятельной просьбой, чтобы он сдержал свое обещание. Впервые в жизни я польстил ему, солгав будто верую в святость его слова. Однако я находился на грани возрастного предела и сильно нервничал из опасения, что какая-нибудь официальная задержка сделает меня переростком. Отец молчал. Я написал Вернону, и тот обещал похлопотать у губернатора. Шли дни, настало и ушло 14 февраля – мне исполнилось четырнадцать лет, и я стал переростком. Этот путь бегства в широкий мир оказался для меня закрытым моим собственным отцом. Во мне бушевала ненависть к нему.
Как освободиться? Куда идти? Что же делать? Однажды я прочитал в иллюстрированной газете 1868-го года об обнаружении алмазов близ Кейптауна, а затем об открытии в Южной Африке алмазных копий. Соблазн отправиться туда был велик. Я прочитал всё, что мог, о Южной Африке, но однажды выяснил, что самый дешевый проезд до Кейптауна стоит пятнадцать фунтов, и пришел в отчаяние. Вскоре после этого я прочел, что билет в Нью-Йорк на верхнюю открытую палубу парохода можно купить за пять фунтов. Эта сумма показалась мне более реальной; поскольку за успешную сдачу второго экзамена по математике, который должен был состояться летом, у нас полагалась премия в десять фунтов – на покупку книг. Я не сомневался, что смогу стать лучшим, и усердно налёг на сей предмет.
Результат был. Но я расскажу о нем в надлежащем месте. Тем временем я начал читать об Америке и вскоре узнал о буйволах и индейцах на Великих равнинах. Мириады очаровательных романтических картин открылись моему мальчишескому воображению. Мне хотелось повидать мир, и я невзлюбил Англию. Ее снобизм (хотя я и заразился этой болезнью) был отвратителен, а еще хуже был ее дух низменного эгоизма. К богатым мальчикам благоволили все учителя, даже Стэкпол. Я к таковым не относился, почему испытывал отвращение к английской жизни, ибо видел ее со стороны черного входа.
В середине этого зимнего семестра было объявлено, что летом школьники поставят сценку из пьесы Плавта на латыни, а также сыграют небольшую сценку из шекспировского «Венецианского купца». К спектаклю привлекались учащиеся пятого и шестого классов. Репетиции начались немедленно. Естественно, я взял в школьной библиотеке «Венецианского купца» и за один день выучил всю пьесу наизусть. Я мог запомнить хорошую поэзию с одного прочтения. Заучить плохую поэзию или прозу было гораздо труднее.
Ни один образ в пьесе не привлек меня, за исключением Шейлока. Когда я впервые услышал, как Фосетт из шестого репетирует эту роль, я не мог не усмехнуться: он повторял самые страстные речи, как зазубренный урок, монотонным-монотонным голосом. Целыми днями я разглагольствовал о непокорности Шейлока, и однажды, как назло, Стэкпол услышал мои рассуждения. Мы уже стали большими друзьями. Я прошел под его руководством алгебру и теперь пожирал тригонометрию, решив потом заняться коническими сечениями, а потом исчислением. Теперь надо мной стоял лишь один старший – капитан шестого Гордон, здоровенный парень старше семнадцати лет. Он готовился к поступлению в Кембридж.
Стэкпол сказал директору, что я стану отличным Шейлоком. Фосетт, к моему изумлению, отказался исполнять роль еврея – ему было трудно даже выучить ее. В конце концов, роль досталась мне. Я был в восторге и намеревался создать настоящий хит.
Долговязый слабак Эдвардс, сын викария, был милым четырнадцатилетним мальчиком. Шестнадцатилетний переросток из пятой группы издевался над ним и поколачивал, а Эдвардс изо всех сил старался не плакать.
– Оставь его в покое, Джонсон, – сказал я, – зачем ты задираешься?
– Попробуй сам! – воскликнул он, отпуская Эдвардса.
– А если ты окажешься на его месте? – возразил я.
– Он сам подставляется, – усмехнулся тот и отошел.
Я пожал плечами.
Эдвардс горячо поблагодарил меня за спасение, и я предложил ему прогуляться. Он согласился. Так началась наша дружба.